Елена Арсеньева - Королева эпатажа (новеллы)

Прием восточных монархов прошел на самом высоком уровне: когда они посетили Ленинград, их разместили в Зимнем дворце, а прислуживать вызвали бывших дворцовых слуг! Самых настоящих царских лакеев! Их величества принимали все это как должное, ну а Александра наслаждалась от души и великолепием, и ненавязчивой почтительностью, и ощущением себя — иной, очистившейся от скверны нигилизма, скандальности, эпатажа. Чуть ли не впервые в жизни она пожалела, что некогда раздувала пресловутый мировой пожар, пепел от которого преизрядно запорошил‑таки ей глаза, на много лет запорошил. Ох и дура же она была! Ведь генерал Тутолмин, который сватался к ней в 1898 году, был государев адъютант. Она могла бы жизнь прожить в великолепии и достоинстве, и руки ее (или все‑таки крылья?) не были бы запачканы кровью… Конечно, конечно, согласно марксизму‑ленинизму революция — это дело восставшего народа. Она так или иначе произошла бы, кликушествуй в ее пользу Александра Коллонтай или вальсируй на придворных балах, но… Кто знает, кто знает…

Да, кто знает? Но уж совершенно определенно: не сунься в революцию некогда любимый, бесконечно любимый Павел Дыбенко, он остался бы жив, его не расстреляли бы как врага народа. И Александра Шляпникова, не ввяжись он в марксистско‑ленинские интриги, не сразила бы пуля в лубянском подвале. И не раздуй Александра страшного пожара, не сгорел бы в нем благородный Александр Саткевич. И не соврати Александра с пути истинного (скромного, женского) свою дорогую подругу Зою Шадурскую, та не умерла бы однажды от страха, когда ночью в ее дверь вдруг позвонили, — она решила, что это пришли за ней, как приходили за десятками, сотнями, тысячами… Оказалось, кто‑то просто ошибся дверью.

Ох, эти времена… Времена не выбирают, это правда. В них живут и умирают. И чем эпоха интересней для историков, тем для современников она печальней, само собой разумеется. Но как смириться с тем, что именно ты была поджигательницей костра, на котором сгорело столько близких, родных, любимых?!

— Мы проиграли, — сказала Александра Марселю в одну из последних встреч. — Мы проиграли! Идеи рухнули, друзья превратились во врагов, жизнь стала не лучше, а хуже, мировой революции нет и не будет, а если бы и была, то принесла бы неисчислимые беды всему человечеству. Но все равно надо жить и бороться!

Ну да, пока была надежда на его любовь, жить и бороться имело смысл. Однако Москва считала Марселя Боди ренегатом и предателем, и если бы Александра была уличена в «порочащей связи» с ним, ей настал бы конец — простой, вульгарный, в виде девятиграммового кусочка свинца, пущенного в нее около грязной, с кровавыми потеками, стены какого‑нибудь подвала… Может быть, того самого, где были расстреляны орел Павел, или Санька Шляпников, или Дяденька…

Они прощались, как всегда, — «до встречи», но оба знали: прощаются навсегда.

А ночью, плача, как девочка плачет над разбитой первой любовью, Александра записывала в дневник привычным, вошедшим в ее кровь и плоть высокопарным штилем, который чем‑то напоминал бессмертные дыбенковские цидулки: «Что заслонило, что смяло улыбку в сердце? Нет уже хождения на крыльях, нет больше „числа“, которое ждешь с нетерпением. И нет уже „интереса“ к телефонным звонкам. Жизнь взяла да и провела мокрой губкой по сердцу и смыла летний рисунок в легких, нежных, теплых тонах. Нет больше рисунка. Но нет и пустоты…»

У Александры, конечно, была поразительная способность к восстановлению. У нее еще будут молодые любовники, и ей даже покажется, что один из них, Семен Мирный (на двадцать шесть лет ее моложе), сможет заменить ей Марселя.

Нет, показалось. Проблеснуло что‑то и погасло. Он радовал ее в постели, но душа… душа ее оставалась одинока. А ей, как всякой взрослой женщине, чьи лучшие деньки уходят, убегают, улетают, хотелось упростить происходящее: «Годы хороши, да тело мешает!»

Только ли тело? А старинная истина о том, что во многой мудрости многая печаль?

«Я вечно на людях. И ни одного близкого, никого, для кого я, лично, а не начальство, не руководство, а я — была бы дорога…»

Ну что ж, одиночество — закономерный итог любой, даже самой бурной, самой «общественной» женской жизни. Ужасно обидно, конечно, осознать это: тебя никто не любит, ты никому не нужна, и все, за что боролась в жизни, что отстаивала со всем жаром сердца, — пустота, блеф, сущая бессмыслица и чепуха… Совершенно как выдуманный тобой «революционизированный брак» — 8 июля 1944 года был подписан правительственный указ, согласно которому законным объявлялся только формально зарегистрированный брак, ужесточалась процедура развода, внебрачные дети лишались всяких прав. И проживи ты хоть сто лет (она проживет восемьдесят), стакан все равно уже разбился, вода вся вылилась, крылатый Эрос совершил круг почета в небесах и скрылся в той же дали, куда еще раньше унеслась обворожительная и пугающая «валькирия революции».

Она же — «Голуб».

Да кто вообще из обычного народа знает, что Сатурн окольцован?! И кому какое дело, из чего они состоят, эти самые кольца? Их, оказывается, четыре, а не одно? Сатурн, как сумасшедший, кружится, а вокруг него кружатся, кружатся, кружатся какие‑то там кольца? Как это происходит? Каким немыслимым образом? Кто это может объяснить, а главное, зачем вообще объяснять‑то нужно? И как, скажите, Христа ради, как, глядя с земли на желтоватую светящуюся точку в небесах, можно выяснить, что вокруг нее летают камни и глыбы льда, а не вихрятся, условно говоря, газы или, может быть, потоки жидкости?

Представляете, а ведь находились неучи и невежды, которые именно это и пытались доказать — что кольца Сатурна состоят из жидкой среды. Но ведь это же нонсенс, как, впрочем, и утверждение, что кольца Сатурна — однородно твердые тела. Не проходит! Разорвалось бы твердое тело или жидкая среда под воздействием скорости вращения и притяжения планеты! А вот каменные глыбы, вообразите себе, не разлетаются в стороны, не падают на Сатурн, а несутся вокруг него, объединенные именно скоростью полета и той же силой притяжения…

Способен понять все это нормальный человек? Ну, ладно, предположим, если это втемяшить ему в голову, скажем, на уроках, на лекциях упрямого учителя… Но чтобы додуматься до этого самостоятельно? А главное, тратить время на доказательство сего… здоровье на него губить, рыдать горькими слезами, когда не сходится какая‑то там закорюка, закавыка, закаляка, — тьфу, бес ее возьми! — в формуле полета обломков камня?..

Ну что тебе от этой закорюки? Что тебе от этих камней? Почему ты из‑за них несчастна? Да не все равно ли тебе вообще, есть на небе какой‑то там Сатурн или нет его? И почему ты так счастлива, когда на бумаге, всего лишь на бумаге доказываешь, что ты права, а толпа таких же бумажных, научных червей, живущих лишь напряжением своих безумных мыслей, тебе рукоплещет? На бумаге можно написать все, что угодно, она все стерпит! Напиши: «Кольца Сатурна состоят из газа, жидкости, камня, льда, обломков березы карельской, щепок и рассыпанного сахара» — что, от этого изменится их подлинная природа, которой никто не знает? Напиши: «Я люблю тебя» — и что, твое сердце, состоящее из одной ледяной, а может, каменной глыбы, задрожит, смягчится, станет живым и трепетным?

Это газ, конечно… газ. Нет, не тот, который в кольцах Сатурна… тем паче что его там и вовсе нет… Это газ, который проникает в ноздри из тряпки, пропитанной хлороформом, наполняет легкие и дурманит разум. Газ действует на него, но странным, странным образом. Он‑то думал: наступит покой, смерть придет быстро и легко… ан нет, чертов газ наполняет сердце и мысли странной яростью и обидой. Ну, не забавно ли это — умирать, мучась ненавистью к кольцам Сатурна, как если бы именно они были виновны в том, что сломалась жизнь?

Ну, в какой‑то степени виноваты и они, и квадратура круга, и еще многое, многое… Виноваты любовь и не любовь, надежда и безнадежность, деньги, проклятые деньги…

Поторопился он написать предсмертное послание, в котором просит в смерти своей никого не винить, а жену прощает. Поторопился! Следовало бы написать вот так: «Софа, я тебя прощаю, но в смерти моей прошу винить кольца Сатурна!»

Тогда бы его сочли сумасшедшим, а безумцам грех самоубийства простителен.

Тьма сгущалась перед глазами, но сквозь нее все ослепительней начали просверкивать разноцветные искры. Из них соткался длинный коридор, и через него еще предстояло пройти, прежде чем узнать, что там такое, за порогом небытия. Говорят, посмертное знание все ставит на свои места. Ну вот… еще мгновение, и он доподлинно узнает, есть ли у Сатурна кольца и из чего они на самом‑то деле состоят. Жаль только, что не сможет сообщить жене: «Соня, а знаешь, ведь ты была совершенно права!» Или, наоборот, злорадно усмехнуться: «Нет, лапушка моя, дала ты хоро‑ошего маху с этими кольцами! На самом деле они… нет, ты даже вообразить себе не можешь! Летим, покажу!» Может быть, ему удастся задержаться на выходе из сверкающего коридора и дождаться, когда из него выскочит и его перепуганная, измученная, ошеломленная жена? Или она вовсе не будет такой уж ошеломленной? Вдруг она будет счастлива? Вдруг ей повезет?

Как бы узнать… Правда, неведомо, сколько лет придется ждать, но ведь это такая чепуха в сравнении с вечностью! Подожду, подожду, я тебя подожду…

* * *

— Ваше высокоблагородие, я прошу руки вашей дочери.

— Ну, прошу сейчас без чинов и званий. Я для вас в данный момент не генерал, а будущий тесть.

— Василий Васильевич, значит, вы согласны отдать мне Софью?! Какое счастье!

— Как Софью? Я думал… У меня создалось впечатление, что вы влюблены в Анну.

— Ну да, но, видите ли… Анна, да, я люблю ее, но только как друг, как друг! А жениться я бы желал на Софье…

— Но моя старшая дочь ждет вашего предложения! Я не намерен выдавать замуж младшую, не решив судьбы старшей! Может быть, вы одумаетесь, Владимир?

— Нет, Василий Васильевич, ваше высокоблагородие, господин генерал… Нет, я желал бы жениться на Софье.

— Коли так, подите вон, милостивый государь! В моем доме вам делать нечего!

— …Mon p?re, отчего это Владимир Онуфриевич выскочил от тебя сломя голову? Чем ты его так напугал? Неужели воспротивился его сватовству? Но ты же знаешь, что они с Анютой любят друг друга! Они уже считают себя женихом и невестой!

— Много ты понимаешь! Этот человек — законченный подлец. Бедная Анюта любит его, а он просит твоей руки. Надеюсь, ты не намерена…

— Что ты такое говоришь? Моей руки? Этого не может быть!

— Анюточка, Владимир сошел с ума, просто сошел с ума! Ведь все было решено: он вступает с тобой в фиктивный брак, а потом находит кого‑нибудь и для меня. Да вот совсем недавно, как раз перед его поездкой в Петербург, я получила от него такое товарищеское, хорошее письмо, смотри: «В Петербурге, конечно, первым моим делом будет производство по вашему поручению смотра и отбора более годных экземпляров для приготовления консервов. Посмотрим, каково‑то удастся этот новый продукт!»

— При чем тут консервы, Соня?

— Ну, мы с Владимиром так называли возможных кандидатов на фиктивный брак со мной. Глупо и грубо, да? Но это просто шутка.

— Кажется, шутки кончились.

— Я ничего не понимаю…

— А что тут понимать, Соня? Владимир не хочет фиктивно жениться на мне — он хочет реально жениться на тебе. Он влюблен в тебя.

— Глупости! Что ты такое говоришь? Мне не нужна его любовь, я и сама его не люблю. Он нужен только для того, чтобы вырваться за границу, поехать учиться куда‑нибудь, куда принимают женщин, в страну, где женщины обладают хотя бы правом получить образование!

— Ну вот ты и заполучила такого человека, который тебя увезет. И не вздумай отказываться, слышишь, Сонечка? Когда еще выпадет такая удача! Попробуем поискать для меня кого‑то другого. Конечно, это будет очень сложно, ведь я старше тебя на семь лет. Но… Знаешь что, Соня? Если сможешь, постарайся и ты полюбить Владимира. Он прекрасный человек! Он мог бы стать тебе хорошим мужем.

— Еще раз говорю, ты ошибаешься. Ни у него, ни у меня и в мыслях нет ничего такого! Я люблю только математику и свою свободу. И так будет всегда!

— Анна, где твоя сестра? Гости давно собрались, а она так и не удосужилась выйти к ним. Это неприлично, в конце концов!

— Мама, она… она куда‑то ушла.

— Как ушла?! Куда?

— Барыни, не извольте беспокоиться. Барышня передала вам записочку.

— Что за новости! Василий, друг мой, что происходит с нашей дочерью? Какая‑то записка…