Потом ей подарили еще нескольких, потом еще, еще… И постепенно птицы сделались смыслом ее жизни. Именно они спасали ее во время войны от страха и одиночества, хотя на них уходили все деньги: зерно ценилось на вес золота. Из‑за птиц Ольга постоянно жила впроголодь. Но она была им нужна, птицы ее любили, и, значит, она была счастлива. Зарешеченный балкон своей квартирки она превратила в огромную клетку, чтобы птицам было где летать на свободе. Впрочем, они и в комнате чувствовали себя совершенно спокойно: им дозволялось все. Правда, на ночь Ольга отправляла их в клетки, но днем… Она так откровенно предпочитала птиц людям, что это вызывало неудовольствие ее любовников. Какая‑то горлица невзлюбила Милиотти и все время норовила его клюнуть. Он встал в позу:

— Я или эта дурацкая птица!

Ольга выбрала птицу…

С Артуром Лурье она, между прочим, тоже окончательно рассорилась именно из‑за птиц. Те вдруг начали болеть, и тогда Ольга, чтобы им помочь, поставила в клетку изображение святого Франциска Ассизского, покровителя птиц. Лурье счел это святотатством и потребовал убрать картинку, не то он уйдет сам. Ну, Ольге не привыкать стать было расставаться с Артуром, поэтому она опять же предпочла защитить интересы своих птиц.

Вот так они постепенно вытесняли из жизни Ольги людей и своим писком, свистом, гомоном и пением вполне заменяли те стихи, которые некогда слагались людьми в ее честь.

Впрочем, стихи продолжали слагаться. Хотя и пореже, и настроение в них было выражено уже другое. Как‑то раз зашел к ней Игорь Северянин, бывший в Париже по каким‑то делам. Видимо, образ жизни Ольги произвел на него тяжелое впечатление, потому что он написал печальное, странное стихотворение об этой встрече и назвал его «Голосистая могилка»:

В маленькой комнатке она живет,

Это продолжается который год.

Та, что привыкла почти уже

К своей могилке в восьмом этаже.

В миллионном городе совсем одна:

Душа хоть чья‑нибудь так нужна.

Ну вот, завела много певчих птиц, —

Былых ослепительных небылиц, —

Серых, желтых и синих — всех,

Из далеких стран из чудесных тех,

Где людей не бросает судьба в дома,

В которых сойти нипочем с ума…

О ее страсти к птицам знали все в квартале и называли ее la Dame aux oiseaux, Дамой птиц, потому что днем ли, ночью ли Ольге случалось бегать по улице (порою — в одном пеньюаре), чтобы изловить упорхнувших за глотком свободы экзотических разноцветных пернатых красавиц, которые не могли жить нигде, только в клетке, да вот беда — не знали об этом. Впрочем, рядом с совершенно немыслимыми тропическими существами у нее жили и какой‑нибудь парижский воробей, и голуби, и птицы из французского леса. «Я должна была бы делать добро людям, — говорила Ольга. — Но я бедна, больна, и потому я забочусь о птицах».

Конец этой идиллии наступил в сентябре 1943 года, когда, во время одной из воздушных тревог, Ольга спустилась в убежище (вообще‑то она предпочитала туда не ходить, но вот пошла) с двумя птицами в клетке и свертком неоконченной вышивки. Она даже не оделась толком, пошла в халате — дело было ночью. В дом попала бомба. Птицы погибли почти все, а оставшиеся в живых разлетелись неведомо куда. Ольга звала их — они не откликались.

Это было концом ее счастливого поющего мира, почти ее концом. С тех пор она беспрестанно болела, жила где придется, у кого придется, порою впроголодь, потому что вышивки, которыми она занималась, были делом неспешным, требовали дорогих материалов — она вышивала золотом и дорогим шелком, а гонорара пока еще дождешься! Часто уходила с квартир из‑за птиц, потому что они мешали хозяевам, а с этой последней привязанностью своей жизни Ольга не имела сил расстаться.

Так и мыкалась, изредка получая вспомоществования от друзей.

Савелий Сорин рассказал в Америке Сергею Судейкину о том, как бедствует Ольга. Тот со слезами на глазах воскликнул трагически: «Умоляю, не говорите мне об Ольге, я этого не вынесу!»

Больше всех ей помогала Тамара Персиц… Причуды судьбы. Причуды любви!

В начале января 1945 года Ольга заболела. У нее сделалась скоротечная чахотка, обострилась астма, эмфизема, и скоро она умерла. Накануне последнего дня ей вдруг приснились птицы, все птицы, которые когда‑то были у нее. Полетали по больничной палате — и выпорхнули в окно. Осталась только белая голубка. Она разбилась об оконное стекло. Ольга знала, что увидела во сне свою смерть.

Спустя почти полгода после ее кончины Анна Ахматова вдруг решила написать второе посвящение к своей «Поэме без героя» (сама‑то поэма была начата в 1940 году и сопровождена авторским предисловием, то есть как бы закончена, в сорок четвертом). А тут вдруг возникло второе посвящение с его риторическим вопросом:

Ты ли, Путаница‑Психея,

Черно‑белым веером вея,

Наклоняешься надо мной,

Хочешь мне сказать по секрету,

Что уже миновала Лету

И иною дышишь весной…

Сплю — мне снится молодость наша,

Та его миновавшая чаша:

Я тебе ее наяву,

Если хочешь, отдам на память,

Словно в глине чистое пламя

Иль подснежник в могильном рву.

Знала Анна Андреевна в это время о смерти любимой подруги или ее посетило некое высокое предчувствие, это роли уже не играло: прекрасная петербургская кукла уже переплыла и Ахерон, и Лету и чашу страданий своих испила до дна.

Поцеловавший эти губы

(Аврора Шернваль)

— Куда ж это он так гнал, страдалец?

— Ой, жалостливый какой, гляньте на него…

— А чего ж не пожалеть? Молодой, красивый, жить бы да жить, кабы не эта коряжина. Вот так несся сломя голову — и принесся. А там, может, матушка ждет, а то и барышня пригоженькая в окошко глядит: где ты, мой суженый? А суженый — вот он, с проломленной головой на дороге лежит.

— У всякого судьба своя, хватит тебе причитать. Ты вот что… коня расседлай, да в табор сведем его. Мол, по дороге мчал, знать, от какого‑то табуна отбился. Цыгане, конечно, народ воровской, настоящую цену не дадут, да ладно, хоть какие‑то деньги… К себе ж на двор привести его мы не сможем, верно? Пойдут расспросы: чей да откуда… Привяжутся, глядишь, донесут, понаедет полиция — не отмоешься вовеки. Еще и скажут, что мы этого бедолагу уходили. Поди докажи, что сам он упал!

— Так ведь ежели тело отыщут, все равно станут искать виновных. А цыгане возьмут да и скажут, что крестьяне из Ивановки им коня приводили. И скрутят нас, и в каторгу! Нет, пошли лучше отсюда подобру‑поздорову!

— Глупый ты, брат, глупый да трусливый. Сними седло, сними уздечку — да в воду. Коня цыганам сведем. А этого… раба божьего… и его в воду, на глубину на самую. Поди набери камней, насуем ему в карманы, чтоб не всплыл. Ему‑то, страдальцу, уж теперь все равно, а нам с тобой деньги позарез жизни нужны. Тебя от рекрутчины откупим, а я… а я женюсь! Расседлывай коня! Ну, чего стал, о чем задумался?

— Да я все про барышню беленькую, красивенькую, с длинной косой, какая его ждет… В окошко, может, глядит, ладошкой вот этак подперлась: где ты, мой суженый, где мой ряженый? А он, вишь…

— Тьфу, ты, пропасть! Умолкни! Не было никакой барышни. Не было — и все тут!

А барышня между тем была! Была барышня, и в самом деле беленькая и красивенькая. Такая красивенькая, что люди при взгляде на нее напрочь теряли головы, а глаза их слепли, словно смотрели на солнце, хотя имя ее — Аврора — значило не «солнце», а «заря».

Прекрасная барышня Аврора и впрямь сидела у окошка, подпершись ладошкой, уныло склонив свою обвитую черной косой голову, смотрела вдаль невидящим взором и думала свою грустную думу о пропавшем бесследно женихе.

Звали жениха Карл Маннергейм. Был он богатым шведом, и его сватовство очень польстило бы отцу Авроры, выборгскому губернатору Карлу Иоанну Шернвалю фон Валлену, кабы оный губернатор к тому времени еще оставался в живых. Однако он покинул мир сей, и теперь судьбой двух его дочерей, Авроры и Эмилии, занимался их отчим.

Красота сестер могла вполне называться сказочной. Очень может быть, подобных им в мире не было красавиц… вот разве что Елена Прекрасная, из‑за которой рухнул Илион. Но была ли от этого счастлива сама Елена? Не зря говорят: не родись красивой, а родись счастливой.

Разница между сестрами была в два года, и первой начала выезжать Аврора. В 1824 году на балах в Гельсингфорсе note 9 взошла новая звезда. Звезде было шестнадцать, звали ее Аврора Шернваль, и люди трезвомыслящие, едва уняв головокружение, наступившее от ее баснословного очарования, вздыхали с сожалением:

— В ней так много говорит душе… и ничего — карману!

В самом деле, красавицу никак нельзя было отнести к числу богатых невест. На счастье, трезвомыслящих людей в те поры в Гельсингфорсе оказалось удивительно мало, а потому вокруг Авроры закружился целый хоровод молодых красавцев, преимущественно офицеров, потому что Финляндия лишь недавно вошла в состав Российской империи, и «право сеньора» требовалось непрестанно укреплять с помощью военной силы.

В это время в Гельсингфорсе появился новый генерал‑губернатор — граф Арсений Закревский. Он привез сюда жену — Аграфену Федоровну, заслужившую феерическую славу своей красотой, обольстительностью и исключительным свободомыслием — не в политике, о нет, а в вопросах любви. Не зря же ее называли Клеопатрой! Три самых блестящих офицера — Николай Путята, Евгений Боратынский, Александр Муханов — немедленно сделались ее верными и неизменными адъютантами, то есть кем‑то вроде денщиков. Ну, так вот они были не только денщики, но заодно и ночевщики belle Аграфены. Однако при появлении Авроры Шернваль в трех этих головах, как и во всех прочих, сделался сильнейший умопомрачительный порыв, и молодые люди задергались, забились, заплясали, словно дергунчики‑марионетки, совершенно не зная, куда кинуться — к прельстительной опытной Аграфене или к невинной обворожительной Авроре, от которой и в самом деле невозможно, ну просто невозможно было отвести глаз, как если бы она и впрямь была утренняя золотисто‑розовая заря, только что взошедшая на востоке…

Поскольку Евгений Боратынский был поэтом, и даже приобретшим некую известность, он немедленно написал мадригал для красавицы и на одном из балов улучил минутку передать ей записку, на которой значилось следующее:

A. Aurore C…

Oh, qu’il te sied ce nom d’aurore,

Adolescente au teint vermeil!

Verse lumi?re, et plus encore

Aux, c’urs dont tu romps le sommeil,

Entends la voix d?jа souffrante

De la jeunesse pr?voyante;

«Pour qui se l?ve ce beau jour?

Pour qui cette Aurore charmante

Sera‑t‑elle soleil d’amour?» note 10

Стихотворение сие было написано именно по‑французски, поскольку прекрасная Аврора не знала русского языка. То есть вообще ни слова не знала! Однако Боратынский был все же русский поэт милостью Божией, а потому он немедленно создал вариант сего стихотворения на русском языке, весьма далекий от унылого подстрочника, и назвал его: «Девушке, имя которой было Аврора». Под этим названием оно и войдет затем во все собрания сочинений господина Боратынского:

Выдь, дохни нам упоеньем,

Соименница зари;

Всех румяным появленьем

Оживи и озари!

Пылкий юноша не сводит

Взоров с милой и порой

Мыслит, с тихою тоской:

«Для кого она выводит

Солнце счастья за собой?»

Боратынский был красив: он обладал весьма модной во всякое время романтической внешностью и печальным, даже трагическим обаянием, которое обращало к нему сердца дам и девиц. Путята был веселый клоун. Взгляд щеголеватого Александра Муханова искрился бесовским синим пламенем. И черные, роскошные очи Авроры (и как только умудрился породить белобрысый швед Шернваль этакую итальяноподобную красоту?! Эмилия была синеглазая блондинка, ну а Аврора… Аврора‑то в кого такая пошла?) зажглись ответным этому пламени сиянием. Муханов записал в свой дневник косноязычный отзыв о красоте избранницы: «Она хороша, как бог!», немедленно позабыл всех своих многочисленных любовниц (он был не только бретер, игрок, фат, щеголь, но и отъявленный ловелас, неутомимый волокита, способный дать фору самому Казанове!) в Петербурге, Москве, Гельсингфорсе, Выборге, Риге, Вильно, Христиании, Тарту и так далее и тому подобное — и посватался к Авроре. Но едва получив ее согласие и собравшись за благословением к маменьке и отчиму Авроры, Муханов внезапно спохватился. Да что ж он делает, несчастный?! Сам без гроша в кармане (всего богатства — убогое Успенское, однодворное именьице) и невесту за себя берет такую же? Одумайся, пока не поздно, Муханов! Что? Слово дал? Слово, оно, конечно… Но ведь не зря же, не случайно написал его мудрый друг Боратынский: