— Поэтому, господин герцог, сейчас я прикажу вас арестовать и до суда держать в Бастилии!

— Извольте!

Подобное хладнокровие окончательно вывело из себя всемогущего министра. Он уже протянул руку к звонку, когда герцог де Бофор сказал:

— Не забудьте посоветовать заткнуть мне кляпом рот, а еще лучше вырвать язык, не то я начну кричать так громко, что король услышит меня, своего бедного племянника!

— Король, у которого никогда не было повода гордиться собственной семьей, не привержен духу семейственности. Кстати, почему вы не обратились сразу к королю, а предпочли посвятить в это дело меня?

Франсуа посмотрел прямо в глаза кардиналу с серьезностью, поразившей Ришелье.

— Потому, монсеньер, что настоящий хозяин в этом королевстве вы, а не король. Кроме того, с недавних пор мне кажется, что мое присутствие в Сен-Жермене нежелательно.

— Это надо понимать так, что королева больше не хочет вас видеть? — с иронией спросил Ришелье.

— Я еще не спрашивал ее об этом, но она действительно принимает меня редко. Это вполне естественно: она же беременна. И что же мы решили, монсеньер? Я арестован?

Ришелье уважал мужественных людей. Привыкший к подданным, которые, увидев его, трепетали от страха, он решил придумать что-нибудь иное, а не отправлять молодого безумца в Бастилию. Все в армии знали необыкновенную храбрость герцога де Бофора. Разумнее было бы поставить ее на службу государству.

— Нет. Учитывая все обстоятельства, я забуду о том, в чем вы мне сейчас… исповедались. Я очень любил эту крошку Сильви: она была ясная, свежая, чистая, как лесной ручеек. Я буду молиться за нее, а вам останется довольствоваться вашей местью Ла-Феррьеру. Лафма я вам не отдам!

— Вы не накажете этого монстра? — с жаром воскликнул Франсуа. — Он не только изнасиловал Сильви и довел ее до смерти, но и убил ее мать, баронессу де Вален, и это не считая тех шлюх, которых последнее время находили задушенными и заклейменными печаткой с красным воском…

— Довольно! Я не меньше вашего знаю обо всем этом!

— Знаете?! И держите в тюрьме честного человека, крестного отца Сильви, Персеваля де Рагенэля, которого подлый Лафма посмел обвинить в собственных преступлениях.

— Говорю вам — довольно! — стукнул кардинал кулаком по письменному столу. — Кто вам позволил так говорить со мной! Да будет вам известно, что шевалье де Рагенэль вот уже десять дней как покинул Бастилию.

— Почему это стало возможно?

— Господин Ренодо, который был ранен в той же схватке, поправился и рассказал мне всю правду.

— Ну, а Лафма…

— Он мне нужен! — буркнул кардинал. — И пока я буду нуждаться в его услугах, я вам его не отдам.

— Все верно, не зря начальника полиции называют палачом кардинала! — с горечью проговорил де Бофор. — Да, найти ему замену нелегко!

— Полно, на такую должность всегда можно подобрать человека, но у Лафма другие достоинства. Среди прочих одно весьма немаловажное: он честен!

— Честен? — изумился Бофор, ожидавший всего, только не этого.

— Неподкупен, если хотите. Он принадлежит мне, и никто, даже за самые большие деньги, не сможет его купить. Быть может, это объясняется его протестантским вероисповеданием, но такие люди, как Лафма, редкость. Его отец был верным слугой государства, и сам Лафма оказывает государству большие услуги.

— Не по вашему ли приказу, монсеньер, он похитил мадемуазель де Лиль?

Кулак кардинала снова обрушился на стол:

— Не будьте смешны! Это дитя приходило сюда просить справедливости в отношении своего крестного отца, и я милостиво ее принял. Когда аудиенция закончилась, я доверил ее одному из своих гвардейцев, приказав проводить до кареты, но начальник полиции действовал самостоятельно, попросив господина де Сен-Лу уступить ему свое место.

— Значит, он не всегда исполняет ваши приказы?

— Он не проявил неповиновения, так как я не знал, что он здесь. Вы должны смириться, господин герцог. Пока я жив, я запрещаю вам трогать Лафма. Потом вы сделаете с ним все, что пожелаете.

— И он может продолжать убивать девок на улицах Парижа в ночи полнолуния?

— На свой страх и риск, — пожав плечами, ответил Ришелье. — Ночью ведь все кошки серы, хотя об этом я с ним поговорю. Кстати, я хочу, чтобы вы дали слово дворянина, что до моей смерти не будете предпринимать попыток с ним расправиться. Вполне возможно, что эти несчастные действительно найдут мстителя среди ночных молодцов. В таком случае мне очень не хотелось бы обвинять вас или кого-либо из ваших людей!

— Монсеньер, вы заставляете меня сожалеть, что я пришел к вам искать справедливости, — Удрученно проговорил герцог де Бофор. — Если я темной ночью зарезал бы Лафма у него дома, вам никогда не пришло бы в голову обвинить в убийстве меня.

— Не рассчитывайте на это! Я всегда узнаю все, что хочу знать, и, если убьют Лафма, у меня останется Лобарденон, страшный человек. У вашей расправы с замком вы с замком Ла-Феррьер было много свидетелей. Чтобы узнать правду, Лобардеион учинил бы допрос всем крестьянам и нашел бы вас без особого труда. Вот тогда вы ощутили бы всю тяжесть моего гнева, несмотря на то, что вы принц. Вы же, наоборот, поступили более расчетливо, чем сами могли предположить.

Чтобы не чувствовать на себе страшного взгляда, который, казалось, пронзал его до глубины души, молодой герцог отвернулся. В его душе шла борьба: поклясться, что он не придушит негодяя Лафма при первой же встрече, означало обещать невозможное. Разве он способен отвечать за те необузданные силы, которые клокотали в нем? Сможет ли он усмирить их хотя бы на время? Но Ришелье читал мысли герцога, как раскрытую книгу.

— Здоровье мое по-прежнему отвратительное, — сказал он. — Может быть, поэтому вам не придется ждать очень долго, как вы того опасаетесь…

— Подобная мысль, ваше преосвященство, даже не приходила мне в голову.

— Вы человек чести. Вот почему я хочу, чтобы вы дали мне слово!

Бофор посмотрел кардиналу в глаза и ответил:

— У меня нет выбора. Я даю вам слово дворянина и французского принца.

Потом, склонившись в легком поклоне, герцог помедлил минуту, повернулся на каблуках и выбежал из кабинета Ришелье. Неведомое ему раньше ощущение поражения терзало его сердце. Он чувствовал себя побежденным той клятвой, что вырвал у него кардинал; герцог ни за что не дал бы слова, если бы в этом деле был замешан только он один. Но разве он мог рисковать свободой или даже жизнью своих близких, всех людей из своего дома? Однако тяжелее всего, наверное, было то смутное ощущение, какое он вынес из разговора с кардиналом: Ришелье не слишком огорчило известие о смерти Сильви. Теперь кардиналу уже не будет доставлять забот один из посвященных в тайну рождения дофина.

Герцогу стало совсем невмоготу, когда он, выйдя в парадный вестибюль, заметил темную фигуру человека, с которым ни за что не желал встретиться: начальник полиции, несомненно, приехал доложить своему хозяину последние парижские новости. Кровь молодого герцога взыграла, и он машинально опустил руку на гарду шпаги, но тотчас вспомнил про данное кардиналу слово. Тем не менее, Бофор доставил себе маленькое удовольствие: стремительно подойдя к начальнику полиции, он толкнул его так сильно, что тот с криком упал на ступеньки лестницы. С презрением принца крови, для которого вообще не существует всякий сброд, Бофор, даже не оглянувшись, вышел во двор и направился к лошадям.

— Ох, ваша светлость, — вздохнул Гансевиль, — я уже начал волноваться, не бросил ли вас Красный человек в «каменный мешок» , не отправил ли в Бастилию. Я ожидал увидеть вас безоружным, под охраной четырех гвардейцев.

— И что ты стал бы делать?

— Я, конечно, последовал бы за вами, ибо вас могли посадить и в Венсеннский замок. Потом я поднял бы на ноги весь Вандомский дворец, а заодно и всех ваших друзей, даже кое-кого из простонародья, чтобы они толпой пошли осаждать короля; потом мы на всех углах стали бы кричать о том, что произошло в замке Ла-Феррьер.

Герцог де Бофор не сомневался, что Гансевиль так и сделал бы. Поступивший к нему на службу конюшим в то время, когда герцог участвовал в своей первой военной кампании, этот белокурый нормандец обладал достоинствами, присущими людям его края: он был упрям в своей преданности и предан в своем упрямстве; помимо всего прочего, он безупречно владел искусством не говорить ни да, ни нет и с истинной страстью любил лошадей. К тому же он был весельчак, обожающий девок и наделенный отменным аппетитом; Гансевиль довольно плохо ладил с другим конюшим Бофора, Жаком де Брийе, спокойным, сдержанным бретонцем, чье поведение мало отличалось от монашеского. Брийе остерегался женщин, не пил, ел столько, сколько необходимо, беспрестанно молился, знал Библию, как протестант, и не упускал ни одной возможности процитировать Священное Писание. Все это не мешало Брийе иметь столь же вздорный характер, как и у Гансевиля. На самом деле оба этих парня двадцати трех и двадцати четырех лет сходились друг с другом лишь в одном — в полной и совершенно лишенной взаимной ревности преданности молодому герцогу.

— Ришелье едва не отправил меня в тюрьму. И он оставил меня на свободе лишь в обмен на мое слово не посягать на жизнь Лафма до тех пор, пока сам кардинал не покинет наш бренный мир! Признаться, я стыжусь того, что пошел на эту сделку.

— Что поделаешь! Я поступил бы так же. Говорят, месть слаще, если употреблять ее в холодном виде…

— Брийе ответил бы тебе, что месть в руках Божьих.

— Он-то ответил бы, но думал бы совсем иначе! Ваше заточение никому не принесло бы пользы, а поставило бы в затруднительное положение слишком многих людей.

— Это не довод. Я не знаю, сумею ли сдержать клятву. Вид этого негодяя приводит меня в бешенство!

— Успокойтесь, мой принц, и послушайте-ка меня: ведь вы поклялись Ришелье не убивать начальника полиции?

— Я же сказал тебе.

— Но вы никому не давали клятву не убивать Ришелье!

Гансевиль изрек эту мысль с такой простодушной улыбкой, что смысл ее не сразу дошел до Бофора.

— Что ты сказал?

— Вы прекрасно меня слышали. И не притворяйтесь, что вы испугались. Вы лишь пополнили число тех, кто каждую ночь мечтает избавить короля от его первого министра. Спросите лучше об этом герцога Сезара, вашего отца!

Неожиданно Франсуа громко расхохотался, и этот смех избавил его от волнения. Хлопнув оруженосца по плечу, он вскочил в седло.

— Великолепная мысль! Я должен был раньше об этом подумать? Ах да, чуть не забыл: шевалье де Рагенэль признан невиновным в убийствах, в которых его обвиняли. Наверное, он уже вернулся домой.

— Мы едем к нему?

— Нет? — ответил Франсуа, и лицо его снова помрачнело. — Нет, не сейчас. Мне надо собраться с мыслями, а потом исповедаться?

Гансевиль чуть было не отпустил на этот счет шутку, но тут же решил, что она окажется не к месту. Так бывало всегда, когда на лице его господина появлялось выражение некоей серьезности, близкой к суровости. Хотя герцог не был столь набожным, как Брийе, он никогда не позволял себе отступать от обязанностей христианина и обладал глубокой верой, хотя в повседневной жизни частенько нарушал заповеди.

— В таком случае сначала поедем в Вандомский дворец, а потом к капуцинам?

— Нет, сперва мы поедем в Сен-Лазар. Я хочу поговорить с господином Венсаном.

Гансевиль, забеспокоившись, спросил:

— Уж не по поводу ли того, что я вам… сейчас предложил? Мысль эта принадлежит не вам, ваша светлость. Вы не должны винить себя.

— О чем ты говоришь? — недоуменно посмотрел на него Франсуа. — Ах, о смерти кардинала… Я и не думал об этом и не уверен, что мне когда-нибудь придется что-либо предпринять. Нет, у меня другие грехи. Я, например, в последнее время много лгал. А это отягощает мою душу…

Расположенный за городом, в предместье Сен-Дени, приют Святого Лазара владел, без сомнения, самым крупным церковным поместьем под парижским небом. И самым странным по составу своих строений: больница и вместе с тем лепрозорий — именно для этого приют и был основан, — место монашеского уединения, семинария, а также исправительный дом, ибо в нем содержались слишком буйные молодые люди, поведением которых были недовольны их родители. Кроме того, в приюте Святого Лазара находились королевские апартаменты, их от улицы отделял только небольшой сад; здесь короли останавливались только дважды в жизни: во время их «веселого въезда» в свою столицу и тогда, когда их бренные тела везли в Сен-Дени.

Этим огромным хозяйством управлял человек пожилой, лет шестидесяти, но еще крепкий. На его полном лице с заостренной бородкой, что ввел в моду Генрих IV, выделялись мощный нос, небольшие живые глаза под глубокими надбровными дугами, большой рот, который беспрерывно кривился в лукавой улыбке. Звали этого человека Венсан де Поль; он родился в бедной деревне в Ландах, но этот простой крестьянин (свой простонародный облик он никогда не менял, разве что в любую погоду неизменно ходил в сутане) был прекраснейшим подарком, который наряду с добрым королем Генрихом юго-западный край преподнес Франции. Внешне он был несколько грубоват, но в светлой его душе жила истинная любовь к Богу и людям.