«Дорогой Федор Кузьмич! Я пользуюсь случаем, что из Вологды едет одна знакомая артистка, и она довезет до Питера мое письмо — я не получила ни от Артура, ни от Анны Андреевны ничего до сих пор, и я не знаю, почта ли здесь причиной, или что другое. Я все время справлялась о Вас и о Вашем здоровье, но, к сожалению, ничего не знаю, надеюсь, что с Вами благополучно. Застряла я в Вологде. Сначала простудилась и хворала, потом решила тут же и поправиться. Кроме того, надо заработать себе на сапожки и починить валенки, что мне скорее удастся здесь — подзаработать, — чем дома. Играю каждый день. Хорошо, что живу в театре, а то не выдержать бы! На сцене сейчас в морозы холодно, а у меня в комнате тепло — большая настоящая печь, от каких в Питере мы отвыкли. Я как приехала, купила сразу вам масла, и оно лежит у меня. Тогда оно стоило еще по 55 тысяч, а теперь уже стало по 90. Цены почти питерские, что очень печально. Но Бог даст, привезу себе сапожки. Дорогой Федор Кузьмич, как Вы себя чувствуете в новом году? Я постоянно вспоминаю Вас и милое прошлое. Дай Вам Бог силы и радости. Очень прошу прислать мне о себе весточку. Вологда, Дом Революции, мне».

Бывший любовник стал посредником в отношениях с любовником нынешним и почтенным старым другом…

Наладились отношения и с Михаилом Кузминым: страшная кровавая рана, их разделившая, исчезла бесследно. И стихи Кузмина, посвященные Ольге, полны все тем же восхищением перед безусловностью ее красоты и обаяния:

Пускай нас связывал издавна

Печальный и веселый рок,

Но для меня цветете равно

Вы каждый час и каждый срок.

Люблю былое безрассудство

И алых розанов убор,

Влюбленность милую в искусство

И комедийный нежный вздор.

На сельском лежа на диване

Вы опускали ножку вниз

И в нежно‑желтом сарафане

Сбирали осенью анис.

Весенним пленены томленьем

На рубеже безумных дней,

Вы пели с пламенным волненьем

Элизий сладостных теней.

Вы, коломбинная Психея,

Считаете воздушно дни,

И, страстный странник, я, старея,

Влекусь на прежние огни.

Двух муз беспечная подруга,

Храня волшебство легких чар,

От старого примите друга

Последней музы скромный дар.

В эти годы в Ольгу влюбился человек загадочный — то ли гений, то ли безумец Велимир Хлебников. Футурист Артур Лурье его очень хорошо знал в своем футуристическом прошлом, дружил с ним и, кстати, входил в число Председателей Земного Шара, придуманных Хлебниковым. Любопытно, что Хлебников и Председатели Земного Шара на три дня опередили Октябрьскую революцию, упразднив Временное Правительство 22 октября 1917 года. В Академии Художеств они составили манифест: «Здесь. Мариинский дворец. Временное Правительство. Всем. Всем. Всем. Правительство Земного Шара на заседании своем от 22 октября постановило: 1) Считать Временное Правительство временно несуществующим, а главнонасекомствующую А. Ф. Керенскую находящейся под строгим арестом. Как тяжело пожатье каменной десницы! Председатели Земного Шара: Петников, Лурье, Дм. и П. Петровские, статуя командора я — Хлебников».

Много лет спустя Артур Лурье описывал, как Ольга принимала странного поклонника у себя на Фонтанке: «Мило относясь к Хлебникову, О.А. иногда приглашала его к чаю. Эта петербургская фея кукол, наряженная в пышные, летучие, светло‑голубые шелка, сидела за столом, уставленным старинным фарфором, улыбаясь и разливая чай…»

Хлебников старался ничем не выдавать свою влюбленность в Ольгу. Ну, все‑таки тут был ее мужчина, как бы муж… Впрочем, для великого Велимира такие бытовые условности никакого значения не имели. Другое дело, что он остро ощущал: она, эта благоуханная красавица, пусть и желанная до боли, ему все же глубоко чужда. И он ей чужой, с его наволочкой, которую он таскал повсюду, набив ее своими стихами, написанными на клочках бумаги, и если его просили что‑то прочесть, он, порою забыв текст, запускал руку в наволочку и долго шарил там, прежде чем вытащить какую‑нибудь четвертушку. Конечно, он ей чужой — в иссушенной иконописности своего вида, в нелепости своего лица, в небрежности своих одеяний…

«Хлебникова я помню во всем величии его святой бедности: он был одет в длинный сюртук, может быть, чужой, из коротких рукавов торчали его тонкие аристократические руки. Манжет он не носил. Сидел нахохлившись, как сова, серьезный и строгий. Молча он пил чай с печеньем и только изредка ронял отдельные слова. Однажды О.А. попросила его прочесть какие‑нибудь свои стихи. Он ничего не ответил, но после довольно длинной паузы раздался его голос, глухой, негромкий, с интонациями серьезного ребенка:

Волк говорит: я тело юноши ем…

Нет уже юноши, нет уже нашего

Веселого короля за ужином.

Поймите, он нужен нам!..»

Велимир называл Ольгу восточной красавицей, и имя ее воскреснет потом в его стихах:

Бывало я, угрюмый и злорадный,

Плескал, подкравшись к корням ольхи,

На книгу тела имя Ольги.

Речной волны писал глаголы я.

Она смеялась, неповадны

Ей лица сумрачной тоски,

И мыла в волнах тело голое.

А тем временем жить становилось все тяжелее. Все меньше оставалось надежд на благие, оживляющие перемены, все чаще вспыхивали разговоры об эмиграции. Кто мог, уезжал. Кто не мог, пытался выжить — или умирал, как умер Блок. Пока он был болен, Ольга и Анна (они постепенно снова сдружились, хотя и без прежней близости, все‑таки стоял, стоял между ними Артур Лурье!) каждый день звонили его жене, а потом не могли представить себе мира, в котором не было бы Блока, воспринимали его смерть как личное несчастье. На его похоронах на Смоленском кладбище они и пытались найти могилку Князева, да увы…

Глава музыкального отдела Наркомпроса однажды использовал служебное положение в личных целях. Взял себе командировку в Берлин в 1921 году — тогда это еще было возможно, — да и соскочил с советского паровоза на чужеродный перрон! Конечно, Ольга знала о его намерении уехать, но подразумевалось, что, устроившись, Лурье заберет ее с собой.

Лелеяла надежды на то же самое и Анна Ахматова. Бывших любовниц сделала бывшими соперницами женитьба Лурье — еще один «изменщик и злодей», хоть и звался он не Сергей, а Артур! — на Тамаре Персиц, подруге (!) и Анны, и Ольги по Петербургу. В 1918 году она держала небольшое издательство «Странствующий энтузиаст». Поскольку Артур был органически не способен на такой анахронизм, как верность, он общался с Тамарой в ту пору очень тесно, однако она была все же на запасных ролях в театре его жизни. А вот теперь стала примой.

Правда, ненадолго. Спустя малое время, пожив с Тамарой в Париже и убедившись, что нечаянно наткнулся еще на одну сильную личность, Лурье сменил ее на некую госпожу Перевощикову, которая была не кто‑нибудь, а внучка великого князя Алексея Константиновича. С ней он и уехал в Штаты.

Убедившись, что Артур не вернется, Ольга вновь порхнула под крылышко Анны. Старый друг (ну, подруга) лучше новых двух… В ее новую квартиру (Фонтанка, 18) Ольга перевезла мебель в стиле ампир, которая осталась от приснопамятного Судейкина, и его картины. Потом, в 1921 году, подруги перебрались в дом номер два на той же Фонтанке — в здание бывших царских прачечных. Это была уже квартира Ольги — «жилплощадь», положенная ей как трудовой художнице Фарфоровой фабрики.

Ольге эта жизнь и эта работа казались адом. Она приуныла, приувяла, стала чаще думать о своем возрасте — то пугаться его, то уверять всех и прежде всего Анну, что это еще просто ерунда. А то представляла она картины своей смерти: «Когда я умру, от силы четырнадцать человек пойдут за гробом…»

Под впечатлением одного из таких разговоров Анна написала еще одно стихотворение о своей восхитительной подруге:

Пророчишь, горькая, и руки уронила,

Прилипла прядь волос к бескровному челу,

И улыбаешься — о, не одну пчелу

Румяная улыбка соблазнила

И бабочку смутила не одну.

Как лунные глаза светлы, и напряженно

Далеко видящий остановила взор.

То мертвому ли сладостный укор

Или живым прощаешь благосклонно

Твое изнеможенье и позор?

И вот на похоронах Блока Ольга заявила, что намерена уехать из России. Анна отговаривала ее, но напрасно. Правда, воплотить свое решение в жизнь Ольга решилась только спустя три года. Анна тогда уже была замужем за Николаем Пуниным, а Ольга — одна… Поехала в Берлин почти без вещей, только с чемоданом, полным чудных, волшебных кукол, якобы выставку своих произведений устраивать, — и не вернулась. Пошла дорожкой, проторенной многими до нее.

В Берлине у нее были друзья: Савелий Сорин и Нора Лидар. Сначала Ольга пожила у Норы, потом друзья‑обожатели, Сорин и Игорь Стравинский, добыли для нее французскую визу, и она немедленно уехала в Париж.

Так петербургская кукла стала la Dame aux oiseaux, Дамой птиц.

Первые, кого она встретила в Париже, были Артур Лурье и Тамара Персиц. Они жили в том же отельчике «Претти» на улице Амели, где поселилась и Ольга. И ей достало одного взгляда, чтобы понять: прошлого не вернуть. Артура ей не вернуть! А ведь именно с надеждой — наивной и выдуманной надеждой на это — Ольга и рвалась из России. То есть это была одна из главных побудительных причин. И вот — осознание бессмысленности свершенного…

С самого начала жилось ей в Париже очень трудно (кукол своих Ольга продала еще в Берлине — на эти деньги жила, поджидая визу). Искала квартиру подешевле и нашла ее очень не скоро — близ ворот Сен‑Клу, на улице Доктора Поля Мишо, на восьмом этаже. На что жила?

У нее сразу началось несколько прелестных романов с поклонниками, возникшими из прежних дней — с тем же самым Сориным, с Георгием Ивановым, с художником Николаем Милиотти, да с тем же Артуром Лурье (в память о прелестном прошлом). Да мало ли с кем! Эти люди, которые встречались ей там и сям на Монпарнасе в знаменитой «Ротонде», в маленьких бистро, на Монмартре, в русских церквях на улицах Дарю и Лурмель, поддерживали Ольгу деньгами, любовью, а вдобавок — лелеяли в ней прежнее обворожительное самомнение первой красавицы, вновь и вновь посвящая ей стихи:

Январский день. На берегах Невы

Несется ветер, разрушеньем вея.

Где Олечка Судейкина, увы,

Ахматова, Паллада, Саломея,

Все, кто блистал в тринадцатом году, —

Лишь призраки на петербургском льду.

Вновь соловьи засвищут в тополях,

И на закате. В Павловске иль в Царском,

Пройдет другая дама в соболях,

Другой влюбленный в ментике гусарском.

Но Всеволода Князева они

Не вспомнят в дорогой ему тени.

Ни Олечки Судейкиной не вспомнят,

Ни черную ахматовскую шаль,

Ни с мебелью ампирной низких комнат —

Всего того, что нам смертельно жаль.

А еще было время, когда Ольга получала деньги от бывшего мужа. Нет, не потому, что в нем вдруг проснулась былая нежность и он почувствовал желание поддержать ее. Когда Ольга обнаружила, что Сергей Судейкин женился вторично — при живой‑то жене! — она пригрозила разоблачить его в полицейской префектуре, предоставив брачное свидетельство. Савелий Сорин выступил, так сказать, миротворцем, скандал не разгорелся, и какое‑то время Ольга скромно, но безбедно существовала на деньги Сергея. И процедуру развода тянула, сколько могла… Но всему когда‑нибудь приходит конец, пришел конец и браку с Сергеем, и деньгам.

Она жила на какие‑то пособия, немного зарабатывала: продолжала делать кукол, вышивать — иногда поделки удавалось очень хорошо и дорого продать! — и заботилась о своих птицах.

Откуда же они взялись и почему ее называли la Dame aux oiseaux?

Когда Лурье покинул Тамару Персиц, та с горя поехала развеяться на Лазурный Берег. У нее в отеле на рю Амели в номере стояла клетка с птицами. Кто‑то зачем‑то подарил, а теперь и девать некуда, и заботиться неохота, и не выбросишь, все‑таки они живые! Уезжая, Тамара попросила Ольгу присмотреть за птицами. И за какой‑то месяц эти крылатые, пернатые, поющие и свистящие существа стали для одинокой Ольги Судейкиной самыми близкими и родными. А вернувшись, Тамара, которая однажды забрала у Ольги возлюбленного, не смогла забрать у нее птиц. В самом деле, Ольге они были нужнее.