Уинстон Грэм - Корделия

…В их с Маргарет медовый месяц, в конце второй недели, в Файли неожиданно нагрянул отец. Маргарет это не понравилось. Это была их первая стычка, за которой последовало множество других. В сущности, за все годы их брака в ее отношениях со свекром не было ни одного дня настоящего мира – только вооруженное перемирие между ссорами.

– Чего только сейчас не делают. Мне предложили делать операцию под наркозом, но я отказался. – Старик подошел к Бруку и заглянул ему в лицо, ожидая встретить участие. – Я всегда имел голову на плечах и не собирался впадать в старческое слабоумие. Понимаете? И вообще, это не операция в полном смысле слова, то есть, меня не резали, а…

– Да, – неожиданно резко уронил Брук. До сих пор он не вникал в откровения старика, и вдруг до него дошел смысл его речей. Бруку сделалось не по себе. – Мне кажется…

– Камень дробят специальным инструментом. Похоже на плоскогубцы, только гораздо меньше.

"Как вам это нравится", – подумал Брук. Главным кошмаром его жизни был страх перед физической болью.

– Я вам говорю! Стоит только решиться. Говорят, будто греки… – и он углубился в дебри.

"Заткнись, ради Бога! Оставь меня в покое! Я хочу чувствовать себя молодым, сильным, хочу радоваться жизни, а не думать о старости и болезнях. Ко мне всю жизнь цепляется всякая гадость – так, пустяки, но они могут обернуться и не пустяками. Неужели в такой день, как этот, я должен помнить о таких вещах?"

– Беда оказалась в том, что они раскололи камень пополам, а раздробили только одну половину. И вот мне говорят: "Мистер Уэйнрайт, согласны вы еще раз пройти через это испытание или с вас достаточно?"

Брук бессильно опустился на скамью и глубоко втянул в себя приятный морской воздух.

– Если только они мне не льстили, множество молодых людей, не мне чета… – старик снова пыхнул сигарой. – Ну вот… Они просто опешили… Что с вами, молодой человек? Слишком крепкая сигара? – он придвинулся ближе. – Вам плохо? Однажды с моим племянником…

– Со мной все в порядке, – вставая, заверил Брук. Врожденная деликатность заставила его добавить: – Благодарю вас. Кажется, мне пора идти. Доброй ночи.

Он прошел через темную курительную комнату, едва не наткнувшись на стол, и чуть ли не бегом бросился по коридору. Поднявшись на свой этаж, обрадовался, увидев на площадке небольшое плетеное кресло. Рядом стоял такой же плетеный столик с цветком в кадке. Брук сунул туда погашенный окурок и посидел немного, чувствуя себя раздраженным и униженным. Наконец у него отлегло от сердца, и он решил вернуться в свой номер. Там уже убрали со стола. Корделии не было видно. Он походил несколько минут по просторной гостиной, снял с этажерки одну из прихваченных с собой книг, какое-то время тупо смотрел на нее, а затем поставил на место и направился в спальню.

Это была пышно убранная комната, с чуть полинявшим красным ковром, розовыми с позолотой обоями и мебелью из полированного орехового дерева с кружевными чехлами. На стенах висело два изречения: "Память о добродетельных живет вечно" и "Я сплю, но мой дух бодрствует".

Брук никогда еще не видел Корделию с распущенными волосами. Он присел на краешек кровати.

– Корделия… Как ты хороша!

Кровь хлынула к ее щекам.

– Это правда, Брук?

Он накрыл ее руку своей.

– Ты такой холодный, – она вздрогнула. – И бледный. Ты хорошо себя чувствуешь?

Он весь напрягся.

– Конечно. – Брук, резко поднявшись на ноги, подошел к зеркалу над камином. Да, он неважно выглядит, и она это сразу заметила. У самой такой цветущий вид! Должно быть, она его презирает. История повторяется.

– Завтра уедем отсюда, – буркнул он.

– Уедем?

– Переедем в отель "Бейли". Он гораздо современнее, со всеми удобствами.

Молчание. Потом:

– Как скажешь, Брук. Мне везде хорошо.

– Правда? – он повернулся к жене. – Скажи, Делия! Это все, что я хочу знать.

От удивления у нее широко распахнулись глаза.

– Ну разумеется. Все так ново. И потом, это наш… Какая разница, где остановиться? Брук, я только что думала, когда ты выходил: на Южном Берегу еще водятся цыгане? Одна знакомая девушка была здесь в прошлом году и купила такую хорошенькую шкатулочку с билетиками – предсказывать судьбу. Мне тоже хочется. Правда, интересно? Мы пойдем туда завтра?

Он не ответил, и она встревожилась:

– В чем дело? Я тебя обидела?

– Нет, ерунда. Сущая ерунда. – Он прислонился к камину и, все еще чувствуя себя не лучшим образом, смотрел на жену. – Прямо с утра пораньше и отправимся, – в его голосе зазвучали вызывающие нотки. – Папа заказал номер в этом отеле только потому, что когда-то они с мамой останавливались здесь. Давным-давно.

– А где это – "Бейли"?

– Помнишь, мы проходили мимо большого здания в центре? Там намного веселее. – Брук оживился. – Хочешь, позавтракаем в "Стар-Инн"? Там подают замечательные устрицы. А потом пойдем искать твоих цыган. Я куплю тебе шкатулку, и ты сможешь предсказывать себе судьбу, когда пожелаешь. А вечером переедем.

Он вдруг осекся, сообразив, что подобная словоохотливость не скрывает, а, наоборот, выдает его нервозность.

– Это – начало новой жизни, – задумчиво произнесла Корделия.

– Хочешь еще шампанского? Она покачала головой.

– Не возражаешь, если я сам выпью?

– Нет, конечно.

Брук выпил шампанское и почувствовал, как по всему телу разливается тепло. Он выпил еще один бокал и, сев на кровать, обнял и поцеловал жену.

– Брук, – прошептала она. - Я…

– Что?

– Нет, ничего.

Он попытался заглянуть ей в глаза, но они смотрели куда-то вдаль, словно искали прибежища за пределами этой комнаты. От нее исходил слабый аромат духов и молодого женского тела. На мгновение его охватила паника, и он решил последовать ее примеру. Отвлечься от своей индивидуальности. Отрешиться от неважного самочувствия. Забыть себя самого. Забыть Брука Фергюсона.

Он стал целовать ее – в шею, щеки, волосы. Корделии хотелось отвернуться, но она превозмогла страх и повернулась к мужу, чтобы принять крещение и разделить с ним опыт супружеской жизни.

С берез и платанов опадала листва. Фарроу с Боллардом целые дни напролет сметали ее с дорожек. Дом был замечательный: огромный, квадратной формы, поросший плющом, богато обставленный – ничего лишнего. Шестеро слуг – всегда готовых помочь. Корделия с удовольствием, хотя и не без волнения, устраивалась на новом месте. Мать с отцом никогда не держали слуг: поступая в колледж или на работу, старшие девочки передавали свои обязанности младшим.

Корделия не ошиблась, сказав Бруку, что для нее началась новая жизнь. Все, решительно все было здесь по-другому – она убедилась в этом, когда поближе познакомилась со свекром.

Дома авторитет родителей носил демократический оттенок. Можно было делать и говорить что угодно, лишь бы вы не выходили за рамки неписанных установлений. Стоило кому-то переступить грань, как на него обрушивалось все семейство. У матери была тяжелая рука, и она не жалела колотушек для маленьких. Зато отец держался, скорее, как старший брат. Не один строгий родитель укоризненно качал головой по поводу странных порядков в доме Блейков.

А в Гроув-Холле всё и все вращались, точно спутники, вокруг одного солнца, светили его отраженным светом.

И не то чтобы мистер Фергюсон был излишне крут. Просто с течением времени вы начинали чувствовать его власть, осуществляемую не кнутом, а с помощью перста указующего. Даже во время отлучек вы постоянно ощущали его незримое присутствие. Все в доме руководствовались одним жизненно важным критерием: одобрит ли это мистер Фергюсон?

Он был слишком умен, слишком расчетлив, обладал слишком широким кругозором, чтобы прямо командовать. И тем не менее рядом с ним никто не мог расслабиться. Читая книгу, вы все время держали ухо востро: не поступит ли от него какое-нибудь указание? Когда же он сам читал, вы старались держаться тише воды, ниже травы, чтобы его не потревожить. Иногда Корделии казалось, будто все дело в его громком, словно пыхтение динамо-машины, дыхании – оно не давало забыть о его присутствии. Только в отличие от динамо-машины, дыхание было не равномерным, а учащалось всякий раз, когда он собирался что-то сказать. И даже если потом он ничего не говорил, этого было достаточно, чтобы привлечь всеобщее внимание. Он носил мягкую, эластичную обувь и отличался удивительно легкой походкой, так что, когда он передвигался по дому, в первую очередь слышалось именно дыхание. Вы не позволяли себе высказывать свою точку зрения на что бы то ни было, потому что его мнение, когда он удостаивал поделиться им с вами, поражало четкостью и логической обоснованностью. Вы начинали видеть в нем самобытную личность, чьи взгляды и поступки всегда пребудут для вас непостижимыми и, главное, непредсказуемыми.

Согласно заведенному им порядку, жизнь в доме начиналась в половине седьмого, когда мистер Фергюсон принимал холодную ванну в цокольном этаже. После этого он отправлялся на утренний променад – полями до Берча – и возвращался как раз к тому времени, в половине восьмого, когда семья приступала к утренней молитве. Завтракать садились без четверти восемь, а заканчивали в четверть девятого. Потом мистер Фергюсон с полчаса решал в кабинете вопросы, связанные с домашним хозяйством. В это время Корделия и вся прислуга должны были быть готовы по первому зову предстать перед ним. Без пятнадцати девять у парадного подъезда появлялся экипаж, и мистер Фергюсон с Бруком уезжали в город.

Обычно они не возвращались до шести вечера, но иногда, примерно два раза в неделю, отец с сыном – или один мистер Фергюсон – приезжали на взмыленных лошадях в половине первого прямо к обеду. Ожидание этого вечно держало всех в напряжении.

В половине седьмого наступало время короткой вечерней молитвы и ужина. Вечерний досуг целиком определялся желаниями мистера Фергюсона и часто сводился еще к одной молитве и новому, более легкому приему пищи в половине десятого. За исключением особых случаев, свет в нижней части дома гасили в половине одиннадцатого.

Эта рутина повторялась изо дня в день даже тогда, когда мужчины уезжали с ночевкой. У мистера Фергюсона были дела в Олдхэме, и они с Бруком часто наведывались туда, но никогда нельзя было быть уверенным в том, что он не переменит свое решение. Интересы мистера Фергюсона были исключительно разноплановыми.

В первый раз Корделия ощутила на себе его гнет в связи со свадебным подарком отца. То были старинные швейцарские часы, гордость его коллекции. Мистер Блейк приобрел их испорченными и лишь благодаря немалому труду и терпению вернул в строй эту превосходную вещь с большим бронзовым циферблатом в виде улыбающегося старческого лица. Главной изюминкой часов было то, что, когда они начинали бить время, старик открывал рот и высовывал язык. Мистер Фергюсон счел это вульгарным.

Пока счастливые молодожены совершали свадебное путешествие, подарок мистера Блейка красовался в холле, но по их возвращении мистер Фергюсон высказал предположение, что, возможно, они захотят поставить часы у себя в спальне.

При всей своей покладистости, на этот раз Корделия заупрямилась.

– Дитя мое, – промолвил мистер Фергюсон. – Это, без сомнения, прелестный подарок. Довольно… оригинальный. И, разумеется, здесь замешаны сантименты. Но я считаю своим долгом довести до вашего сведения следующее обстоятельство. Купив дом, я обставил его в одном определенном стиле и возражал бы против того, чтобы ставить сюда предметы, не соответствующие этому стилю – по времени либо манере исполнения. Я сказал бы то же самое, даже если бы речь шла о шератонском кресле.

Корделия бросила взгляд на мужа – тот рассеянно крошил хлеб. Ему было не по себе, но он не был готов выступить на ее стороне.

– Как вы считаете, можно их здесь оставить? – обратилась Корделия к остальным членам семьи.

– Э… да, – ответила тетя Летиция, поднимая глаза от тарелки с супом. – Почему бы и нет, Фредерик? Мне кажется, они вполне подходят.

Впервые за много лет Фредерик снизошел до объяснения с сестрой: она показалась ему удобной мишенью, хотя метил-то он не в нее.

– Оставить их здесь – значит вызвать недоумение тех, кто разбирается в подобных вещах. Во всем должна быть гармония. Это было бы непростительной ошибкой… Оригинальность, Летиция, не всегда может служить компенсацией за отсутствие хорошего вкуса.

Часы отнесли наверх, а там пришлось отключить механизм боя, чтобы не мешал спать.

О тете Летиции говорили, что, когда ей было три года, ее испугали цыгане. Должно быть, это был настоящий шок, потому что за последующие пятьдесят пять лет она так и не оправилась. Она была неряшлива; иногда у нее заводились вши, которых она звала "букашками". Она всю жизнь придерживалась одного стиля в одежде и носила длинную оборчатую юбку с отделанным тесьмой корсажем и засаленную блузу из вышитого муслина – такие блузы вот уже четверть столетия как вышли из моды. В холодную погоду на кончике носа у нее всегда болталась капля. Это была недалекая, добрая женщина. Она блюла свое достоинство перед прислугой и преклонялась перед братом Фредериком.