А он стоял и уныло покачивал головой!

— Вы недовольны? — спросила я.

Он покачал головой.

— Ваша Светлость, я не знаю, что вы ожидали увидеть, но уверяю вас, любой знаток живописи…

Он переключил внимание на меня. Брови приподнялись, губы дрогнули в улыбке, маскируя удивление, которое чуть не выдали его глаза.

— …оценил бы вашу работу, — закончил он за меня. — О да, обладай я талантом, я бы закричал: «Это чудо! Скрытое под пеленой времен предстало перед нами во всем своем блеске!!» Действительно, это великолепно, но я все еще думаю об изумрудах. Вы не представляете, сколько они нам доставили хлопот. Теперь, благодаря вашим стараниям, мадемуазель Лосон, в замке опять начнется изумрудная лихорадка. Возникнут новые догадки, предположения.

Граф дразнил меня! Я со злостью подумала, что он надеялся на мой провал, и теперь не хочет признавать себя побежденным, а поскольку он не может отрицать очевидного, то заговорил о своих изумрудах.

Затем я напомнила себе, что каков бы он ни был, меня это не касается. Меня интересует не граф, а его коллекция.

— К работе у вас претензий нет? — холодно спросила я.

— Вы оправдали ваши рекомендации.

— Так вы хотите, чтобы я продолжала работу?

На его лице мелькнуло непонятное мне выражение.

— В противном случае я был бы очень огорчен.

Я просияла. Победа!

Но мой триумф был неполным. Граф стоял передо мной и улыбался, будто напоминая мне, как безошибочно он угадывал мои сомнения и страхи — все, что я хотела скрыть.

Мы оба не заметили, как в галерею вошла Женевьева. Возможно, она уже несколько секунд наблюдала за нами.

Граф первым увидел ее.

— Что тебе надо, Женевьева? — спросил он.

— Я… Я пришла посмотреть, как идет реставрация.

— Что ж, подойди и посмотри.

Она приблизилась с тем угрюмым видом, какой у нее часто бывал на людях.

— Вот! — сказал граф. — Ну, не чудо ли?

Она промолчала.

— Мадемуазель Лосон ожидает похвал. Ты же помнишь, какой картина была раньше?

— Не помню.

— Ба! Да у тебя совсем нет художественного вкуса! Ты должна воспользоваться приездом мадемуазель Лосон — пусть она научит тебя разбираться в живописи.

— Значит… она остается?

Его голос вдруг изменился.

— И надеюсь, надолго, — сказал он почти ласково. — Ты же знаешь, наш замок нуждается в таких замечательных реставраторах, как она.

Женевьева быстро посмотрела на меня. Ее глаза были похожи на черные холодные камни. Она повернулась к картине и сказала:

— Раз она такая умная, пусть найдет изумруды.

— Вот видите, мадемуазель Лосон, именно об этом я и говорил.

— Они в самом деле выглядят великолепно, — ответила я.

— Без сомнения, это благодаря смелости… э-э-э… цветовых сочетаний?

Его насмешки были мне также безразличны, как и затаенные обиды его дочери. Меня интересовали только эти прекрасные картины, а окутывавший их туман забвения делал мои планы еще заманчивее.

Он опять отгадал, о чем я думаю.

— Ну, я покидаю вас, мадемуазель Лосон. Полагаю, вам не терпится побыть наедине… с картинами.

Он знаком приказал Женевьеве следовать за ним. Они ушли, а я осталась стоять в галерее, переводя взгляд с одной картины на другую.

В моей жизни редко выпадали такие волшебные минуты.


Теперь, окончательно утвердившись в замке, я решила воспользоваться предложением графа и наведаться в конюшню. Получив в свое распоряжение лошадь, я смогла бы лучше узнать окрестности. Я уже изучила городок, пила кофе в булочной, поболтала с ее радушной, но излишне любопытной хозяйкой. О графе она говорила с почтением, хотя и не совсем охотно, о Филиппе — с легким пренебрежением, о Женевьеве — с жалостью. Ах! Мадемуазель, значит, чистит картины! Да, да, это очень интересно, очень, и она надеется, что мадемуазель зайдет еще и попробует кусочек нашего фирменного пирога, который очень любят в Гайаре. Была я и на рынке, где на меня бросали любопытные взгляды, и на старом постоялом дворе, и в церкви.

Понятное дело, теперь меня привлекали дальние прогулки, тем более, что конюшня всегда была к моим услугам. Мне подобрали коня по кличке Боном, и мы с самого начала понравились друг другу.

Я была приятно удивлена, когда Женевьева как-то утром спросила, нельзя ли ей поехать со мной. Она была в миролюбивом настроении, и по дороге я поинтересовалась, зачем она закрыла меня в каменном мешке.

— Вы же сами сказали, что не боитесь. Я и не думала, что вы примете это так близко к сердцу.

— Очень глупо. А если бы Нуну меня не нашла?

— Через некоторое время я бы вас освободила.

— Через некоторое время! А ты знаешь, что я могла бы там умереть?

— Умереть?! — воскликнула она в ужасе. — Никто не умирает оттого, что его заперли в темной комнате.

— Некоторые нервные люди могут умереть от испуга.

— Но не вы. — Она пристально посмотрела на меня. — Вы ничего не рассказали моему отцу. Я думала, расскажете… раз вы такие друзья.

Она пришпорила коня и поехала немного впереди, а когда мы вернулись на конюшню, небрежно заметила:

— Мне не разрешают ездить одной. Я должна брать с собой одного из грумов. Сегодня утром меня некому было сопровождать. Если бы я не поехала с вами, то не поехала бы вообще.

— Всегда к твоим услугам, — холодно ответила я.


Филиппа я встретила в парке. Как мне показалось, он знал, что я гуляю, и вышел специально, чтобы поговорить со мной.

— Поздравляю, — сказал он. — Я только что видел картину. Разительные перемены, картину нельзя узнать.

Я покраснела от удовольствия. В отличие от графа, Филипп искренне радовался моему успеху.

— Мне приятно, что вы так считаете.

— А как можно считать иначе?! Это чудо. Я восхищен… не только картиной, но и вами.

— Вы очень любезны!

— Боюсь, когда вы приехали, я был недостаточно вежлив с вами.

От удивления я не знала, как поступить в такой ситуации.

— Вы не были невежливы, и ваше удивление вполне объяснимо.

— Видите ли, это касалось кузена. Естественно, я не мог принять решение без его ведома.

— Естественно. Вы очень добры, если продолжаете проявлять ко мне столько же участия.

Он нахмурился.

— Я чувствую некоторую ответственность за вас… — начал он. — Надеюсь, вы не пожалеете, что приехали.

— Конечно, не пожалею. Работа обещает быть очень интересной.

— Ах, да… да… работа.

Он заговорил о парке, в котором мы прогуливались, и настоял на том, чтобы я посмотрела скульптурные украшения Лебрена, выполненные им вскоре после фресок в Зеркальной галерее Версаля.

— К счастью, они не пострадали во время революции, — пояснил он, и я почувствовала его благоговение перед всем, что связано с замком. Право, его искренность и простодушие начинали нравиться мне.


Дни текли однообразно. Я рано приходила в галерею и работала все утро. После обеда обычно гуляла в парке и возвращалась до сумерек, которые в это время года наступали в пятом часу. Потом я готовила растворы или читала свои старые записи. Так проходило время до ужина. Ужинала я одна, но несколько раз мадемуазель Дюбуа приглашала меня к себе. Я не могла отказаться и была вынуждена в сотый раз слушать историю ее жизни: что она была дочерью адвоката и ее воспитывали не для работы, что ее отца подвел компаньон и тот умер от разрыва сердца, а она, оставшись без гроша, стала гувернанткой. Рассказанная с жалобными интонациями, эта история нагоняла на меня такую тоску, что я спешно прощалась, возвращалась к себе и усаживалась читать какую-нибудь книгу из библиотеки (Филипп сказал, что граф с радостью позволяет мне пользоваться в замке всем, что может оказаться мне полезным).

В те ноябрьские дни я была в стороне от жизни замка и лишь смутно догадывалась о ней, когда до моей комнаты доносились звуки музыки — иногда знакомой, иногда нет.

Однажды на прогулке я встретила Жан-Пьера. Он тоже был верхом. Доброжелательно поздоровался со мной и спросил, не собиралась ли я их навестить. Я сказала, что собиралась.

— Давайте сначала заедем на сен-вальенские виноградники, потом вместе вернемся.

Я никогда не ездила в сторону Сен-Вальена и поэтому сразу согласилась. К тому же я всегда была рада встрече с Жан-Пьером, меня привлекали его энергия и жизнерадостность. Дом Бастидов без него становился не таким приветливым.

Мы заговорили о приближающемся Рождестве.

— Вы проведете его с нами, мадемуазель?

— Это официальное приглашение?

— Знаете, я не люблю формальностей. Это просто искреннее пожелание, высказанное от имени всей семьи. Почтите нас своим присутствием!

Я сказала, что буду рада видеть семью Бастидов и что с их стороны очень мило пригласить меня.

— Мы действуем из корыстных убеждений, мадемуазель.

Он быстро наклонился ко мне и тронул за руку. Я не придала значения его порывистости, приняв ее за свойственную французам галантность.

— Не стану рассказывать вам о том, как мы обычно встречаем Рождество, — засмеялся он. — Пусть это будет для вас сюрпризом.

Когда мы приехали на сен-вальенские виноградники, меня представили господину Дюрану, управляющему. Его жена принесла вино и печенье. Печенье показалось мне очень вкусным, а Жан-Пьер и господин Дюран принялись обсуждать качество вина. Предоставив меня жене, господин Дюран завел с Жан-Пьером разговор о делах.

Госпожа Дюран многое обо мне знала. Очевидно, замок был главной темой местных сплетен. Что я думаю о замке, о графе? Я отвечала осторожно, и она, решив, что из меня не вытянешь ничего нового, заговорила о своих заботах, о том, как она беспокоится о господине Дюране, потому что он слишком стар для такой изнурительной работы.

— Все заботы, да заботы! После бедствия, которое случилось десять лет назад, в Сен-Вальене не было ничего хорошего, но господин Жан-Пьер — кудесник, и вино Гайара возрождается. Думаю, Его Светлость скоро позволит моему мужу уйти на покой.

— Он должен ждать разрешения Его Светлости?

— Конечно. Его Светлость подарит ему домик. Как я мечтаю хоть немного отдохнуть! Заведу несколько кур и корову… или, может быть, две. И для мужа так будет лучше. Старику это не по силам. Он уже не молод, чтобы управляться с таким хозяйством. Одному Богу известно, побьет ли морозом виноградники? А в дождливое лето всегда много вредителей. Хотя самое худшее — весенние заморозки. Погожий день и вдруг — мороз! Подкрадется, как ночной вор, не оставит нам ни одной виноградины. А если мало солнца, виноград будет кислым. Такая жизнь — для молодых… для таких, как господин Жан-Пьер.

— Надеюсь, вы скоро отдохнете.

— Все в руках Господа нашего, мадемуазель.

— Или Его Светлости, — заметила я.

Она развела руками, словно говоря, что это одно и то же.

Через некоторое время Жан-Пьер вернулся, и мы уехали из Сен-Вальена. По дороге заговорили о Дюранах, и он сказал, что бедному старику уже давно пора на покой.

— Он и вправду должен ждать решения графа?

— Да, — ответил Жан-Пьер. — Здесь все зависит от Его Светлости.

— Вас это возмущает?

— Считается, что время деспотов кончилось.

— Вы можете уехать, он не сможет вам помешать.

— Оставить дом?

— Если вы так ненавидите графа…

— Я произвожу такое впечатление?

— Когда вы говорите о нем, ваш голос становится жестким, и в глазах появляется что-то…

— Это все равно. Я гордый человек. Может быть, слишком гордый. Но эта земля — мой дом, так же, как и его. Моя семья жила здесь веками. Его тоже. Единственная разница в том, что они жили в замке, а мы выросли при замке, но это и наш дом тоже.

— Понимаю.

— Если я не люблю графа, то это, скорее, по традиции. Что для него значит эта земля? Он здесь едва появляется. Предпочитает свой парижский особняк. А нас он не замечает. Мы не достойны его светлейшего внимания. Но он никогда не выживет меня из моего собственного дома. Я работаю на него, потому что это мой долг, но стараюсь не видеть его и не думать о нем. Вы будете чувствовать то же самое, если уже не чувствуете.

Вдруг он запел. У него был приятный тенор, голос дрожал от волнения. Песня была старая — из тех, что французские крестьяне некогда сочиняли о своих господах.

Замолчав, он выжидательно посмотрел на меня.

— Мне нравится, — сказала я.

— Я рад, мне тоже.

Он посмотрел на меня так пристально, что я не выдержала и пришпорила лошадь. Боном пустился галопом. Жан-Пьер поскакал за мной, и вскоре мы вернулись в Гайар.

Когда мы проезжали по виноградникам, я увидела графа. Он ехал со стороны дома Бастидов. Заметив нас, он поприветствовал меня кивком головы.