Строгое в своей красоте здание Сурб-Хача было окружено обширным мощеным двором, от которого вниз спускались террасы, усаженные садами и огородами.

Спешившись, Марина в сопровождении Варадата и Филиппа поднялась по ступенькам, ведущим к воротам храма. Привратник сурово допросил путников, кто они и откуда, и Марина ответила за всех:

— Мы пришли помолиться в церкви Сурб-Ншан и заказать молитву святым отцам за упокой души Андроника Таги.

Привратник с неудовольствием глянул на девушку, столь смело и бойко отвечающую в присутствии мужчин, но имя Андроника Таги вызывало здесь уважение, и монах провел путников к притвору храма.

С интересом осматриваясь вокруг, Марина отметила, что Сурб-Хач своими крепкими стенами и узкими окнами напоминает крепость. Даже колокольня служила одновременно сторожевой башней. Монастырь, расположенный в лесистых горах, на неспокойной земле Таврики, должен был уметь обороняться.

Церковь Сурб-Ншан — Святого Знамения — была сердцем монастыря. Подойдя к резному порталу гавита — притвора, Марина едва не споткнулась, встретив строгий взгляд высокого чернобородого священника. Как оказалось, это был сам настоятель монастыря отец Левон. Появление незваных гостей, среди которых к тому же была женщина, он воспринял с недовольством, но имя Андроника Таги снова вызвало благосклонность, и настоятель разрешил Марине войти в церковь и присутствовать на службе за упокой души ее отчима.

Низко надвинув на лоб платок, девушка миновала темный коридор и поднялась по ступеням в храм. Впереди она увидела алтарь на высоком помосте, освещенный лучом света из узкого окна. Алтарь обрамляли цветные росписи — неброские, но торжественные в своей благородной простоте.

Пока длилась служба, девушка стояла, замерев в священном трепете, и была бы похожа на изваяние, если бы время от времени не совершала крестное знамение.

Но после службы, покидая церковь, она почувствовала себя свободней и стала с присущим ей любопытством осматриваться вокруг, отмечая, как мудро устроен этот строгий храм, в котором прихожане, идя через пять проемов, вначале поднимаются к освещенному ярким лучом алтарю, словно к горним высотам духа, а затем спускаются по ступеням вниз, к суетной мирской жизни.

Она невольно задержалась перед одним окном, из которого открывался широкий вид на долину под горой Агармыш. Внизу по дороге двигалось несколько повозок, направляясь к торжищу, прилепившемуся у склона горы.

Задумавшись о чередовании вечного и бренного в жизни человека, девушка вдруг услышала где-то совсем рядом голос, показавшийся ей знакомым. Она была почти уверена, что этот тихий голос, говоривший что-то на смеси армянского и греческого, принадлежит отцу Панкратию, и оглянулась вокруг, надеясь увидеть знакомого священника. Но рядом не было никого, кроме сопровождавших ее Филиппа и Варадата. Голос явно звучал из-за двери, ведущей в кельи. Сделав вид, что хочет поправить одежду, она жестом велела Филиппу и Варадату проследовать вперед, а сама, приблизившись к этой двери, прислушалась и разобрала слова второго собеседника:

— Да, я помню, что князь Гаврас армянского происхождения. Но это не причина, чтобы мне и моим братьям участвовать в распрях генуэзцев с феодоритами. Пока я здесь настоятель, Сурб-Хач останется крепостью духа и не будет влезать в мирские междоусобицы.

Дальше голоса зазвучали тише, а потом и вовсе смолкли: видимо, собеседники удалились от двери, перейдя во внутренние покои. И все-таки Марина не могла отделаться от мысли, что гостем настоятеля был кафинский священник отец Панкратий. Впрочем, она могла и ошибиться, ведь голос, показавшийся ей знакомым, звучал тихо и неразборчиво.

День уже клонился к вечеру, и, когда усталые путники наконец преодолели расстояние от монастыря Сурб-Хач до обители Стефана Сурожского, солнце уже опустилось за горизонт. В последних, ярко-алых лучах заката они увидели маленькую церковь и ряд низеньких строений на краю живописной долины, окруженной лесистыми горами и обрывами скального хребта. Одинокая обитель выглядела скромно, даже бедно, но место, в котором она располагалась, было священным для христиан православного обряда, ибо здесь еще в восьмом веке жил архиепископ Стефан Сурожский, претерпевший мучения за верность иконопочитанию. Возле грота, в котором молился святой Стефан, сохранились остатки древнего храма, где рядом с алтарем вытекал священный источник.

Чуть поодаль мужского монастыря, в роще, виднелась часовенка и хижины маленькой женской общины, в которой уже девятый год жила Рузанна.

Чем ближе была встреча со сводной сестрой, тем больше волновалась Марина, тем острее чувствовала свою невольную детскую вину перед изгнанницей. Минутами ей хотелось все рассказать Рузанне, даже покаяться перед ней, но Марина тут же отбрасывала эту мысль, понимая, что никогда не решится на такое признание, не сможет заговорить о прошлом.

Женская киновия[26] состояла из небольшого числа монахинь, и все работы, связанные с ведением хозяйства общины, сестры выполняли сами, трудясь от зари до зари.

Еще издали Марина увидела, что две монахини собирают овощи в огороде, одна возле хлева доит козу, еще одна загоняет в птичник гусей. Из хижины доносился запах свежеиспеченного хлеба, за сараем слышался стук топора.

Не успели путники приблизиться, как раздался громкий лай двух больших дворовых собак, выполнявших здесь роль сторожей.

Тут же из часовни вышла настоятельница — высокая пожилая женщина с властным лицом. Путники, спешившись, с почтением ей поклонились, а она, окинув их внимательным взглядом, строго спросила:

— Вы, должно быть, хотите попроситься на ночлег? Мужчины пусть идут в мужскую обитель, а девушку мы сможем принять, если, конечно, скажете, кто вы и откуда.

— Матушка, я приехала навестить свою сводную сестру Рузанну, — пояснила Марина, волнуясь. — Мой отчим Андроник Таги попросил, чтобы я передала ей…

В этот момент одна из сестер, работавших на огороде, подняла голову и, приглядевшись к путникам, сделала несколько шагов в их сторону. Она еще не успела приблизиться, как Марина и Филипп, одновременно догадавшись, прошептали:

— Рузанна…

За девять лет дочь Андроника изменилась, резче и суровее стали черты ее лица, обрамленного темным платком, и все же невозможно было не узнать ее иконописный облик, тонкий стан, большие глаза под черными, слегка сросшимися бровями.

Переводя взгляд с Марины на ее спутников, Рузанна с некоторым удивлением проговорила:

— Неужели это малышка Марина? А тебя, Филипп, я сразу узнала. И здоровяка Чугая помню.

В прошлом порывистая, сейчас Рузанна вела себя весьма сдержанно: не обняла гостей из родного дома и даже почти не улыбнулась им. Возможно, она не хотела проявлять своих чувств в присутствии игуменьи, а возможно, жизнь в одинокой обители приучила ее к строгому спокойствию.

Филипп поклонился дочери своего хозяина, не решаясь подойти к ней, а на туповатом лице Чугая появилось некое подобие улыбки. Варадат, с которым Рузанна не была знакома, не стал дожидаться, когда его представят, а сам выступил вперед и объявил:

— А мое имя Варадат Хаспек. Андроник принимал меня в своем доме как жениха Марины.

— Принимал? А теперь не принимает? — рассеянно спросила Рузанна, без всякого интереса взглянув на «жениха».

И тут Марина, повинуясь безотчетному порыву, кинулась к сводной сестре и, на секунду прижавшись к ней, прошептала:

— Мы так давно не виделись… но я тебя никогда не забывала.

— Спасибо, милая, — откликнулась Рузанна и, взяв Марину за плечи, вгляделась в ее лицо. — Какая ты стала взрослая и красивая. И как это мой отец и твоя мать позволили тебе сюда приехать? Или, может, теперь, когда ты собралась замуж, тебе дали больше свободы?

— Нет, замуж я пока не собралась, — решительно заявила Марина и, вздохнув, тихо добавила: — Андроник сам попросил меня к тебе приехать. Такова была его последняя воля.

Рузанна побледнела и прижала руку к груди.

— Он… отец умер? Давно?

— Двенадцать дней тому. Я бы приехала раньше, но мама не пускала меня, боялась опасной дороги…

— А перед смертью отец велел что-то мне передать? — спросила Рузанна сдавленным голосом.

— Да. Он говорил, что раскаивается в своей суровости, жалеет тебя и просит вернуться в родной дом, — волнуясь, ответила Марина. — Его последние слова были о тебе.

Рузанна молча отвернулась и отошла в сторону. Плечи ее задрожали. Настоятельница, прошептав молитву, три раза перекрестилась.

А уже через несколько мгновений Рузанна опять повернулась к собеседникам, и лицо ее казалось спокойным, хотя глаза слегка покраснели от пролитых слез. Такое самообладание было не свойственно ей раньше.

— Спасибо, что выполнила его волю, — кивнула она Марине. — Жаль, что Таисия не смогла или не захотела позвать меня на похороны моего отца. Но ты-то тут ни при чем. Я рада видеть тебя и других домашних. Мужчины пусть идут ночевать в мужской монастырь, там их примет отец Николай. А ты переночуешь в моей келье. Я правильно говорю, матушка Ермиона? — обратилась она к настоятельнице.

— Правильно, сестра Руфина, — был ответ. — Соболезную твоему горю и буду молиться за упокой души твоего родителя.

С этими словами игуменья направилась к часовне, сделав знак другим монахиням, стоявшим чуть поодаль, следовать за ней.

— Значит, ты теперь сестра Руфина? — Марина быстро взглянула в большие строгие глаза дочери Андроника и тут же отвела взгляд.

— Да, я приняла новое имя, когда окончательно решила начать новую, чистую жизнь.

— Но ведь другое имя не помешает тебе вернуться домой? — с надеждой спросила Марина.

— Нет, домой я не вернусь никогда. — Рузанна медленно покачала головой.

— Но почему?

— Знаешь, дитя мое, этого так быстро не объяснишь, — вздохнула сводная сестра. — Уже поздно, пойдем поужинаем, а после трапезы ты заночуешь в моей келье, там и поговорим.

Рузанна сдержанно кивнула Филиппу и другим гостям мужского пола, взяла Марину за руку и повела к хижине, из которой доносился запах свежего хлеба.

— У нас строгая трапеза: хлеб, соль, вареные овощи и немного оливкового масла. Тебе будет непривычно после домашней еды.

— Ничего, я так проголодалась в дороге, что мне сейчас любая еда покажется лакомством, — улыбнулась Марина. — А ваш монастырский хлеб так аппетитно пахнет.

— Да, у нас сестра Конкордия — хороший пекарь, даже из скудных запасов изготовит вкусную выпечку.

В узком домике, служившем трапезной, за общим столом сидели десять монахинь во главе с настоятельницей. После долгой молитвы приступили к ужину. Под придирчиво-любопытными взглядами обитательниц киновии Марина чувствовала себя скованно и старалась есть так же неторопливо, как они, сдерживая свой аппетит и опуская глаза долу.

Лишь оказавшись вдвоем с Рузанной в ее келье, девушка вздохнула с облегчением и, уже не испытывая необходимости контролировать каждый свой шаг и каждое слово, спросила:

— Наверное, трудно здесь жить под постоянным присмотром общины? Тебя не гнетет такая несвобода, надзор? Мне кажется, я бы так не смогла.

— Ты еще слишком молода, Марина, чтобы судить об этом, — строго заметила Рузанна. — Иногда внешняя несвобода нужна, чтобы укреплять дух. Человек слаб и не всегда умеет избежать искушений по собственной воле. Но когда правила, внушенные суровым окружением, становятся привычкой, их выполнять легко.

В словах Рузанны Марина почувствовала скрытый смысл. Задумчивый взгляд молодой монахини был устремлен куда-то вдаль, в то самое прошлое, где остался ее тайный грех, о котором, как она думала, Марине ничего не известно.

— Хорошо, хоть в келье ты можешь побыть наедине с собой, — заметила Марина, осматривая тесную темную комнату с крошечным окном вверху.

— Но не всегда так было, — слегка улыбнулась Рузанна. — Это теперь мне отвели келью за мое терпеливое послушание и хорошее знание священных книг. Кроме меня только матушка Ермиона и сестра Феодора живут в отдельных кельях, остальные — в общей. Но что хорошего оставаться наедине со своими мыслями и воспоминаниями? Меня они только терзают, и я стараюсь загрузить себя трудами и молитвами.

— Но теперь, когда Андроник сам раскаялся, что поступил с тобой сурово, и позвал тебя домой, теперь-то тебе зачем продолжать такую трудную жизнь среди чужих людей? Не лучше ли вернуться в Кафу, в родной дом? Все домашние будут тебе рады!

— И Таисия тоже? — усмехнулась Рузанна и тут же помрачнела. — Впрочем, дело не в ней. Даже если бы твоя мать меня обожала, я бы не вернулась в родной дом. Андроник отправил меня в монастырь за мои грехи и, поверь, сделал это справедливо. Только праведной жизнью и трудами я заслужу у Бога прощение.