— Догадываюсь, поступок смелый, даже слишком смелый! Как бы последствия его не привели нас к заключению в государственную тюрьму и не обрекли меня на долгое время обществу крыс и пауков. В самом деле, этот король — настоящая девушка.

* * *

Действительно, она привела в ужас Фридриха.

Мотивы Ганса Гаммера, исполненные Глорианой, получили совершенно иной смысл, полный волнующей, страстной тревоги; не утратив своего идеального оттенка, они, в то же время, возбуждали панический страх, который и овладел Фридрихом: бездна разверзлась для него теперь не вверху, а внизу — рай с недосягаемой высоты очутился в самой глубине ада.

Как это случилось? Что послужило поводом! Роскошное тело, золотистые, как солнечный луч, волосы и глубокий, страстный и нежный голос, в котором звучали могучие звуки любви.

Фридриха всего более смущало поразительное сходство Франсуэлы со столь свято боготворимой им королевой; он возмущался дерзости этого демона, принявшего на себя образ чудного ангела.

Ради чего эти, столь различные между собой два существа, одарены были одинаковой красотой: одно — равняющееся божеству, другое — демону искусителю? Разве сатана может быть Богом?

Бежав из театра, Фридрих быстрыми шагами прошел вдоль Галерей Панелей, которые, вели к резиденции. Он никогда не ощущал столь сильного смущения, даже в тот злополучный день, когда под тенью душистых кустов, застал толстую девку из соседней деревни в объятиях ее гнусного любовника; он шел или, скорее, бежал, с поникшей головой, не обращая внимания на храброго Карла, с грустью рассказывавшего ему о ежедневно усиливающейся болезни Лизи.

— Оставьте меня, я страдаю и хочу остаться один, — сказал он и, жестом руки удалив своих пажей, вошел в тайные апартаменты, в которых изобретательное искусство осуществило все чудеса волшебства. Не останавливаясь в галереи освещенного луною ландшафта, с невозмущенным спокойствием которого его взволнованная душа, походящая на небо, по которому несется громовая туча, трудно примирялась, он пошел вдоль озера, где челнок, влекомый золотой цепью лебедя, прорезал воду, производя едва слышный шелковистый шорох, но не дерзил взглянуть на эту мирную картину и удалился в мрачное и зловещее место, более согласующееся с настроением его духа.

В этом месте, под низким и темным сводом неба, был целый хаос неподвижных, друг на друга наросших скал, и окружающий эту безжизненно скученную массу туман огненными клубами поднимался из образовавшейся между каменьями бездны, подобной пасти ада, и, действительно, здесь видны были, описываемые древними поэтами пути, ведущие в Тенар, показывалось густое черное пламя и временами слышались раздающиеся из глубины пропасти стоны и стенания как бы исторгнутые вечными страданиями.

Фридрих, взбираясь с глыбы на глыбу, достиг самой высокой скалы, с которой бессознательно устремил глаза к входу пропасти: в этом мрачном и печальном уголке он чувствовал себя успокоенным, и потрясенные его мысли приняли вид покорного отчаяния, соответствующего окружающему его безмолвному уединению; и в тиши ночной темноты, изредка прорезаемой лучами бледного света, мало по малу стал исчезать ослепивший и зажегший его страсть, как жгучее солнце, призрак Глорианы.

С поникшею головой, без мысли и без признаков жизни, между массою безжизненных скал, Фридрих походил на высеченную из камня статую, он вдруг вздрогнул, и из груди его вырвался глухой стон.

Пред ним предстала женщина с распущенными, как огненные змеи, волосами, подобно величественной Фурии, вместе с дымом и пламенем извергнутой из бездны ада; она походила на тех античных Прозерпин, увенчанных сиянием и облаченных в пурпурного и золотого цвета хламиды, в разрывах которых виднелось обнаженное тело и груди, которые появлялись лишь для прельщения отшельников древней Ойвы; Фридрих руками заслонил глаза и, отвернувшись от нее, уже хотел бежать; но сладострастное и грозное привидение его удержало, обвив его колени, грудь, лицо золотистою струей распущенных волос и покрыв снежною, но жгучею белизной своего тела, а из ярко-красных уст ее слова лились огненным и пожирающим потоком.

— Ты не знаешь меня, не смотря на мою пламенную к тебе любовь. Ослепившая тебя могущественная царица Бланшфлор, опьяненная любовным напитком, засыпающая под покровом Флориды, Бланшфлор, умирающая в рыданиях и всей душой отдающаяся любимому трупу, ведь это я — Глориана; но вижу, ты не понял моей любви; я чувствовала твое присутствие, хотя ты сидел в глубине ложи, и устремленные на меня твои взоры нежно меня ласкали, а когда, казалось, ты любуется белизной моих рук, я готова была их облобызать, но столь страстная Бланшфлор показалась тебе дикою и грозною. Но могло ли быть иначе, когда я видела тебя; всякое слово было обращено к тебе, к одному тебе, а не к глупому актеру, обезумевшему в моих объятиях и удивленному моими страстными поцелуями, он не понимал, что на его губах я пожирала твои поцелуи; ты же был устрашен и не хотел меня более видеть, так передал мне твой камергер, Фледро-Шамиль. Ты ребенок, зачем ты искал моего изгнания; Но я решилась и пришла сюда, чтоб высказать свою пламенную любовь. Поверь мне, забудь королеву, Бланшфлор — ничтожна, я же, Глориана, Франсуэла как прежде звали, я опекала тебя, пройдя бесчисленное множество мрачных галерей, взгляни на меня, посмотри, как я прекрасна, не закрывай глаз, не отнимай рук, не отворачивайся от моей поразительной красоты. Статуям, в которых возрождаются богини, не сравниться с красотою и соблазнительностью моей снежной и мраморной наготы, тонкости моей кожи может уподобиться лишь сотканный из волокон лилий атлас, а на оконечностях моих грудей цветут самые яркие из красных роз. К тому же, будь я даже безобразна, все-таки я осталась бы прекрасною и безгранично соблазнительною, ибо я олицетворенная любовь, любовь дикая, любовь, ищущая обладания и все побеждающая. Не знаю, правда ли, но говорят, что другие женщины воздерживаются, заставляют долго себя желать и не сдаются, я же себя предлагаю, всецело отдаюсь и каждому предлагаю свои пурпурные губы, похожие на дикую розу, в которых бьется кровь страстных поцелуев. Меня зовут куртизанкой, и честные женщины меня презирают, но что из этого, взгляни, как прелестны мои плечи, и вдыхай испаряющееся из моего тела благоухание, подобное благоуханию летних цветов.

С тех пор, как я тебя встретила, мне кажется, на свете нет мужчин, кроме тебя, и из расточаемых мною до сего страстей образовалась безумная к тебе любовь. Но не отталкивай меня, мои объятия подобны сети, из которой трудно освободиться. Теперь ты принадлежишь мне одной. Я знаю твою скромность и боязливость: женщины тебя устрашают, и потому ты не решился жениться. Судьба, видимо, предназначила тебе всецело принадлежать мне, и я хочу, чтобы ты жаждал мною обладать; тебе, бесхарактерному и боязливому, со мной, страстной и грозной, суждено было встретится, и случай отдает тебя в мои объятия, подобно соломинке, ветром заброшенной в пылающий костер.

Фридрих тщетно отбивался, он хотел бежать или звать к себе на помощь; но Глориана, обвив тело руками, заглушала его голос целым потоком поцелуев и все теснее к себе прижимала. Наконец, выведенная из терпения, она мгновенно сбросила с себя пурпуровое с золотом покрывало и показалась ему во всем блеске и поразительности своей обворожительной наготы.

— Смотри, трусливый ребенок, сказала она, и в то время, как он отвернулся, покрыла его своим, телом, но вдруг отшатнулась и упала, раненая кинжалом в бок; кровь заструилась по нежному телу, между тем, как убийца убежал, испуская жалобные стоны.

Глава пятнадцатая

Выходя из этой адской тьмы, он встретился лицом к лицу с Карлом, умолявшим его поспешить к умирающей эрцгерцогине Лизи; но бледный и обезумевший Фридрих ничего не понимал и оставался глух к мольбам своего слуги. После нанесенного Глориане удара, пораженный ужасом своего поступка, он бессознательно бежал, не оглядываясь, сам не понимая, куда и зачем; смущение его было столь велико, что он не подумал даже послать кого-либо на помощь истекающей кровью и, может быть, умирающей несчастной женщине. В памяти его оставалось лишь внезапное появление Глорианы, во всей соблазнительной и роскошной наготе, он помнил ее страстные объятия и прикосновения ее жгучего тела, от которых вся кровь его горела и опьяняюще действовала на мозг. Больному воображению его все еще представлялась окровавленная, с распущенными волосами, женщина, предлагавшая ему свое роскошное тело. Но с шумом затворенная за ним дверь заставила его опомниться, он огляделся и увидел себя в большой и темной комнате, куда бессознательно был приведен Карлом, и стал припоминать слова своего верного слуги, хотя все еще не понимал, где он находится.

Вскоре ему послышался как бы умирающий и сухой стон, заставивший его содрогнуться и отступить назад. Тогда, пристально вглядываясь в темное пространство, он, заметил между панелями стены блеск двух перекрещенных золотых полос; это было распятие, висевшее в комнате королевы Теклы, служившей ей спальней и, вместе с тем, молельной; но все еще не понимал, с какою целью был туда приведен. Фридрих хотел уже уходить, как в отдаленном конце комнаты блеснул едва заметный бледный свет, с трудом пробивающийся через опущенные тяжелые занавесы.

В ночной темноте свет этот походил на белую звездочку, не решавшуюся выглянуть из-за заслоняющих ее облаков. В то же время, опять послышался стон, но постепенно ослабевающий, подобно угасающей душе. Тогда только вспомнил он, что Карл говорил ему о Лизи, и быстрыми шагами, пошел по направлению к большой светящейся точке; подняв тяжелые занавесы, он увидел Лизи, лежавшую в алькове, где висела маленькая лампадка, но не ту полную, цветущую и веселую Лизи, которую знал прежде: бедная страдалица была неподвижна, и мертвенная бледность покрывала ее лицо, между тем, как королева Текла, в черном одеянии, стоя на коленях у одра умирающей, голосом старой и суровой монахини, читала молитвы. При виде Фридриха, едва заметная улыбка мелькнула по губам Лизи, и по щекам пробежал легкий румянец, а королева Текла неутомимо продолжала молитву.

— Наконец, и ты пришел, мой возлюбленный Фридрих, едва внятно проговорила Лизи, я не надеялась еще раз тебя видеть, и мне было страшно умирать, не взглянув на твои добрые и ясные глаза, в прежнее время с нежною ласкою на меня устремленные. Мне говорили, что ты забыл меня, но это несправедливо, ты добр и пришел, ты не знал, что болезнь моя так опасна, и не полагал, что можно умереть от падения в воду — вот причины твоего долгого отсутствия. Как бы то ни было, смерть моя неизбежна, вода была холодна, я простудилась и умираю от воспаления в груди, к тому же твой бесчеловечный поступок сильно огорчил меня. Я говорю это не с целью тебя огорчить или возбудить угрызение совести, нет, ты пришел, и я все прощаю; ты не можешь оскорбляться моими словами, молодые девушки часто бывают глупы и многого не понимают, у тебя же, вероятно, были основательные причины для такого поступка. Как я переменилась, смотри на меня пристальнее и долго своими ласкающими глазами, возьми обе мои руки, более этого я ничего не прошу.

Слова ее едва были слышны, а голос походил на жалобное щебетанье умирающей в своем гнезде птички. Тогда она протянула к Фридриху дрожащие и исхудалые руки, сухие и тонкие, как неоперившиеся крылышки только что вылупившегося птенца. Но Фридрих, мрачный и обессиленный, оставался неподвижен и молчал, а глаза его, полные ужаса и страха, бессознательно блуждали от умирающей Лизи к усердно молящейся королеве.

Две крупные слезы скатились по бледным щекам умирающей Лизи, безжизненные руки опустились, и в избытке отчаяния она прошептала едва слышным голосом:

— Все кончено, ты меня не любишь, ты жесток, безжалостен и не имеешь сострадания к умирающей. Что стоило тебе протянуть ко мне руки!? О, если бы ты знал, как страшно умирать в молодости, когда в будущем было столько прекрасных надежд на жизнь, рука об руку с тобой! Я смелее пошла бы навстречу смерти, и куда бы ты меня привел, всюду была бы я счастлива, но ты отказываешь мне в этом последнем и предсмертном утешении. С каким наслаждением обвила бы я твою шею, чтоб ближе прижать тебя к сердцу, но силы мне изменили, и я должна отказаться от такого счастья. Какая же причина такой перемены? В Лилиенбурге мы были так счастливы, ты был так добр и счастлив, когда я кормила своих голубей и цыплят, часто надо мною смеялся и уводил меня из птичника, подобно рыцарю, похищающему свою возлюбленную, называя меня, то Орианой, то Клориндой. В то время ты любил меня, не был таким диким и не избегал меня, теперь же исполни мою ничтожную просьбу, если не хочешь взять мои руки, то нагни ко мне свою голову, чтобы в минуту последнего издыхания, отделяющаяся от тела душа моя могла коснуться твоих губ.

Лизи умоляла с такою трогательною нежностью, что, наконец, слезы выступили из глаз Фридриха и мало помалу он приблизился к умирающей, продолжавшей тихим голосом: