— Да у вас никакого приличного товара нету!

И — фр‑р! — только ее и видели. Вместе с камушками баснословной стоимости…

В некоторых лавках, рассказывал знакомый фон Меля, возмущенно тараща глаза, она являлась в самом неприметном виде, но в руках держала маленькую обезьянку. Обезьянка смешила покупателей и приказчиков и до поры вела себя смирно, но лишь только какая‑нибудь покупательница брала кольцо, желая его померить, обезьянка выхватывала его своей цепкой лапкой, совала в ротишко и — ап! — глотала, а потом бегом бросалась из лавки. Поди поймай ее!

Ну, а ее хозяйка, натурально, поднимала крик, бросалась ловить свою любимицу и тоже исчезала бесследно. А ежели какому‑нибудь расторопному ювелиру все же удавалось схватить ее за юбку, дама принималась плакать горькими слезами и уверяла, что, лишь только придет домой и изловит обезьянку, тотчас даст ей слабительного или сделает клизму, а потом вернет, всенепременно вернет покражу, отмыв ее собственноручно! Нет нужны объяснять, что она не возвращала драгоценностей и не возвращалась сама…

Поэтому нет ничего удивительного, что господин фон Мель, ювелир из Санкт‑Петербурга, чрезвычайно внимательно следил за клиенткой, которая назвалась супругой знаменитого психиатра. Тем паче, что на ее крошечных изящных ручках и впрямь были очень длинные роскошные ногти.

Однако дама камушки без толку не ворошила, не привередничала, вела себя скромно, всем восторгалась, довольно быстро отобрала колье, кольца и броши ровнехонько на тридцать тысяч рублей и условилась с ювелиром, что он завтра ровно в полдень сам доставит ее покупку вот по этому адресу (тут она подала карточку знаменитого доктора), где и будет произведен расчет. Обворожив всех своими манерами, дама удалилась.

Разумеется, назавтра ровно в полдень господин фон Мель стоял у крыльца дома доктора Литвинова. На звонок открыл лакей, за его спиной маячила супруга хозяина в шляпке и перчатках, готовая уходить.

— Ах, я совсем забыла, что вы должны прийти! — воскликнула она, хватая ювелира под руку и проводя его в глубь коридора. — Не трудитесь, — махнула она швейцару, — я сама доложу доктору о господине фон Меле! Ну, не глупа ли я? — спросила она того доверительным шепотом. — Собралась уходить, забыв о вас! Но теперь я не уйду, не примерив драгоценности. Вы принесли их? Отлично! Прошу вас к моему супругу, он готов рассчитаться. А я пока полюбуюсь моими сокровищами в гостиной.

С этими словами она открыла какую‑то дверь, и фон Мель увидел внушительного господина, стоявшего посреди кабинета.

— Достопочтенный доктор, — важно объявила шаловливая супруга, — к вам господин фон Мель!

Она втолкнула ювелира в кабинет и, выхватив из его рук портфельчик с драгоценностями, исчезла, закрыв за собой дверь.

— Прошу садиться, милейший, — любезно сказал доктор. — И не извольте беспокоиться: после беседы со мной все ваши проблемы исчезнут сами собой! Для начала скажите: как вы вообще себя чувствуете?

— Прекрасно, а вы? — осведомился вежливый фон Мель.

— Не сомневайтесь, что со мной все отлично, — заверил его врач. — Прошу вас присесть. Великолепная погода сегодня, не правда ли?

— Великолепная, поистине великолепная, — охотно согласился фон Мель, тем паче что это вполне соответствовало действительности. — Однако не соблаго…

— Моя кухарка, — перебил доктор, — весьма сведуща в различных простонародных предметах. Так вот она уверяет, что такая же чудесная погода продержится как минимум неделю. Не правда ли, это замечательно?

— Замечательно, совершенно замечательно, — вскричал фон Мель от всей души. — Однако, сударь, не пора ли…

— Какая, впрочем, жалость, что в Москве теперь дожди, — покачал головой доктор. — Первопрестольную заливает, истинно заливает! А впрочем, пора и москвичам несколько хлебнуть сырости, не все же нам, петербуржцам, в галошах разгуливать! Вы не согласны?

— Абсолютно согласен, — с ноткой сдерживаемого нетерпения закивал фон Мель. — Однако супруга ваша…

Знаменитый доктор вздохнул:

— Да, какая жалость, не правда ли? Достойнейшая была женщина! Прошло уже три месяца со времени нашей вечной разлуки, а я все еще скорблю, скорблю искренне!

И в знак доказательства своей искренней скорби он вынул из кармана носовой платок, пахнущий отчего‑то пачулями, и приложил к правому глазу.

Ювелир хотел что‑то сказать, однако ощутил, что язык пристал у него к небу и не пожелал шевелиться. И при этом что‑то стало делаться с его сердцем — оно странным образом затрепыхалось и запрыгало.

— И, главное, — задушевно продолжал доктор, перелагая платок к глазу левому, — эта святая женщина ни в коем случае не хотела обрекать меня на уныние и скорбь. На смертном одре, сжимая холодеющей рукой мою руку, она умоляла меня жениться, и как можно скорей, едва только минует приличный срок траура. И, вообразите, я нашел свое счастье! Спустя неделю наша свадьба.

— Душевно рад за вас! — вскликнул фон Мель, вновь обретая способность шевелить языком.

Теперь все понятно. Хорошенькая дама по имени Софья — пока только невеста доктора. Видимо, драгоценности — подарок к свадьбе. Наверное, она сочла, что назваться женой в магазине ювелира будет более солидно. Уф‑ф! А он уж заволновался было!

— Вы делаете своей невесте поистине царский подарок, — сказал он. — И с вашей стороны было очень благоразумно доверить ей самой выбирать себе украшения. Поверьте, я еще не встречал в жизни мужчину, выбравшего бы вещь, которая совершенно понравилась бы его супруге или невесте. Ваша же прекрасная дама будет довольна вполне. Да она уже и сейчас довольна! О, щедрость — лучший путь к сердцу женщины! Тридцать тысяч рублей, конечно, значительная сумма, но что такое деньги в сравнении с любовью? И, кстати, сударь. Коли уже пошла речь о низменном… — фон Мель деликатно хихикнул. — О, так сказать, матерьяльном… Я несколько задержался, пора уходить, поэтому я просил бы вас рассчитаться со мной как можно скорее. Дела, понимаете ли…

И ювелир даже развел руками, изображая на лице величайшее сожаление: мол, готов беседовать со знаменитым доктором хоть до утра, испытывая от этого величайшую приятность, однако время бежит…

— Рассчитаться? — повторил доктор с непроницаемым выражением лица, сызнова убирая платок в карман. — Какую же сумму вы от меня желаете получить и за что?

— Тридцать тысяч рублей… за парижскую коллекцию… колье, кольца, брошь… — выговорил ювелир, отчего‑то вновь ощущая стеснение во всех членах.

— Итак, вы упорствуете в неразумном желании получить деньги? — проговорил доктор.

Фон Мель решил, что ослышался:

— Упорствую?! То есть как это прикажете понимать? Ежели вы не намерены платить, немедленно верните бриллианты!

— Не волнуйтесь, — сказал доктор. — Я сделаю то, что следует.

Он взял бронзовый колокольчик, стоявший на столе, и через минуту… Через минуту в его кабинет ворвались два дюжих санитара. Еще через минуту орущий, рвущийся, рыдающий фон Мель был спеленат в смирительную рубашку, челюсти его были разжаты железными пальцами, в рот запихнут кляп, а потом его вынесли по черной лестнице из дому, запихали в карету и отвезли в дом скорби — в ту самую клинику для несчастных маниаков, о которой ему говорила «мадам Софья Литвинова»…

Не описать никакими словами ночь, которую провел фон Мель! Эта ночь стоила ему нескольких лет жизни и почти лишила рассудка. На счастье, поутру его освободили от уз и поставили пред светлы очи доктора Литвинова. И тут выяснилось вот что: в тот роковой день к психиатру явилась хорошенькая женщина под вуалью, представилась госпожой фон Мель, супругой ювелира, и пожаловалась, что супруг ее внезапно сошел с ума. Отчего‑то предметом его помешательства стала «парижская коллекция» бриллиантов, деньги за которую он беспрестанно от всех требует, оценивая ее в тридцать тысяч рублей. Госпожа фон Мель умоляла доктора Литвинова принять супруга на лечение в свою клинику и даже оплатила это лечение, а также визит ювелира к доктору! Напоследок она предупредила, что, как только муж ее начинает требовать деньги за свои бриллианты, он немедленно делается буен и даже может быть опасен, поэтому его надо немедленно ввергать в узилище, желательно опутав по рукам и ногам…

И еще о ювелирах. Говорят, что спустя два года после описанных событий миниатюрная кареглазая дама с прелестной родинкой на щеке, одетая роскошно и в то же время элегантно, явилась в одну московскую ювелирную лавку и назвалась баронессой Софьей Буксгевден. Баронессу сопровождали благообразный седой господин — ее отец, а также строгая бонна с хорошеньким, пухленьким младенцем, громко агукая, вертевшимся у нее на руках. Дама принялась выбирать бриллианты и наконец надела их на себя изрядное количество — всего на сумму 22 тысячи 300 рублей.

— Беру! — радостно заявила она не менее обрадованному приказчику и открыла ридикюль, чтобы достать деньги. — Ах! — воскликнула баронесса Буксгевден в следующее мгновение. — Я забыла деньги! Но не волнуйтесь, милейший, — это адресовалось приказчику. — Я принесу их через минуту! Батюшка, подождите меня здесь, — почтительно велела она отцу. — А ты, mon cher, — погрозила она пальчиком говорливому младенцу, — веди себя хорошо и слушайся Аннет.

И не успел приказчик глазом моргнуть, как баронесса Буксгевден выскочила вон из лавки… чтобы, увы, не вернуться туда более никогда, ни с деньгами, ни без них. Спустя некоторое время, когда обезумевшим приказчиком была поднята тревога и явились полицейские чины, брошенные на произвол судьбы почтенный pater familias и строгая бонна заявили, что они вообще увидали «баронессу Буксгевден» полтора часа назад, когда явились в гостиничный номер в «Лоскутной» по объявлению в газете, где она наняла их за червонец с просьбой поприсутствовать на некоем дружеском розыгрыше, который решила учинить. Младенец ни подтвердить, ни опровергнуть сего не мог, а только безостановочно агукал, как будто бы восхищаясь случившимся.

Кинулись в «Лоскутную». Да, сказали там, у нас действительно квартировала баронесса Софья Алексеевна Буксгевден, но она нынче в полдень рассчиталась и уехала на извозчике.

Куда? А черт ее знает!

Говорят, что банкир Догмаров в бытность свою в Одессе сидел однажды в прелестном ресторанчике на набережной и познакомился с княгиней Софьей Сан‑Донато. Несмотря на итальянскую фамилию, она была русской, так же, впрочем, как и ее супруг Анатолий Николаевич, потомок знаменитого уральского заводчика Демидова, некогда обласканного Петром Великим. Супруг остался предаваться своим причудам в карликовом княжестве, которое он купил за баснословные деньги, а княгиня Софья решила немного попутешествовать. Ее всегда влекло в Одессу, в этот романтический город, немножечко похожий на Марсель, а может быть, даже и на Париж…

— Вы не были в Париже, сударь? Нет? А в Марселе? Тоже нет? Ах, какая жалость! Непременно приезжайте! А по пути завернете к нам в Сан‑Донато, поболтаем по‑дружески… Кстати, нет ли у вас разменять тысячу рублей? У меня, как назло, нет мелочи заплатить за мое шампанское…

Банкир усмехнулся и попросил принести ему ее счет. Улыбка, которой наградила его княгиня, была ослепительной. Слово за слово, выяснилось, что обворожительная Софья уезжает в Москву нынче вечером. Причем тем же поездом, что и банкир. И вообще у них купе в одном вагоне!

Вечером в поезде Догмаров пригласил княгиню к себе. Уже стояло на столике шампанское и открыта была бонбоньерка с шоколадом. Правда, княгиня попросила принести еще бенедиктину. Догмаров выглянул из купе и приказал проводнику немедля сбегать в вагон‑ресторан. Княгиня глядела поверх бокала так, что Догмаров начал облизываться.

У него еще никогда не было приключения с великосветской дамой! Ох, какая женщина! Настоящий парижский шик! От нее просто голова кружится! Или это после бенедиктина в смеси с шампанским? Кружится… голова…

Банкир со стоном уронил голову на столик.

Проснувшись и с трудом подняв ту самую голову (она, чудилось, свинцом налита), он не нашел близ себя княгини Сан‑Донато. Не нашлось ее также и в поезде. Видимо, сошла на какой‑то промежуточной станции, а то и на полустанке… Исчезли также все деньги, которые были при Догмарове, а еще — ценные бумаги на сумму 43 тысячи рублей.

Говорят, что однажды в Москве вдова бедного служащего получила после смерти мужа единовременное пособие в пять тысяч рублей. И вообразите, она даже до дома не успела донести деньги! Путь ее лежал по шумному Кузнецкому Мосту. Какая‑то горничная, шедшая рядом, уронила корзинку и рассыпала яблоки. Девушка громко зарыдала, клянясь, что хозяйка теперь убьет ее. Не вынеся патетического зрелища ее слез, все прохожие кинулись подбирать несчастные яблоки. Бедная вдова — тоже… Вдруг кто‑то сильно толкнул ее. Она упала, а когда вскочила, обнаружила, что сумка с деньгами исчезла. И безутешная горничная тоже пропала, даже не собрав своих яблок…