Катулл Мендес - Король-девственник

Неистовые, нечеловеческие, дикие звуки стремительно сменялись один другим, и, казалось, весь гнев композитора вылился в этой импровизации но мало-помалу грозные звуки, похожие на поток бурных волн стали утихать и заменились более нужными, мелодичными, напоминавшими журчание спокойно текущего ручейка.

Фридрих никогда не ощущал столь сладостного настроения, музыка огненной струей проникала в его жилы, как укрепляющий напиток, возбуждающий нервную и умственную деятельность; он чувствовал какую-то лихорадочную жажду жизни и понял, что был рожден, именно, для этой неведомой жизни, которой он так долго и так безнадежно жаждал.

Одна лишь музыка могла удовлетворить эту душу, питавшую отвращение к действительной жизни.

Живопись и ваяние своими резкими красками и формами изображаются жизнь во всей ее наготе, — должны были быть Фридриху столь же ненавистны, как и самая жизнь. Поэзия воспевает, ее устами говорят, люди, и как бы она ни была возвышенна все-таки, благодаря рельефности изображений и определенности слова, она обрисовывает умственную или физическую красоту. В музыке же нет ничего определенного, она подобна божественному лепету, который не уподобляется человеческому голосу, а всегда стремится к неуловимому и недосягаемому идеалу: она, именно, та возвышенная мечта, которой, не суждено осуществиться на земле. Одним словом, музыка была восторженным и идеальным олицетворением девственной души Фридриха, необъяснимо и упорно стремящейся к несбыточному я неосуществимому. Ганс Гаммер продолжал играть, примешивая к дрожащим звукам разбитого инструмента гостиницы свой отрывистый резкий голос, иногда болезненно поражавши слух, иногда же переходивши в нежную женственную жалобу. Будь Фридрих сколько-нибудь знаком с творениями Ганса Гаммера, он тотчас узнал бы в этой строгой последовательности модуляций наиболее выдающейся мотивы «Рыцаря Клиндора», «Рыцаря Лебедей», «Певцов Эйзенбаха», «Флориса и Бланшфлора» Быть может, этот знаменитый артист в минуты упадка духа — свойственная даже и самым сильным натурам, и который является неизбежным следствием нервного возбуждения, ощущая потребность вернуть угасавшую энергию с помощью творений великих классиков и дочерпнуть новую силу в собственной гениальности.

Смотря по тому, раздавалась ли тихая, нежная мелодия, или же бешеные, дикие звуки — Фридрих то уносился мечтой в неведомый ему рай, в котором не было ничего земного, и где, каким-то чудом, и цвета, и формы превращались в одни лучезарные звуки; то перед ним будто разверзался ад, не имевший ничего общего с тем, о котором трактует библия, и в котором казни заменены идеально-гармоническим блаженством: глаза его наполнялись слезами, а душа преисполнялась восторгом. Когда музыка и голос на минуту смолкли, Фридрих не мог удержаться от рыданий ввиду такого резкого перехода из этого восторженного настроения к действительной жизни; но, вот, звуки снова полились, и Фридрих снова поддался их чарующему влиянию и слушал долго, долго…

После смерти отца, Фридрих наследовал престол и в первое время делал смотры своим войскам, разъезжая на белом коне между рядами блестевших на солнце белых и голубых мундиров, приветствуемый оглушительными криками народа; но вслед за коронацией, он немедленно удалился в уединение и всецело предался музыке. Напрасно королева Текла — в высшей степени тщеславная и самолюбивая женщина — старалась привлечь его к политическим делам и посвятить во все тонкости дипломатии, Фридрих ничего не хотел слышать и, скрываясь от преследований своей матери, искал убежища в хижине своей кормилицы, построенной у подножия горы. Он вступил на престол с единственною целью, насколько возможно способствовать процветанию того искусства, которому он обязан был минутами высшего наслаждения, и выдвинуть личность великого гения. Фридрих призвал к себе Ганса Гаммера в Нонненбург, осыпал почестями и настолько благоговел перед ним, что власть Ганса Гаммера была сильнее, чем Фридриха; народ повиновался своему королю, а король — великому артисту. Даже герб Тюрингский имел форму капельмейстерского жезла. В то время, когда оскорбленные и униженные министры его заседали в совете, сам Фридрих по целым дням предавался сладостным мечтаниям, и старался, разобрать партитуры своего учителя, извлекая мелодичные звуки из спутанных черных и белых нот, разложенных перед ним. Театр в его столице был самым замечательным во всей Германии, и все знаменитые певцы и певицы приглашались для исполнения произведений Ганса Гаммера. Во время спектакля, Фридрих сидел один в глубине своей ложи — куда не допускался никто, чтобы не нарушить всей полноты его упоения — там он с жадностью упивался сладостными звуками, вместе с которыми, как бы на ангельских крыльях, уносились все его грезы.

Одно лишь обстоятельство, случившееся через нисколько дет его царствования, — отвлекло Фридриха на некоторое время от единственной его страсти к музыке, охватившей все существо его. Согласно придворному этикету, он должен был посетить иностранный двор, во время открывавшейся там всемирной выставки. Увидав там королеву, владетельницу обширного государства, Фридрих пленился ее необычайной красотой; она казалась ему неземною, недоступной и не похожей на всех виданных им доселе женщин. Будь она из тех женщин, к которой, по равенству из положений, он имел бы право приблизиться, заговорить с нею, и питать надежды на обоюдное расположение — он или не заметил бы ее, или отвернулся бы с презрением; но хотя Фридрих был сам король, она казалась ему настолько величественною, недосягаемого и идеальною, что он сравнивал ее лишь со своими грезами. В силу невозможности быть любимым, он влюбился сам до безумия. Но, не смотря на то, не искал случая быть с нею и часто видеть ее, ибо вблизи и она оказалась бы не выше грустной действительности! Он боготворил лишь тот идеал, который составил о ней, и потому поручил своему камергеру, Фледро-Шемилю, просить портрет королевы; ему было достаточно иметь перед собой хоть призрак своих грез. Но согласится ли она дать свой портрет, который был для него теперь лишь обманчивым призраком — лучшим, однако, чем сама действительность — и который ярко светился ему вдали, в то время, когда он уносился мечтою, под гармоничные звуки музыки, в неведомый мир бестелесных духов.

Между тем, Лизи страдала в уединении Лилиенбурга. Куда скрылся тот, кого она так сильно полюбила? До нее дошли слухи об его восшествия на Тюрингский престол. Почему же нет от него никаких извести? Почему он не пишет ей, если не может приехать? — и бедная Лизи заливалась горькими слезами до тех пор, пока, однажды, королева Текла, найдя ее в таком отчаянии, не сказала ей:

— Я увезу вас с собой в Нонненбург.

— О! зачем! — вскричала Лизи,

— Чтобы сделать вас женой моего сына. Но, увы, увидев Лизи в Нонненбурге, Фридрих, как нам уже известно, поступил с ней крайне жестоко и за желание ее прикоснуться к нему губами, лодка, в которой она сидела рядом с ним, перевернулась, и они погрузились в глубокое, бурное, как море, озеро.

* * *

Камергер Фледро-Шемиль быстро вбежал в одну из комнат гостиницы «Четырех Времен Года», в которой перед открытым чемоданом, на коленях стоял маленького роста старичок, а за зеркалом, в дорожном костюме и с распущенными волосами, сидела женщина, по видимому, утомленная дорогой.

— Невозможно видеть короля! — воскликнул камергер.

И он рассказал об ужасном нарушении королевской лодки. К счастью, Карл, всегда следивший за своим господином, поднял страшную тревогу, так, что тотчас же обязались пажи и оруженосцы и вытащили из волн продрогших и промокших до костей Фридриха и Лизи. Король был в безопасности и спокойно отдыхал после холодной ванны; но у эрцгерцогини Лизи появились признаки сильной горячки, которая развивалась очень быстро, она дрожала, как лист во время сильной бури, и постоянно бредила. Приглашенный королевой Теклой врач, явился немедленно, увидав больную, лишь покачивал головой.

— Черт возьми! — воскликнул Браскасу, — это помешает нашим планам.

Камергер улыбнулся. Нездоровье Лизи не стоило особенной тревоги. Быть может, даже эта болезнь послужит счастливою случайностью для них, так как удержит в постели эрцгерцогиню на несколько дней. Затем, Фледро-Шемиль прибавил, что, выходя со двора, встретился с управляющим театрами: через три недели, назначен дебют Глориани.

— Итак, дело решено! — вскричал Браскасу.

И, обратившись к сидевшей за зеркалом женщине, сказал:

— Я к услугам божественной Моны Карис!

Глориани ничего не ответила; она задумалась об этом девственно-чистом короле, который скоро должен упасть в ее объятия! Ведь это очень легко: он дитя! и она, улыбаясь, продолжала расчесывать свои густые, золотистые волосы.

После третьего акта, Глориани-Глориана, подобрав свой шлейф и распущенные волосы, бросилась в свою ложу, где все еще продолжала рыдать под влиянием роли отчаяния Бланшфлор; но, понемногу успокоившись, она позвала Браскасу и взволнованным голосом сказала ему:

— Я с ума схожу! Я совершенно разбита; эта музыка опьяняет и обессиливает меня. Дайте мне стакан воды, у меня в горле пересохло. Эта темная и пустая зала приводит меня в ужас. Поешь, будто стоя на краю пропасти, в мрачной и черной глубине которой не видно ничего, кроме пристально устремленного на меня взгляда, одного бледного лица, того красавца! Как красив этот юный король! Скажи мне, Браскасу, доволен ли он мной? Находит ли он, что я достаточно красива, страстна и энергична для роли Бланшфлор! Но где же князь Фледро-Шемиль? Почему он не спешит сюда? Сходи за ним и тот час же приведи его ко мне. Неужели он не понимает, что я томлюсь нетерпением, узнать, какого обо мне мнения юный король. Быть может, я была холодна, бесцветна? Да иди же! Что же ты стоишь, как прикованный! Ступай за Фледро, пусть он сию минуту явится сюда…

Браскасу был поражен и сильно встревожен.

— Да, что с тобою, Франсуэла? я никогда еще не видел тебя такою. Тебя узнать нельзя, не смотря на то, что я привык к твоим сумасбродствам, — скажи, неужели ты серьезно влюбилась в короля?

Она коснулась к стенке кресла и перекинула назад свои роскошные волосы.

— Говорю тебе, я обезумела! Да и эта музыка довела меня до сумасшествия; звуки жгли мне горло; к тому же эти два нежных глаза, глядевшие на меня так пристально! О! Если он не полюбит меня, я лишу себя жизни!

— Ты далеко заходишь, — заметил Браскасу.

И в надежде успокоить Глориану, он дерзнул сесть рядом с ней и поцеловать ее в затылок.

Она вскочила со своего места и, гневно оттолкнув его, сказала:

— Не смей прикасаться ко мне, ты слишком грязен, уродлив и омерзителен!

— Вот как! — вскричал он.

— Я хотела бы ногтями вырвать кусок тела, к которому прикоснулись твои губы.

— Черт возьми, воскликнул Браскасу, — если так, то придется изорвать тебя с головы до ног.

— Правда, ответила Глориана, — я вся осквернена, и грязь течет по моему телу, как стекает вода после купанья.

Браскасу, все еще взволнованный, разразился смехом.

— По-видимому, ты, в самом деде, такого о себе мнения? Не намерена ли ты разыграть роль «Влюбленной Куртизанки» теперь-то? Раскаяться, принести себя в жертву этой любви и сделаться честною женщиной?

Глориана, в свою очередь, рассмеялась.

— Я не совсем поглупела еще, но люблю его, понимаешь ли ты, я люблю его и хочу возбудить в нем желание обладать мною. Ведь, я не изменилась, нет! взгляни на мои глаза, на мои губы; в глазах еще сохранился весь блеск, а на губах осталась та же нужная краска, не правда ли? Но теперь вся моя любовь, которую я расточала всем, принадлежит одному ему. Не спорю, это раздосадует многих, но мне-то что за дело! Я тоже должна иметь свою долю счастья. Это мой первый выбор! О чем же ты горюешь? Ведь, эта любовь не повредит нашим интересам.

— В сущности, это правда, — сказал Браскасу.

В эту минуту, вошел камергер Фледро-Шемиль.

— Ну что? — взволнованным голосом спросила Глориани.

— Дела плохи, — отвечал камергер. — Вы привели в ужас короля. В вашей игре чересчур много страсти! Он испугался, убежал!

— Millo Dious! — воскликнул Браскасу, как бы пораженный громовым ударом.

Глориана побледнела и опустилась на кресло; но, вдруг, опомнившись, она встала и, схватив Фледро за руку, увлекла его в глубину ложи, где стада что-то шептать ему на ухо.

— О! это трудно и опасно! — говорил он.

— Так нужно! — настаивала она.

— Да — может быть… вы правы. Я попытаюсь… Приходите.

Глориана, накинув на плечи меховой плащ, быстрыми шагами вышла с камергером, между тем, как Браскасу, оставшись один и почесывая кончик своего носа, говорил про себя: