Тогда она вдруг заявила фрейлине:

— Нужно искать не среди придворных! Пусть это будет сообразительный парень из простых.

Шастильон с сомнением покосилась на решительную королеву: что значит «из простых», не крестьянина же та имеет в виду? Но перечить не стала, пусть потешится простым, все чем-то занята…

Подходящий подопытный нашелся нечаянно, пришлось чинить лестницу, а свой плотник поранил руку и работать топором не мог, но он же посоветовал:

— У моего свояка на свадьбе у дочери как раз гостит его родственник из Арля. Он хороший плотник.

«Хороший плотник» пришел не один, вместе с ним работал сын. Заметив взгляд, который бросила на сына королева, Шастильон поняла, что жертва перевоспитания найдена.

Нужно ли говорить, что парень был изумлен предложением посетить мадам для беседы. Королева беседовала долго, правда, едва ли красавец понял, чего от него хотят, ну, кроме обычного… но он оказался весьма покладистым и довольно неглупым.

Жана отмыли, переодели и попытались облагородить не только внешность, но и манеры. Это оказалось не так-то просто, руки, привыкшие к работе топором или пилой, не желали выделывать изящные жесты, как того требовала мадам. О выражении чувств и говорить не приходилось.

Но загоревшаяся идеей воспитать собственного Аполлона, Маргарита не сдавалась. Как и договорились, обучение галантным манерам проходило за закрытыми дверьми, она попросту запиралась с Жаном на неделю в своих комнатах, допуская туда только мадам Шастильон, и заставляла бедолагу жить той жизнью, к которой привыкла сама. Жан был проще Клода Франсуа, считал требования королевы чистейшей блажью, а себя обязанным этой блажи подчиняться. Но в отличие от хормейстера, он не слишком переживал из-за неудачных попыток говорить комплименты, быстро оценил женские прелести своей воспитательницы и, в общем-то, был жизнью доволен.

Придворные, изумленные недельным отсутствием королевы, принялись злословить. Мадам де Шастильон стойко выдерживала все атаки, не позволяя никому проникать в комнаты Маргариты, но ей самой о сплетнях поведала:

— Мадам, при дворе пошли ненужные, порочащие вас разговоры…

Королева рассмеялась, махнув рукой:

— Обо мне уже столько болтали, что сильнее испортить репутацию просто невозможно. Пусть болтают!

Сама она просто упивалась ролью наставницы. Жана требовалось обучить поведению во всем, начиная от того, как держать себя за столом, до комплиментов дамам. Шастильон с изумлением слушала, как Маргарита учит подопечного выражать восхищение несуществующей грацией мадам де Равайак. Этого не понимал и сам Жан, но сказано восхититься грацией, значит, восхищался. Иногда такая покорность ученика раздражала королеву, устав от деятельности воспитательницы, она отправляла подопечного прочь, взяв с него страшную клятву никому и ничего не рассказывать. Жан удалялся с заметным удовольствием.

Поостыв и придумав какой-нибудь новый метод облагораживания сына плотника, Маргарита вызывала его снова и снова запиралась на неделю.

При этом с прискорбием приходилось констатировать, что за время отсутствия руки парня успевали зарасти заусеницами, а все внушенное — напрочь выветриться. Обучение начиналось сначала.

— Дайте сюда ваши руки. Что вы ими делали, под ногтями снова грязь, а кожа грубая, как подметка?!

— Работал, — без малейшего чувства вины пожимал плечами Жан.

— Ах, неужели нельзя было поберечься? Мы столько времени ухаживали за вашими руками! — в голосе королевы слышалось настоящее отчаяние, но и это не смущало Жана.

— Так ведь не могу я без работы.

Со вздохом королева начинала ухаживать за руками плотницкого сына снова. Бесконечные ванночки, смазывание миндальным маслом, перчатки на ночь… Маргарита вспоминала брата и посмеивалась: знал бы он, что его сестра ухаживает за руками простолюдина, как за своими! Пока заусеницы перевоспитываемого отмокали, сам он слушал поэзию Петрарки в исполнении королевы:

Настолько безрассуден мой порыв,

Порыв безумца следовать упорно

За той, что впереди летит проворно,

В любовный плен, как я, не угодив…

— Это Петрарка. Не нравится?

В ответ на невразумительное мычание воспитуемого Маргарита предлагала:

— Хорошо, послушайте Ронсара, это уже совсем близко и по времени, и по духу.

Когда уж старенькой, со свечкой, перед жаром

Вы будете сучить и прясть в вечерний час, —

Пропев мои стихи, вы скажете, дивясь: —

 Я в юности была прославлена Ронсаром!..

Обучение продвигалось медленно, сын плотника оставался сыном плотника. Он терпеливей, чем хормейстер, сносил воспитательные порывы королевы, но было видно, что все это ему совершенно чуждо.

Однажды Маргарита принялась читать стихи с особенным вдохновением:

Я без любви не проживу мгновенья.

Зову любовь, надеюсь и горю…

Лишь в ней одной чудесных дней круженье…

Люблю тебя, а значит, я живу!

Жан решил проявить осведомленность:

— Мадам, Петрарка?

— Что?

— Стихи чьи, Петрарки?

— Мои, — почти горделиво ответила королева.

— Да ну? — едва ли плотник поверил. Оставалось только добавить «иди ты!».

Несколько мгновений Маргарита стояла, безмолвно глядя на хлопающего глазами подопечного, тот, видно, не мог решить, как ему реагировать на королевское творчество. Глупее ситуации не придумаешь, она даже решила, что лучше бы согласилась с авторством Петрарки, и вдруг… расхохоталась!

Королева смеялась с таким удовольствием и так заразительно, что в кабинет осторожно заглянула мадам Шастильон. Увидев сидящего в немом изумлении Жана и вытиравшую слезы Маргариту, фрейлина осведомилась:

— Мадам, что случилось?

Королева замахала руками на плотника:

— Ой, иди, иди, умоляю! Ты свободен.

Тот поспешил выскользнуть за дверь, гадая, чем же так насмешил мадам. А Маргарита никак не могла остановиться. Она вдруг увидела ситуацию со стороны: королева, ухаживающая за руками простого парня, обучающая его галантным манерам и читающая стихи с признанием в любви… И все это втайне, взаперти, когда придворные за дверью гадают, чем же там сутками занимается мадам с новым любовником, вернее, никто не гадал, все и так «знали». Никому же не могло прийти в голову, что можно сочинять стихи и срезать заусеницы вместо жарких постельных сцен.

— Мадам Шастильон, никто не должен узнать, чем мы тут занимались, пусть думают что угодно, только не правду! Иначе над нами будет смеяться даже не Франция, а вся Европа!

Теперь они хохотали до слез уже вдвоем. Слышавшие эти почти истерические рыдания королевы и мадам де Шастильон фрейлины решили, что мадам делится впечатлениями от мужской стати любовника-простолюдина. Но королева права, это куда лучше, чем правда.

Маргарита достала увесистый кошель с монетами:

— Передайте и скажите, чтоб исчез и больше не появлялся. Только пусть никому не рассказывает…

Жан, получив деньги, выполнил приказ своей воспитательницы с удовольствием, на замечание, чтоб молчал как рыба, усмехнулся:

— Само собой. Что я, дурак? Засмеют же.

И снова мадам и ее верная помощница-воспитательница хохотали до слез:

— И правда засмеют.

Маргарите пришлось прийти к неутешительному выводу, что талантом к изящным выражениям надо обладать, как и к написанию стихов.

Вздохнув, королева снова засела за переводы с латыни…

Фрейлины попытались заполучить плотника к себе, чтобы понять, чем же он оказался так хорош для опытной Маргариты, но тот словно в воду канул.


Тем временем в Париже и вокруг него жизнь тоже шла своим чередом. Там не подозревали о стараниях Маргариты по облагораживанию юсонских плотников, там продолжали бороться за власть.

Генрих Наваррский сумел завоевать Париж, но, когда сделал это, понял мудрость Генриха де Валуа — на троне Франции нужен католик. И тогда родилась знаменитая фраза Анри IV: «Париж стоит мессы!» Король в очередной раз сменил веру, снова став католиком. В одном он только не изменился — Генрих по-прежнему был крайне любвеобилен и не любил мыться.

Прекрасную Коризанду, несмотря на все ее усилия, Генрих давно бросил: разве мало красоток и без нее?

Очередной любовницей короля теперь уже Франции Генриха де Бурбона стала белокурая красавица Габриэль д'Эстре, дорого обошедшаяся Франции, но немало для нее сделавшая. Король любил красотку долго и даже едва не женился…


Габриэль д'Эстре была стопроцентной шлюхой, правда, таковой сделала ее королева-мать. Еще в шестнадцатилетнем возрасте ее уложили в постель Генриха III, видимо, чтобы отвлечь от миньонов. За ночь с красоткой Генрих заплатил существенную сумму — шесть тысяч экю. Но голубоглазая блондинка, славившаяся своей белоснежной кожей и прекрасными пропорциями тела, быстро надоела королю, ему помимо женских прелестей требовалось наличие у фаворитки ума, а Габриэль была всего лишь хитра и изворотлива.

После короля прекрасная Габриэль просто пошла по рукам, ее укладывали в постель всем, кого хотели прибрать к рукам, но в отличие от Шарлотты де Сов эта малышка не была умна вовсе, и королева-мать использовала ее только для более мелких поручений. Наконец, красотка «осела» в постели герцога де Бельгарда, который даже задумал на ней жениться.

Вот этот герцог и проболтался королю о прелестях своей любовницы, о чем немедленно пожалел. Генрих был очарован белокурой красавицей настолько, что решил заполучить ее, чего бы это ни стоило. А чтобы герцог не мешался под ногами, откровенно посоветовал тому выбросить мадемуазель д'Эстре из головы!

И тут мадемуазель сделала то, чего от нее ожидать было крайне трудно. Дело в том, что, оставленная без «попечения» королевы-матери, она уже твердо остановила свой выбор на герцоге Бельгарде, поняв, что лучше синица в руках, чем постели бесконечных любовников, пусть и галантных, но воспринимающих ее просто как средство развлечения. Стать герцогиней ей нравилось куда больше, чем новой любовницей на месяц кого-то более знатного и богатого, даже короля.

Сам король не произвел на мадемуазель никакого впечатления, вернее, произвел отвратительное. Низкорослый, рыжий, похожий на таракана, вечно вонявший чесноком и не имевший понятия о приличных манерах малый не вдохновлял Габриэль на постельные подвиги даже за большую цену. К тому же она прекрасно знала, что у Генриха Наваррского не бывает любовниц подолгу и он никогда не ограничивался всего одной, имея по несколько сразу, доходило до одиннадцати! Король мог тискать булочниц или кормилиц вперемешку с герцогинями, спать с монахинями или с трактирщицами без разбора.

Габриэль не желала менять своего пусть не слишком богатого герцога Бельгарде на столь ненадежного любовника. Когда сам герцог приехал в Кеври передать любовнице разговор с королем, Габриэль сделала лучшее, на что была способна, она примчалась в Компьень к королю и… крича высказала ему свое возмущение вмешательством в ее личную жизнь! Эффектная блондинка заявила королю, что считает себя свободной в выборе того, с кем ей спать и кого любить, а потому желает выйти замуж за герцога Бельгарде!

Это сыграло решающую роль; если бы Габриэль сдалась и легла в постель с королем, перед тем как стать герцогиней, интерес к ней пропал бы уже через пару месяцев, но, получив отказ, да еще такой, король… влюбился!

Влюбленные мужчины часто демонстрируют неимоверную глупость, даже если они короли. Генриху было бы достаточно потерпеть совсем чуть-чуть, и герцог Бельгарде уложил бы в постель монарха собственную жену, и с превеликим удовольствием, а та подчинилась, невзирая на всю неприязнь к рыжему таракану, вонявшему чесноком и потом. Но вместо этого Генрих принялся добиваться красавицы, забыв о том, что воюет с Лигой, что со всех сторон существует угроза его власти, что нужно как можно скорее взять Париж…

Король обезумел, зато семья д'Эстре была в своем уме. Надеясь заполучить семейство в Компьень, Генрих сделал отца недоступной красотки членом личного Совета, и семейство быстро объяснило Габриэль, что чесночный запах и слишком простые манеры не такой уж большой недостаток, который легко компенсируется многочисленными достоинствами в виде невиданной щедрости подарков. К тому же у мадемуазель столь запятнанное прошлое, что пренебрегать внешностью просто глупо… Даже если это будет постель всего на время, то все равно это постель короля!

Габриэль со вздохом поняла, что, единожды встав на путь шлюхи, можно изменить только расценку, но не саму жизнь. Стезя, определенная красавице королевой-матерью, оставалась ее стезей, стать герцогиней ей не грозило, потому что герцог Бельгарде никогда бы не решился пойти против королевской воли. Он тоже оказался не слишком умен, герцогу бы предложить королю сделку, как делали многие до и после него: в обмен на свой брак закрыть глаза на похождения супруги до тех пор, пока она не надоест монарху. Но герцог не пожелал быть рогоносцем, даже с учетом того, что рога наставлены самим королем.