Уинстон Грэм - Корделия

– Окно было открыто?

– Нет, заперто. Вы что-нибудь слышали, Корделия?

Она пролепетала:

– Боюсь, что нет: я рано легла спать.

– Сразу же после завтрака поговорю с Холлоузом – что-то он скажет? В любом случае нужно заявить в полицию. А до тех пор ничего не говорите слугам. Я докопаюсь до истины!

* * *

"Мы в безопасности. Пока. Холлоуза ждет взбучка. И мистер Фергюсон собирается сообщить в полицию. Нужно предупредить Стивена, иначе он угодит в ловушку. Письмо! Кто передаст его?"

У себя наверху она написала на листке бумаги:

"Все в порядке, но ты не должен приходить. Опасность. К."

Она запечатала конверт и надписала адрес Стивена. В течение дня он обязательно туда наведается.

Около одиннадцати Корделия оделась и пошла по дороге в город. Было жарко, даже душно; ночной дождь промыл водосточные трубы и прибил пыль. Пройдя с полмили, она увидела старика с плетеной корзиной, полной искусственных цветов. У него была катаракта на одном глазу, и он вечно сидел при дороге. Она спросила, знает ли он, где Моссайд. Он утвердительно кивнул. Тогда она пообещала ему шиллинг, если он доставит письмо, и еще один – если она убедится, что оно дошло по назначению. Старик охотно согласился, и она, немного успокоенная, вернулась в Гроув-Холл.

В самый разгар вечернего чаепития, к которому были приглашены гости, доктора Берча вызвали к больному. Корделия огорчилась: ей нравилась его живая, четкая, немного категоричная манера разговаривать.

За ужином мистер Фергюсон сообщил, что Холлоуз поклялся, будто собственноручно запер окно в библиотеке. В полиции ему пообещали организовать наблюдение за домом.

Корделия ненадолго вышла в сад. Перед этим она привязала к раме своего окна носовой платок – на случай, если Стивен не получил ее послание.

Сгустились сумерки. В доме зажгли газовые лампы. Корделия сидела с книгой и украдкой поглядывала на спящую в кресле тетю Тиш. Жаль, что она так не умеет.

В четверть одиннадцатого из своего кабинета показался мистер Фергюсон – это послужило всем сигналом расходиться и гасить свет. К половине одиннадцатого дом погрузился во тьму.

Корделия перестала тревожиться. Они чуть не попались, но спаслись благодаря случаю и предприимчивости Стивена. Помехи никуда не делись, но, по крайней мере, можно не бояться немедленного разоблачения. Она отвязала платок и начала раздеваться. Из-за ужасной паники они не договорились о новой встрече. Но это не так уж важно. Главное, опасность миновала. "Господи, если мне суждено порвать с моей теперешней жизнью, сделай так, чтобы это произошло честно и открыто, а не тайком; чтобы мне не изведать позора быть застигнутой на месте преступления!"

Корделия сложила одежду и опустилась на колени, не зная, о чем еще молить Бога. В гардеробной послышались шаги.

Она вскочила, обернулась и отступила назад, к изголовью кровати, не спуская глаз с медленно открывающейся двери.

Это был Стивен.

Без шляпы, в старом твидовом сюртуке, серых панталонах и мягких башмаках на каучуковой подошве. Он щурился от света. Они воззрились друг на друга.

– Стивен! Разве ты не получил мое письмо?

– Получил, – хмуро ответил он. – Что произошло?

– Они решили, что это воры, и обратились в полицию. Дом охраняется.

– Полиция? Это меня не волнует. Тебя не заподозрили?

– Нет. Как ты сюда попал?

– Как вчера – через окно. Практика – великое дело. Корделия схватила свой капот и запуталась в нем.

– Когда я услышала шаги, то чуть не умерла от страха.

– Ты меня боишься?

– Нет. Но вдруг кто-нибудь заметил?…

– Не может быть. На улице черно, как в угольном погребе.

– Я же просила тебя не приходить.

– Знаю. – Он пристально смотрел на нее; в глазах читалась мрачная решимость. – Делия, ты можешь говорить что угодно – все это без толку. Завтра вернется Брук. Я должен был увидеться с тобою сегодня.

– Ты сошел с ума!

– Нас здесь могут услышать?

– Нет – если будем разговаривать тихо.

– Твоя дверь заперта?

– Нет.

Он пересек комнату и осторожно повернул ключ в замке. Корделия стояла возле кровати в белом капоте и белой ночной рубашке, заложив руки за спину и следя за ним лихорадочно блестевшими глазами.

Какой-нибудь пустяк способен в корне изменить тональность свидания. Казалось, поворот ключа начисто вымел из их памяти все, сказанное до сих пор, а также события прошлой ночи, мысли о полиции, страх разоблачения – все на свете. Они были одни в запертой комнате, надежно укрытые от посторонних глаз, наедине со своей великой тайной. Стивен обернулся и вперил жгучий взгляд в Корделию. Она не отвела глаз.

Он приблизился. Она была так молода и беззащитна. Он не сомневался в своей любви. Она положила руки ему на плечи, отчасти для того, чтобы удержать его на расстоянии, и, как могла, сопротивлялась его объятиям, но в самом этом сопротивлении сквозила любовь.

– Не волнуйся, любимая, прошу тебя. Тебе нечего бояться. Ведь мы любим друг друга, правда? Это единственное, что имеет значение. Нельзя всю жизнь прожить несчастной и одинокой. Какой смысл бороться с собой?

Он продолжал говорить, а она вслушивалась – не в слова, а в интонацию. На нее нахлынула теплая волна и смыла остатки сопротивления. Корделия стояла на краю пропасти, не чувствуя времени, и наконец настал момент, когда вся прошедшая жизнь перестала существовать, и она позволила себе сойти с ума и ринуться в бездну.

Брук был в приподнятом настроении. Он получил письмо из Атенеума, с приглашением в следующем месяце выступить у них с чтением своих стихов. Он годами мечтал о подобной чести, и она свалилась на него как раз вовремя: когда его самоуважение достигло низшей точки.

К тому же Брук неплохо себя чувствовал, что случалось крайне редко. Забыв печали, он с воодушевлением беседовал с женой и даже не огорчился из-за того, что она в его отсутствие трижды побывала в красильне. Будь Корделия в настроении, она оценила бы это по достоинству, поняла бы, что он жил с постоянным ощущением своей неполноценности и только во имя самозащиты сопротивлялся переменам.

Они обсудили предстоящий летний отдых.

Наконец Брук что-то заметил и встревожился.

– Что с тобой, дорогая? Только не говори, что ты неважно себя чувствуешь.

– Я прекрасно себя чувствую, – ответила она. – Просто сегодня очень душно.

– Ты по мне скучала?

– Конечно.

– Тебя кто-нибудь навещал?

Она поведала ему о гостях в пятницу.

– В пятницу? – удивился Брук. – Ты имеешь в виду – вчера?

– О… Неужели это было только вчера? А мне показалось – сто лет назад.

– Все-таки что-то случилось, – настаивал он. – Отец?…

– Нет-нет. Никто и ничего, я же сказала. Просто на меня давит зной. Пойду прилягу.

– Как хочешь, родная.

Прилечь – но не спать. Разве пятница была вчера? Нет, это было давным-давно – в какой-то другой жизни. За несколько часов можно прожить целую жизнь. Вначале, при первых поползновениях Брука доказать ей свою любовь, Корделия почувствовала дурноту, гнев, унижение и дикий страх перед неизбежным разоблачением. Он не мог выбрать худшего момента – когда еще были свежи воспоминания о прошлой ночи. Корделия принимала ласки мужа с таким же отвращением, как если бы знала, что в гардеробной прячется мистер Фергюсон.

Брук больше не донимал ее расспросами, но время от времени бросал в ее сторону удивленный взгляд. Как большинство болезненных людей, он был вечно погружен в собственные ощущения, однако его нельзя было обвинить в нечуткости; он угадал перемену в отношении Корделии, хотя и был далек от понимания истинной причины.

* * *

Корделия давно не видела Стивена. Она не покидала Гроув-Холла, даже написала матери, что помогает мистеру Фергюсону и поэтому не сможет какое-то время бывать у них – примерно с месяц. Потом она нажала на Брука, и он в конце концов согласился уехать, так что оставшуюся часть июля они провели в Саутпорте. Корделия прилагала бешеные усилия, чтобы воскресить в своем сердце любовь к мужу, но эти попытки были обречены на неудачу, потому что нельзя воскресить то, чего никогда не существовало в природе. Даже если она вдруг разлюбит Стивена, это ничего не изменит.

Брук совсем потерялся в догадках, пытаясь объяснить кое-какие признаки, которые ей не удалось скрыть. Его собственная страсть к Корделии, разбуженная этой неожиданной переменой, обрела второе дыхание. В результате они стали добрее и терпимее друг к другу.

Она не знала, что предпринимает Стивен для того, чтобы увидеться с ней, знала лишь, что он потерпел поражение.

На самом деле таких попыток было одна или две, да и те предприняты без особого рвения. Почти все то время, что супруги отдыхали в Саутпорте, Стивен провел в Лондоне.

Однажды в конце июля, вечерней порой, он шел по фешенебельной улице в районе Мейда-Вейл. Дойдя до небольшого коттеджа, он остановился и постучал. Дверь открыла горничная. Он осведомился, дома ли миссис Кроссли. Девушка получила это место совсем недавно, и ему пришлось назвать свое имя. После продолжительного ожидания она провела его в белую гостиную. Там никого не оказалось, однако на столе лежало явно только что оставленное рукоделие.

Стивен огляделся, выглянул в окно и понаблюдал за наемным экипажем, в который как раз садился пассажир. Потом взял книгу и прочел название.

Вошла молодая женщина.

– Как ты, дорогая? – спросил он. – Не знала, что я в Лондоне? Вот, решил устроить тебе сюрприз. Ты прекрасно выглядишь.

Это была женщина лет двадцати пяти, со стройной, соблазнительной фигурой. При виде Стивена в ее красивых черных глазах вспыхнули огоньки, но что-то в интонации его голоса заставило их погаснуть.

– Вот уж точно сюрприз, – произнесла она. – Хочешь чаю?

– Я уже пил, но – спасибо, не откажусь.

Они немного поболтали о том, о сем, пока горничная накрывала на стол. Стивен был разговорчивее, нежели обычно, а она, напротив, больше слушала. Понемногу его непринужденное оживление помогло ей оттаять.

– Как тебе нравится в Манчестере?

– Превосходно. Я уже освоился.

– Охотно верю. Иногда я представляю себе этот город – унылые, грязные улицы, дым из фабричных труб, булыжные мостовые… Похоже?

– Нет. Впрочем, да. Все дело в обществе. Там довольно интересный народ. Ко мне хорошо относятся. "Варьете" процветает.

– Когда ты возвращаешься?

– Завтра или в среду.

– Это что, дружеский визит?

Стивен смутился.

– Что же еще?

– Разве я не имею права знать?

Он встал с чашкой в руке и, помешивая чай, отошел к окну.

– Я был уверен, что тебе все равно.

Она передернула плечами.

– Сама не знаю, – но он почуял фальшь, и от этого его миссия показалась еще труднее.

– Просто ты ко мне привыкла. Вот и все.

– Больше тебе ничего не приходит в голову?

– Нет. Послушай… нам было хорошо вместе – пару лет. Очень хорошо. А потом… что-то случилось. Поэтому мы поступили так, как представлялось единственно правильным.

Взгляд молодой женщины жег ему спину.

– Конечно. Единственно правильным. Ты хотел мне что-то сказать?

– Мы разошлись. Наш брак провалился. Но, слава Богу, мы не питаем горьких чувств друг к другу. Все к лучшему.

К лучшему!… Женщина продолжала хранить молчание. В окно, противно жужжа, билась муха.

– Но так не может длиться вечно, – гнул свою линию Стивен. – Быть одновременно свободным и связанным по рукам и по ногам, точно стреноженная лошадь… Неужели тебе никогда не хотелось стать по-настоящему свободной? Закрыть эту главу? Мы могли бы по-прежнему оставаться друзьями, даже большими, чем сейчас. Должно быть, тебе самой надоело…

– Должна ли я понимать это так, что тебе надоело? – осведомилась она.

– В последнее время я много думал…

Женщина добавила в свою чашку молока, но не стала пить.

– Стивен, кто она?

Он обернулся. Их взгляды встретились. В его глазах отразилось крайнее замешательство.

– Ты ее не знаешь.

– Кто-то, с кем ты познакомился в Манчестере?

– Да.

– Почему ты считаешь, что это надолго?

– Я чувствую.

– Разве ты не чувствовал то же самое, когда женился на мне?

– Я был слишком молод. Мне очень жаль, Вирджиния.

– Мне тоже очень жаль.

– В любом случае, лучше довести дело до конца. Покончить с тем двусмысленным положением, в котором мы оказались.

– Она обо мне знает?

– Нет еще.

– Думаешь, она решится выйти замуж за разведенного?

– Да.

– Это несмываемое пятно – и на твоей репутации, и на моей. "Ах, она разведена!" – и все отворачиваются. Никому нет дела до того, кто прав, а кто виноват.

Он начал мерить шагами комнату.