— Вы хотели меня видеть, Ваша Светлость? — спросил Жан-Пьер.

— В следующий раз, — ответил граф и ускакал.

— Вы должны были быть на месте? — спросила я.

— Нет. Он знал, что я в Сен-Вальене. Я ездил по его поручению.

Я не знала, что и подумать, но когда мы проезжали мимо хозяйственного двора, из конторы вышла Габриелла. Ее щеки горели румянцем, и она выглядела очень хорошенькой.

— Габриелла! — позвал Жан-Пьер. — У нас мадемуазель Лосон.

Она улыбнулась, но, как мне показалось, с каким-то отсутствующим видом.

— Заезжал граф, я видел, — уже другим тоном сказал Жан-Пьер. — Что ему надо?

— Он проверил несколько цифр… и все. Он зайдет в другой раз, чтобы поговорить с тобой.

Жан-Пьер нахмурился.

Госпожа Бастид приняла меня, как всегда, радушно, но, за время пребывания у них, я не могла не заметить, как рассеянна Габриелла и как подавлен Жан-Пьер.


На следующее утро в галерею заглянул граф.

— Как продвигается работа? — спросил он.

— Полагаю, удовлетворительно.

Усмехнувшись, он посмотрел на картину, над которой я работала. Указав на хрупкий обесцвеченный верхний слой, я сказала, что картина покоробилась из-за лака.

— Наверное, вы правы, сказал он равнодушно. — Я очень рад, что вы не все время проводите за работой.

Я подумала, что он намекает на мою вчерашнюю верховую прогулку, и запальчиво возразила:

— Отец всегда говорил, что работать после обеда неблагоразумно. Реставрация требует полной сосредоточенности, а проработав все утро, теряешь живость восприятия.

— Вчера вы выглядели на удивление живо.

— Живо? — переспросила я в замешательстве.

— По крайней мере, по вашему виду нельзя было сказать, что вы скучаете. Видимо, за пределами замка достопримечательностей не меньше, чем внутри.

— Вы имеете в виду верховую езду? Но вы сказали, что я могу пользоваться конюшней по возможности.

— Счастлив, что вы изыскали такую возможность. И друзей, с которыми можно разделить удовольствие.

Я застыла. Конечно, ему была не по душе моя дружба с Жан-Пьером.

— Очень любезно с вашей стороны интересоваться тем, как я провожу свободное время.

— Знаете, я стал очень интересоваться… картинами.

Мы как раз обходили галерею, разглядывая полотна, но я подозревала, что он это делает без особого внимания, и поэтому решила, что его замечание относится к моим прогулкам: он противится им не из-за Жан-Пьера, а из-за того, что я могла бы больше времени посвятить работе. Эта мысль привела меня в бешенство.

Я выпалила:

— Если вы не удовлетворены скоростью, с которой продвигается работа…

Он резко обернулся, будто радуясь возможности посмеяться надо мной.

— Что вас навело на эту мысль, мадемуазель Лосон?

— Я подумала… что…

Он слегка склонил голову набок. Ему удавалось открывать такие черты моего характера, о которых я сама не подозревала. Он будто говорил: «Смотри, как ты быстро обижаешься! Почему? Потому что чувствуешь себя уязвимой!.. Очень уязвимой!»

— Так вы довольны моей работой? — запинаясь, спросила я.

— Очень, мадемуазель Лосон.

Он продолжал бродить по галерее, а я вернулась к картине и даже не оглянулась, когда он вышел, тихо закрыв за собой дверь. В оставшееся время я уже не могла спокойно работать.


Женевьева догнала меня по пути к конюшне.

— Мадемуазель, поедете со мной в Карефур?

— В Карефур?

— Там живет мой дедушка. Если вы не захотите, мне придется взять одного из наших грумов. Я собираюсь навестить старика. Уверена, он с удовольствием познакомится с вами.

Я уже склонялась к тому, чтобы отказаться от такого невежливого приглашения, но упоминание о деде заставило меня переменить решение. Меня интересовала судьба маленькой Франсуазы, чьи записные книжки мне показывала Нуну. Возможность познакомиться с отцом малышки, увидеть дом, где безмятежно прошло ее детство, была непреодолимым соблазном.

Женевьева держалась в седле легко и непринужденно. Объясняя дорогу, она показывала то на дерево, то на пригорок. Один раз мы даже остановились, чтобы взглянуть на замок.

Вид открывался величественный. Расстояние лишь подчеркивало гармонию древних зубчатых стен, массивных подпор, круглых башен и их остроконечных крыш. Замок стоял прямо среди виноградников. Я видела лишь шпиль церкви и купол мерии, возвышавшиеся над городскими крышами.

— Вам нравится? — спросила Женевьева.

— Красиво.

— Все это принадлежит папе, но никогда не будет моим. Родилась бы я мальчиком! Папа был бы доволен.

— Если ты будешь слушаться и хорошо себя вести, он и так будет доволен, — назидательным тоном сказала я.

Женевьева бросила на меня презрительный взгляд, и я почувствовала, что заслужила его.

— Мадемуазель, вы и впрямь говорите, как гувернантка. Они никогда не говорят то, что думают. Учат, как надо поступить… но сами все делают по-своему. — Она посмотрела на меня сбоку, смеясь. — Нет, я не о Черепке. Она не способна на самостоятельные поступки. Но вот другие люди…

Я вдруг вспомнила о гувернантке, которую она закрыла в каменном мешке, и не стала продолжать разговор.

Женевьева пришпорила лошадь и вырвалась вперед. Она была прелестна со своими развевающимися из-под шляпы волосами. Я догнала ее и поехала рядом.

— Если бы у папы родился сын, кузен Филипп оказался бы не у дел. Вот было бы хорошо!

— Кажется, он к тебе неплохо относится.

Она искоса взглянула на меня.

— Одно время меня прочили ему в невесты.

— Ах, вот оно что… понимаю. Теперь уже нет?

Она тряхнула волосами.

— Мне все равно. Не думаете же вы, что я хочу выйти замуж за Филиппа?

— Он значительно старше тебя.

— На четырнадцать лет… В два раза.

— Но когда ты повзрослеешь, разница будет не так заметна.

— Все равно папа высказался против. Как вы думаете, мадемуазель, почему? Скажите, вы ведь многое знаете!

— Поверь, я ничего не знаю о намерениях твоего отца. Я вообще ничего не знаю о твоем отце… — бросила я в сердцах и сама удивилась резкости своей интонации.

— Значит, вы ничего не знаете?! Тогда я вам кое-что расскажу. Филипп очень разозлился, когда узнал, что папа не позволит ему на мне жениться.

Она вскинула голову и самодовольно улыбнулась. Я не удержалась от колкости:

— Возможно, Филипп плохо тебя знает.

Это ее рассмешило.

— По правде говоря, дело не во мне, — призналась она, — а в том, что я папина дочь. Но когда маму… Когда мама умерла, папа передумал. Он тогда многое решил заново. Я думаю, он хотел задеть Филиппа.

— Зачем ему задевать Филиппа?

— О… просто потому, что это доставляет ему удовольствие. Папа не любит людей.

— Уверена, это неправда. Нельзя не любить… всех подряд… без причины.

— Папа необычный человек. — Она говорила чуть ли не с гордостью, а голос дрожал — то ли от ненависти, то ли от восторга.

— Каждый человек чем-нибудь не похож на остальных людей, — заметила я.

Она тоненько засмеялась. Я заметила, она всегда так смеялась, когда говорила об отце.

— Он не любит меня, — продолжала она. — Понимаете, я похожа на маму. Нуну говорит, что я с каждым днем становлюсь все больше похожей на нее. Я напоминаю ему о ней.

— Ты слушаешь слишком много сплетен.

— Вы их совсем не слушаете?

— Пересуды — не самое лучшее времяпровождение.

Это ее тоже рассмешило.

— Сами-то вы не всегда проводите время наилучшим образом.

Я покраснела, а она погрозила мне пальцем.

— На самом деле вы очень даже любите сплетни, мисс. Ну и что? Вы мне за это нравитесь. Будь вы такой чистенькой и прилизанной, какую из себя изображаете, я бы вас на дух не переносила.

Я переменила тему.

— Почему ты говоришь с отцом так, будто побаиваешься его?

— Но его все боятся.

— Я не боюсь.

— Правда, мисс?

— Почему я должна его бояться? Если ему не понравится моя работа, он скажет об этом. Я уеду и больше никогда его не увижу.

— Да, вам легче. Мама боялась его… ужасно боялась.

— Она тебе сама говорила?

— Нет, но я понимала. А потом, вы же знаете, что с ней произошло.

— Не поторопиться ли нам? Если мы будем попусту терять время, то вернемся в сумерках.

Она тоскливо посмотрела на меня и проговорила:

— А как вы думаете, когда люди умирают… не просто умирают, а когда их… Как вы думаете, они выходят из могил? Может быть, они возвращаются в мир и ищут…

Я резко оборвала ее:

— О Господи, Женевьева, какой вздор у тебя на уме!

— Мисс… — Она понизила голос, но ее слова прозвучали, как крик о помощи. — Ночью я просыпаюсь от испуга и слышу в замке какие-то звуки.

— Женевьева, я тоже иногда просыпаюсь от какого-нибудь испуга. Обычно, когда приснится что-нибудь плохое.

— Шаги на лестнице… стук… Я ведь слышу их! Слышу! Лежу, дрожа от страха… и ожидая увидеть…

— Маму?

Девочка явно просила меня о помощи. Я вздохнула. Бессмысленно убеждать ее в том, что она говорит ерунду, что привидений не бывает. Ей это не поможет: она подумает, что это обычные взрослые разговоры, которыми те утешают капризных детей.

Я сказала:

— Послушай, Женевьева, давай на минутку допустим, что привидения бывают и твоя мама в самом деле приходит в замок.

Она кивнула, ее глаза загорелись любопытством.

— Мама тебя любила?

Женевьева крепко сжала поводья.

— Да, любила… Никто не любил меня так, как она.

— Значит, она ни за что не обидела бы тебя, верно? Почему же ты думаешь, что после своей смерти она стала относиться к тебе по-другому?

Она остановилась и перевела дух. Я была довольна собой, потому что придумала, как ее утешить, когда она в этом так нуждалась.

— Когда ты была маленькой, она о тебе заботилась. Когда ты делала неверный шаг и могла упасть, она подбегала к тебе и подхватывала на руки, верно? — Женевьева кивнула. — Неужели ее отношение к тебе изменилось только потому, что она умерла? Мне кажется, что ты слышишь, как скрипят старые половицы, хлопают двери, дребезжат стекла… что-нибудь в этом роде. Может быть, у вас есть мыши… Но все же представим, что привидения существуют. Ты не считаешь, что мама пришла бы, чтобы защитить тебя?

— Да! — воскликнула она. Ее глаза сияли. — Да, конечно. Она любила меня.

— Вспомни об этом, когда проснешься ночью от испуга.

— Обязательно, — сказала она.

Я была довольна, но чувствовала, что продолжение разговора может испортить произведенное впечатление, поэтому пришпорила коня.

До Карефура мы доехали в молчании. Это был старый дом, стоявший в стороне от перекрестка. Вокруг высился каменный забор, но кованые железные ворота с причудливым орнаментом оказались открытыми. Мы прошли под широкой аркой и очутились во дворе. Меня оглушила тишина. Нет, не таким я представляла себе дом смышленой девчушки, описывавшей в маленьких книжечках каждый день своей жизни.

Женевьева взглянула на меня, пытаясь понять мое первое впечатление, но я, надеюсь, не выдала своих эмоций.

Мы оставили лошадей в конюшне, и Женевьева подвела меня к двери. Она взмахнула тяжелым дверным молотком, и я услышала, как по нижнему этажу дома прокатилось эхо ее удара. Последовала тишина, потом послышалось шарканье ног, дверь открылась. Перед нами стоял слуга.

— Добрый день, Морис, — сказала Женевьева. — Сегодня со мной приехала мадемуазель Лосон.

Обменявшись любезностями, мы вошли в прихожую с мозаичным полом.

— Как дедушка, Морис? — спросила Женевьева.

— Все так же, мадемуазель. Сейчас посмотрю, не занят ли он.

Морис отсутствовал несколько мгновений, затем снова появился в прихожей и сказал, что хозяин готов принять нас.

В комнате, куда мы вошли, не было камина, и я почувствовала легкий озноб. Когда-то здесь, наверное, было благоустроенное жилье. Все пропорции прекрасно соблюдены, на потолке выбита какая-то надпись на средневековом французском языке. Закрытые ставни пропускали минимум света, обстановка комнаты выглядела более, чем аскетично. В инвалидном кресле на колесах сидел старик. Я вздрогнула: он скорее походил на труп, а не на живого человека. Только в глубоко запавших глазах светилась жизнь. В руках он держал книгу, которую закрыл, когда мы вошли. На нем был коричневый халат, подвязанный шнурком того же цвета.

— Дедушка, — сказала Женевьева, — я пришла тебя навестить.

— Дитя мое, — ответил он удивительно твердым голосом и протянул вперед тонкую белую руку с множеством голубых прожилок.