Уинстон Грэм - Корделия

Scan, OCR: Larisa_F; SpellCheck: Федор

Грэхем Уинстон Г91 Корделия: Роман /Пер. с англ. А.В. Дымовой. – Мн.: Арт Дизайн, 1993. – 448 с. – (Серия «Голубая луна»).

Оригинал: Winston Graham «Cordelia», 1963

ISBN 5-85369-003-5

Переводчик: Дымова А.В.

Трогательная история любви девушки, наделенной замечательной красотой и независимым характером, чья способность любить и радоваться жизни осталась невостребованной в Англии Викторианской эпохи.

…Став второй женой Брука Фергюсона из Гроув-холла, Корделия быстро освоилась со своими обязанностями: успешно вести хозяйство, заботиться о муже и слушаться свекра. Этот странный брак мог бы тянуться неопределенное время, если бы в жизнь девушки не вошел Стивен Кроссли. И хотя Корделия признавала строгую мораль своего времени, она нашла в себе мужество ответить на любовь Стивена и бесстрашно встретить последствия…

Написанный в лучших традициях жанра роман увлекателен, остроумен, отличается изяществом стиля и точностью временных и психологических характеристик.

До сих пор на облицовке камина, примерно в двух футах от основания, можно разглядеть нанесенную острым ножом либо инструментом для резьбы надпись: "КОРДЕЛИЯ, 1869". Незатейливые буквы выведены аккуратным, явно не детским почерком; впрочем, последняя немного отстает от остальных, да цифры нацарапаны с меньшим тщанием, словно рука резчика устала от работы.

Все в старом доме покрылось толстым слоем пыли: очевидно, его давно не использовали по назначению. Но имя и дата в комнате верхнего этажа по-прежнему разборчивы. Две ноты – словно камертон, эхо ушедших лет: "КОРДЕЛИЯ, 1869". Но что послужило причиной их появления на свет? Девичий каприз? Или вызов времени, старческая попытка оставить по себе память, пока вконец не одряхлела рука?

Это просторная квадратная комната с высоким потолком, широкими, выходящими на южную сторону окнами в деревянном переплете и дверью в гардеробную. Жалюзи и поныне в хорошем состоянии, а бронзовые бра накрепко привинчены к облупившимся стенам. Дверь и оконные рамы сделаны из клена. С заплесневелого потолка свисает голая, без абажура, электрическая лампочка.

Нетрудно вообразить эту комнату такой, какой она была в те далекие времена, представить себе людей, которые жили, любили и вели здесь разговоры – соблюдая привычный ритм, послушные своей эпохе и традициям, похожие и непохожие на нас, звенья одной вечной цепи. Мы смотрим на них, как сквозь дымку – не пыли, но разницы мировоззрений.

Итак, перед нами – особняк времен королевы Виктории, в котором давно уже никто не живет; и перед нами – имя, как символ минувших дней, память о женщине, бросившей вызов неумолимому ходу времени. Кто эта женщина? Неужели ее неповторимая индивидуальность, волнующие подробности ее жизни канули в Лету, навсегда погребены под слоем пыли? Не совсем. Потому что в момент появления этой надписи Корделия была молода.

Четырнадцатого марта тысяча восемьсот шестьдесят шестого года скончалась первая жена Брука Фергюсона, а пятого апреля он начал поиски новой.

Если бы это зависело от самого Брука, он предпочел бы повременить: выждать несколько лет, все хорошенько обдумать и взвесить, прикинуть, каковы будут последствия того или иного поступка. Существовали и внешние аргументы в пользу такого образа действий: нахмуренные брови ревнителей традиций; слишком свежие воспоминания; растерянность и, может быть, даже скорбь. Да, скорбь – потому что нельзя прожить с женщиной шесть лет и не почувствовать себя связанным с нею.

Но от него это не зависело.

– Брук, – обратился к нему отец в понедельник после ужина, когда отпустили слуг и тетя Летиция пошла за своим шитьем, а дядя Прайди – кормить своих питомцев, – Брук, я надеюсь, ты не собираешься вечно оплакивать безвременную кончину бедняжки Маргарет?

– Нет, папа, – тонкие, длинные пальцы Брука выбили нервную дробь на ручке кресла.

– После смерти твоей матери, – сказал мистер Фергюсон, – только утешение, которое дарует церковь, спасло меня от отчаяния. Двадцать восемь лет! Если рушится связь, долгое время служившая тебе опорой, это тяжелейшее испытание для мужчины. Тебе тогда было девятнадцать, и вряд ли ты в полной мере осознал…

– Я осознал, папа, – еле слышно выговорил Брук, и его глаза увлажнились. – На свете не было и нет другой такой женщины, как мама. Она меня понимала. Разделяла мои мечты и надежды.

– Со временем, – продолжал мистер Фергюсон, – я понял, благодарение Господу, что скорбеть по усопшим значит проявлять неуважение к Его воле. На нас лежит ответственность перед живыми. В один прекрасный день мы с твоей матерью соединимся навек. А до того назначенного времени я должен влачить свой одинокий жребий.

Брук встал и заложил руки в карманы.

– Свой одинокий жребий, – повторил мистер Фергюсон и слегка наклонил седую голову. Хорошо сказано!… Он продолжил: – Но у тебя совсем другой случай.

– Да – если говорить о силе горя. Хотя я любил Маргарет. У нее были свои недостатки, однако…

– Ты еще молод, – мистер Фергюсон надул губы и окинул критическим взором худую фигуру сына с немного сутулыми плечами. – У тебя все впереди. Разумеется, в твоем положении естественно горевать. Однако не в ущерб будущему. Маргарет не потребовала бы этого. И никто не ожидает, что ты похоронишь себя заживо.

– Я и не собираюсь, – защищался Брук. – Разве я не работаю столько же, сколько и при ее жизни? Нет, я не думаю, что даю повод для нареканий. В конце концов, прошло всего две недели, как мы ее похоронили, и, кажется…

Он собирался закончить мысль так: "И, кажется, я держусь молодцом", – но у него, по обыкновению, ускользнул конец фразы.

Фредерик Фергюсон встал.

– Мой мальчик, я ни на минуту не усомнился в твоем мужестве. Оно достойно восхищения, и я глубоко уважаю тебя за это. Но, принимая близко к сердцу твои интересы…

– Да-да, конечно, – поспешил согласиться Брук.

– Принимая близко к сердцу твои интересы и обладая большим жизненным опытом, позволю себе дать совет. У тебя мягкая, чувствительная натура. Поэтому я и взял на себя труд поговорить с тобой.

– Конечно, папа.

Мистер Фергюсон подошел к столику с напитками и наполнил два бокала.

– Я стар, Брук. Надеюсь, ты отдаешь себе в этом отчет?

– О нет.

– Стар для активной жизни, какую привык вести. В шестьдесят четыре года уже не чувствуешь уверенности в завтрашнем дне.

– В любом возрасте трудно быть уверенным в завтрашнем дне, – возразил Брук, думая о покойной Маргарет, которая еще недавно делила с ним ложе. Ее шаги, голос и нервное покашливание до сих пор звучали у него в ушах.

– Я знаю. Но в мои годы – особенно. А когда меня не станет, вся ответственность падет на твои плечи.

Мистер Фергюсон поставил бокал с портвейном на стол и впился взглядом в бархатные, задумчивые, как бы глядящие внутрь себя, карие глаза сына. Тот отвел взгляд.

– Конечно – в какой-то мере.

– В огромной мере, Брук. Управление производством. Процветание наших фабрик и непрерывность производственного процесса. Поддержание дома в хорошем состоянии. Благополучие твоих тети и дяди, если они меня переживут. И многое, многое другое. Когда-то я надеялся, что Маргарет станет твоей помощницей.

– Как-нибудь справлюсь.

– Я не хочу, чтобы ты "как-нибудь справлялся". Мне нужно быть уверенным в будущем – твоем и всего, что мне дорого. Ты должен твердо стоять на ногах. Не скрою: кое-что в твоем браке с Маргарет принесло мне разочарование.

Портвейн придал Бруку храбрости, сгладил внутренние противоречия, помог забыть о былых поражениях.

– Я знаю. Но не ты один был разочарован. Мы с Маргарет тоже.

Снова взяв бокал, мистер Фергюсон подошел к незанавешенному окну. Отсюда ему было видно, как скользит газовый свет по лужайке, покрытой пожухлой, еще прошлогодней травой, и по мокрой листве лавров и рододендронов.

– Как бы я ни восхищался Маргарет, – снова заговорил мистер Фергюсон и смахнул с жилета крошку-другую. Он принадлежал к тем людям, которые подразумевают больше, чем произносят их уста. – Как бы я ни восхищался Маргарет… Она была настоящая леди и принесла в наш дом дух аристократизма, которого ему недоставало. Зачем скрывать? Мы – умные, образованные люди, но у нас нет корней, нет связей в высшем обществе. Для всего этого нужно время. Конечно, нас принимают везде, где только стоит бывать, – он обернулся и встретил тоскливый взгляд сына. – Но когда я заметил, что ты проявляешь к ней интерес, я подумал, что это превосходная партия. Старинный чеширский род со связями во всем графстве. Я надеялся, что твой сын…

– Вчера ее братец вел себя по-хамски, – пожаловался Брук. – Все время делал гнусные намеки: как будто…

– Пусть у тебя не болит голова из-за Дэна. Пьянство доведет его до работного дома. Казалось бы, можно было ожидать некоторой благодарности… Не обращай внимания, Брук. Как только начнутся скачки, он забудет о своем безутешном горе.

– Кажется, даже его мать считает, что Маргарет была здесь несчастна. Я знаю, папа, вы с Маргарет изредка ссорились, но эта женщина утверждает, будто ей всегда было плохо в нашем доме.

– Ну, знаешь, было бы чересчур – требовать, чтобы они признали очевидное, а именно, что Маргарет была крайне болезненной женщиной, которой не следовало выходить замуж. Разве я не прав? Боюсь, что через десять лет Мод станет такой же.

Брук обвел глазами просторную, немного мрачноватую гостиную. Его взгляд упал на собственное отражение в зеркале над камином, потом натолкнулся на любимое кресло Маргарет, и Брук на мгновение представил ее сидящей в этом кресле – с тугим узлом черных волос, черными глазами и нежными, всегда немного влажными руками.

– Я не удивлюсь, если мы больше никогда не увидим никого из Мэссингтонов, – произнес Брук, нервно покусывая заусеницу. – Все это так несправедливо. В душе они снобы – все до единого.

– Ну и пусть катятся. Это даже к лучшему. Когда ты снова женишься, тебе будет неприятно встречаться с ними.

– Когда я женюсь? – Брук издал нервный смешок: такая мысль, да еще прямо высказанная, застигла его врасплох. – Если я женюсь…

Фредерик Фергюсон повернулся к сыну.

– Я хочу, чтобы ты женился, Брук. И поскорее.

– Но почему? – портвейн снова подвигнул Брука на вызов.

– Я уже говорил.

– Полагаю, на это потребуется время. Не вижу необходимости спешить.

– Тебе должно быть абсолютно ясно: я хочу, чтобы ты вступил в новый брак.

– У меня нет девушки на примете.

– Неважно. Многие почтут за честь выйти за тебя.

– Ты так думаешь? – с невольным интересом спросил Брук.

– Конечно. Кто же откажется от денег, положения в обществе и доброго, покладистого мужа? Даже чересчур покладистого.

В этих словах слышались отголоски давнего спора, но Брук пропустил их мимо ушей.

– Может быть. Я не знаю.

– Никаких "может быть", мой мальчик. Ты можешь сделать блестящий выбор – и сделаешь его.

Больше в этот вечер ничего не было сказано. Однако зерно упало в землю.

* * *

В пасхальное воскресенье мистер Фергюсон оказался не слишком занят (редкое и не особенно приятное явление), и его бьющая ключом энергия, благодаря которой ему удавалось каждые пять лет удваивать семейный капитал и которая сделала его одним из выдающихся членов либеральной партии, а также потребность извлекать из каждого часа жизни максимальную пользу побудили его вновь коснуться этой темы.

После обеда вся семья собралась в гостиной. Брук исполнял ноктюрны Филда, тетя Летиция клевала носом над тамбурной вышивкой, а дядя Прайди перелистывал ноты сочиненной им утром музыки. Они слишком плотно пообедали, и теперь их разморило – всех, кроме Фредерика Фергюсона, который ел больше остальных. Казалось, у него, как у ребенка, пища немедленно переходит в энергию.

Он несколько минут постоял возле фортепьяно, следя за тем, как пальцы Брука летают по клавишам. Сам мистер Фергюсон не разбирался в музыке, но понимал, что его сын играет так же, как делает все на свете: без особого блеска. Дело не в технике, а в отсутствии темперамента.

По окончании пьесы мистер Фергюсон спросил:

– Ты подумал о том, что я сказал тебе позавчера вечером?

Брук беспокойно оглянулся на тетю с дядей.

– Нет еще.

– А следовало бы. От этого зависит твое собственное благополучие и, косвенным образом, мое.

Брук задумчиво перелистывал ноты.