Уинстон Грэм - Корделия

– Брук! – она оттолкнула свой стул и бросилась к нему. Но не успела подхватить – он рухнул на стол и потерял сознание.

Как ни странно, Корделия испытала облегчение. Значит, новая ссора не состоится; можно заняться чем-то конкретным, будничным – растирать ему руки, посылать слуг за бренди, отдавать нормальным тоном нормальные распоряжения. Неужели это цинизм? Зато лопнул назревший нарыв, за одно это можно было отдать многое.

Через несколько минут Брук начал приходить в себя. Мистер Фергюсон стоял поодаль, полуозабоченно, полувраждебно кусая губы. Нужно уложить Брука в постель – он переутомился, нуждается в отдыхе. Послать кого-нибудь в Полигон – так, на всякий случай. Роберт тотчас откликнулся на зов, осмотрел своего пациента. Да, это простуда: несколько деньков в постели – и все будет в порядке.

В коридоре он спросил:

– Он что – провел ночь на улице?

– Нет. В субботу вечером вышел на прогулку и простудился. Это же не… Ничего серьезного?

– Мне бы не хотелось вас пугать, но я предполагаю… Вы можете связаться с сестрой Чартерс? Впрочем, я сам заеду к ней на обратном пути, а если не застану, привезу кого-нибудь другого.

– Разве в этом есть необходимость? Брук и так расстроен, это его встревожит. Я уверена, к вечеру все пройдет.

– Лучше всего пригласить сиделку. У вас усталый вид. Сделайте так хотя бы ради собственного блага.

Корделия вспыхнула.

– Благодарю вас, я прекрасно себя чувствую.

Роберт посмотрел на нее долгим, понимающим взглядом.

– Тем не менее я настоятельно рекомендую. Вы не должны забывать о себе.

У подножия лестницы ждал отец Брука.

– Ну, что? – из его голоса еще не совсем ушли агрессивные нотки. Берч повторил то, что сказал Корделии.

– Вот как? Вы считаете это необходимым? Мальчик вечно хворает. Я полагаю, что новая мода – чуть что приглашать сиделку – может плохо на него повлиять. Внушит преувеличенное чувство собственной значимости.

Берч сказал:

– Тем не менее сейчас это необходимая мера.

– Но почему? Что с ним такое?

– Затемнение в обоих легких.

Мистер Фергюсон и Корделия впились в него тревожными взглядами.

– Значит, снова пневмония?

– Да.

Спазм в желудке. У мистера Фергюсона был такой вид, словно он упрямо не желает признавать факты. Это все проделки Брука с целью досадить ему.

– Весьма странно. Должен признаться, я удивлен.

– Не более чем я, сэр. В последний раз, когда мы с ним виделись, Брук был вполне здоров.

– Без сомнения. Без сомнения. Что ж… Миссис Фергюсон вполне справится. Надеюсь, течение болезни будет приостановлено. Вряд ли его состояние можно считать опасным, как в прошлый раз.

– Боюсь, что все симптомы налицо. Через двенадцать часов смогу сказать с большей уверенностью. Откровенно говоря, прослушивание внушило мне большую тревогу.

"Итак, все должно повториться снова. Уход, горячечный бред, кризис, долгое выздоровление… – одна эта мысль повергла Корделию в отчаяние. – Необходимо взять себя в руки. Ее долг – еще раз помочь ему выкарабкаться."

Старик неподвижно стоял у основания лестницы.

– Нет ли необходимости в другом мнении?

– Не думаю, что это что-либо изменит. Но, разумеется…

– Вы знаете, Берч, что побуждает меня действовать подобным образом.

– Да-да, конечно. Это не принесет вреда. Я сейчас же пошлю записку мистеру Плимли.

Старик по-прежнему не трогался с места – им пришлось обойти его, хмуро смотрящего вверх, на лестничную площадку.

У двери Роберт взял свое пальто и тихо произнес:

– В прошлый вторник Брук сказал, будто ему предложили хорошую должность в Лондоне. Он что – поссорился с отцом?

– Да.

Корделия ждала, но молодой врач молча, с непроницаемым лицом застегивал пальто. Ее тревога усилилась.

– Он очень плох?

– Трудно сказать. Не думаю. У него нервное истощение. Рано утром я загляну – примерно в половине восьмого. Если понадоблюсь раньше…

Корделия схватила его за руку.

– Я спокойно могу не поспать одну ночь. Может быть, ему нужно выговориться. А днем пусть приезжает сестра Чартерс, как тогда.

Роберт немного помедлил.

– Уверен, я оставляю его в надежных руках.

* * *

Однако на этот раз все пошло не так. С самого начала.

Брук оставался в полном сознании, так же, как и его сиделка, и они разговаривали до тех пор, пока она не уговорила его немного поспать. Он послушно закрыл глаза и забылся тревожным сном. Около трех часов Брук проснулся и хриплым голосом попросил:

– Дай мне карандаш. Кажется, я нашел последнюю строчку.

Корделия зажгла газовую лампу.

– Ты хочешь…

Он был слишком слаб, чтобы вдаваться в объяснения. Просто вручил ей несколько листков с готовыми строфами, а сам принялся трудиться дальше. Корделия прочла и ужаснулась тому, какой злобой дышала каждая строка.

– Когда ты это написал?

Вместо ответа Брук, запинаясь, прошептал:

– "Я жертвенным агнцем лежу на кровавом его алтаре…"

– Слушай, – обратился он к Корделии. – Если я… буду неважно себя чувствовать… отправь это Хью. Пусть опубликует в своей газете. Расскажи ему все. Если у меня недостанет сил… написать и все объяснить… вот объяснение, – из его пальцев выпал карандаш, и он в изнеможении откинулся на подушки.

Корделию охватила паника. Ей необходимо, чтобы рядом кто-то был – все равно, кто! Иначе она не перенесет эту ночь. Она дернула шнур звонка в надежде, что проснется кто-нибудь из слуг. Потом резко толкнула дверь и, добежав до спальни мистера Фергюсона, ворвалась без стука.

Раньше ей почти не доводилось бывать здесь. В комнате смешались запахи материи, нафталина и одеколона. Мистер Фергюсон моментально открыл глаза. Может быть, он не засыпал.

– Брук. Ему хуже. Нужен врач.

Кровать чудовищно заскрипела. Мистер Фергюсон, путаясь в рукавах, пытался надеть халат. Еще секунда – и он рядом с ней.

– Идемте.

Корделия первой вошла в спальню. Брук лежал с закрытыми глазами и часто, и прерывисто дышал. Он шестым чувством угадал присутствие отца и сделал над собой усилие, чтобы взглянуть на него.

– Убирайся! Прочь из моей комнаты!

Мистер Фергюсон оглянулся в поисках стула, а не найдя, попятился к двери и, прикрыв глаза рукой, вышел.

– Брук! – воскликнула Корделия – Умоляю тебя, успокойся! Тебе станет хуже. Прошу тебя! Ради меня, Брук!

Он откинулся на ее руку и бессмысленно уставился на нее, бормоча:

– Жертвенный агнец… Странно… Я весь день искал строчку – и не мог найти. И вдруг она явилась сама собой, мне осталось только записать, – он изо всех сил наморщил лоб. – Напомни мне, дорогая. Нужно еще поработать – прежде чем ты отошлешь стихотворение Хью… Обязательно… пошли ему…

В комнату вбежала горничная, и Корделия отправила ее за врачом.

Но к его приезду Брука уже не стало.

"Теперь, как никогда, я должна следить за тем, чтобы не поддаваться гневу, ненависти, истерике. Горе – да, настоящее горе, хотя и не без примеси чего-то странного… Возможно, это действие шока. Мне показалось, он как будто ускользает от нас – уходит, как сквозь пальцы песок. Только что говорил – и вдруг глянули – а его уже нет! Он никогда не вернется. "

– Ян, милый, это всего на два-три дня. Бабушка даст тебе много-много игрушек. Я буду приезжать каждый день. Нет, няня сегодня побудет здесь, а завтра приедет к тебе. Нет, дорогой, железная дорога займет слишком много места. Ну ладно – только паровозик.

"Давно ли Брук был точно таким же мальчиком. Воротничок со шнурками, костюмчик из хлопка, белые гетры. Другая женщина, может быть, похожая на меня, радовалась тому, как он играет, не предвидя будущего."

Брук играет на лужайке в крокет в первое лето после свадьбы. Брук больной в постели – измученный, постоянно брюзжащий, но и благодарный за заботу, взывающий к ее невостребованному материнскому чувству. Брук играет ноктюрны Шопена. Брук гордится рождением сына… пусть даже это не его сын. Читает стихи в Атенеуме; взволнованный голос становится все увереннее, а под конец в нем и вовсе появляются триумфальные нотки. Островки взаимного согласия – в Саутпорте и Уэльсе, после всех треволнений, связанных со Стивеном.

Она все же любила его – может быть, больше, чем сознавала. Корделия не была бесчувственной, не могла не откликнуться на проявления доброты и нежности. Теперь она раскаивалась в том, что делала это недостаточно горячо и искренно.

Конечно, всякое бывало. Она проявила бы несправедливость по отношению к самой себе, если бы забыла о его угрюмости, мелочной раздражительности и тому подобных вещах. Однако все они проистекали из его подчиненного положения, сознания своей неполноценности, крушения всех надежд. Где все это теперь – лихорадочный румянец на щеках, редкие вьющиеся волосы, устремленный как бы внутрь себя взгляд карих глаз, способность к пониманию и впечатлительность?

– Не могу передать вам, Корделия, как мне тяжело. По всей видимости, я недооценил, насколько далеко зашла болезнь; воспалительный процесс перекинулся на грудные мышцы. В таких случаях трудно точно предсказать течение болезни. Очевидно, в последнее время Брук скрывал свое состояние. Простите. Понимаю, вам не нужны мои оправдания. Но я должен сказать… объяснить…

– Он надорвался. Откуда вам было знать?

– Поверьте, эти соболезнования – не дань условности… Если я могу быть вам чем-нибудь полезен, умоляю – располагайте мной.

– Спасибо, Роберт. – Но чем он может помочь – как бы ему ни хотелось? Только в эти последние месяцы Корделия оценила, как сильно было в нем это желание.

Наверное, причиной тому была истерика, но Корделия чувствовала, что главные испытания – впереди. Брук вне досягаемости отца, но теперь непосредственная опасность грозит ее собственному сыну. Нельзя позволить мистеру Фергюсону искалечить и его жизнь! Корделия с ужасом представила себе своего крепенького, здоровенького малыша (но уже привыкающего вести себя тише воды, ниже травы во время молитвы) – неужели из него выйдет второй Брук, растущий в атмосфере благоговейного страха перед дедом, приниженный и вечно пытающийся угадать, чего от него ждут – пока…

Она в мыслях вернулась к Маргарет и долго, много больше, чем за последние два года, думала о ней. Видимо, ее первоначальные подозрения были недалеки от истины. Первую жену Брука убила тлетворная атмосфера этого дома.

Сначала Маргарет. Потом Брук. Кто следующий?

Она не останется здесь – ни одного дня! Быстро уложить вещи и подхватить на руки спящее дитя. Возможно, яд рабства уже проник в его кровь – незаметно для окружающих?

Она еще не решила, как быть со стихотворением Брука. Бесспорно, мистера Фергюсона следовало ознакомить с хорошо обдуманными эпитетами, которыми его наградил собственный сын. Но что-то удерживало Корделию от подобного акта мести. На него и так обрушился страшный удар; прошлого не вернуть. Ах, если бы можно было сорвать с его стариковского лица маску страдания и убедиться, что это всего лишь маска!

Выражение скорбного достоинства…

"Невосполнимая утрата… Он был любящим, почтительным сыном… Богу было угодно на старости лет послать мне новое испытание…" Лицемерие – или правда? Главное, чего сейчас хотелось Корделии, это уклониться от всяких решений. Пусть другие выносят ему приговор, а она слишком разбита, слишком утомлена, чтобы предъявлять обвинения.

Даже если этот человек искренен, он все равно несет гибель всем, кто имел несчастье оказаться с ним рядом.

– Благодарю вас, миссис Торп, вы так добры, что навестили нас. Нет, мистер Фергюсон никого не принимает. Он большей частью сидит у себя в кабинете. Большое спасибо. Разумеется, я передам…

"Теперь я могу уехать, миссис Торп. Как колотится сердце в груди! Еще свежа боль утраты…

Нужно все хорошенько обдумать. Сегодня суббота – целые сутки после похорон. Завтра Ян возвращается от мамы. В понедельник мистер Фергюсон уедет на фабрику. Не может не поехать – ведь он не был там с тех пор…"

– Спасибо, папа, что ты его привез. Я на днях заеду. Он, правда, не причинил хлопот? Ян, милый, какие у тебя прелестные часики!? Неужели дедушка сделал их сам? И неужели они ходят?… Да, это была кошмарная неделя, но я думаю, худшее уже позади. Все так добры… Ты знаешь, дядя Прайди заболел и не смог приехать на… в общем, поэтому его не было в пятницу. Мы послали ему телеграмму, в ответ он телеграфировал, что сражен приступом ишиаса… Да, я постараюсь устроить себе каникулы. Куда-нибудь съезжу… прямо завтра… но это еще не точно. В крайнем случае я вам напишу. Оставлю записку…

Отец оставался с Корделией до вечера, а когда он уехал, снова пошел снег.

Наступило время вечерней молитвы и ужина. Слуги собрались в холле и смущенно переминались с ноги на ногу. На этой неделе мистер Фергюсон трижды пропускал молитву, а так как его было не кем заменить, Корделия отпускала слуг. Так случилось и на этот раз. Они с тетей Тиш сели ужинать. Она послала Холлоуза за мистером Фергюсоном, но тот изъявил желание поужинать у себя в кабинете. Тем лучше. Хотя в огромной гостиной две женщины казались себе маленькими, незначительными, все же их молчание было исполнено взаимной симпатии и объединяющего горя.