Марина тихо спустилась на первый этаж и обнаружила, что собеседницей Донато была Нимфодора. Вдова стояла лицом к лестнице, а Донато — спиной. Увидев девушку, Нимфодора приветливо ей улыбнулась:

— Я принесла тебе платье к Рождеству, как и обещала.

Тут же и Донато оглянулся на Марину, и по его лицу пробежало то странное, неопределенное выражение, которое в последнее время так настораживало девушку.

— Спасибо вам за подарок, Нимфодора, — кивнула Марина, стараясь не смотреть на Донато, хотя взгляд ее помимо воли устремлялся к нему.

— Ну, у вас здесь женские дела и разговоры, поэтому я удаляюсь, — слегка улыбнулся римлянин и ушел, на ходу переглянувшись с молоденькой служанкой Ириной, убиравшей комнаты.

Нимфодора взяла Марину под руку и, отведя в сторону, села вместе с ней на обитую тканью скамейку в углу.

— Познакомилась я с твоим спасителем, — вполголоса сообщила вдова, заглядывая девушке в глаза. — Расспрашивала его, кто он и откуда, но этот латинянин довольно скрытен, лишнего слова не скажет. Но, впрочем, он недурен, и в нем чувствуется благородное происхождение. Скажи по правде, он нравится тебе? Вижу, ты смутилась.

Марина, которая и впрямь была смущена любопытством соседки, все же заставила себя принять спокойный вид и небрежно заметила:

— Какая мне причина смущаться, если между нами нет никаких отношений?

— В самом деле? И он не пытается ухаживать за тобой?

— Нет.

— А почему? Но, кажется, я понимаю. — Нимфодора понизила голос почти до шепота и заговорщически кивнула на дверь, за которой скрылась Ирина. — В доме слишком много молодых и смазливых девиц вроде этой. К тому же они доступны, их не надо добиваться, как женщин из знатных сословий. Мужчины часто бывают ленивы и берут то, что плохо лежит. Ведь правда?

— Не знаю, у меня в таких делах мало опыта, — пожала плечами Марина.

Нимфодора, словно почувствовав нежелание девушки говорить о Донато, принялась обсуждать предстоящий праздник. Затем собеседницы перешли в комнату Марины, а вслед за ними служанка Нимфодоры принесла подарок щедрой вдовушки — платье из узорчатой греческой парчи. Нетерпеливая соседка тут же попросила девушку примерить новый наряд и выразила свои восторги, хотя самой Марине показалось, что платье ей немного велико и слишком топорщится по бокам, придавая фигуре мешковатость. Нимфодора без умолку болтала, рассказывая о своей веселой жизни на побережье и остроумно высмеивая мрачноватых домочадцев Гавраса. Марина поняла, что хорошенькая вдовушка далека от той подвижнической миссии, которой подчинялась жизнь княжеского дома.

Живость Нимфодоры, казалось бы, должна была развеселить Марину, но девушка почему-то ощущала уныние и внутреннюю опустошенность. После ухода разговорчивой соседки она вдруг поняла причину своего душевного разлада: конечно, всему виной те подозрения, которые заронила в нее Нимфодора! Раньше Марина не думала о возможной связи Донато с другими женщинами, теперь же ревность стала подтачивать ее, как язва. Служанки Гавраса уже не казались ей тихими и незаметными, как тени; в их взглядах и повадке Марине чудилось лукавство, кокетство и скрытые пороки. Кто-то из них — хотя бы та же Ирина — мог соблазнить римлянина, увлечь своей чувственной пылкостью, отвратив от неопытной девчонки из Кафы.

До самого вечера Марина металась в сомнениях, а потом решилась все-таки поговорить с Донато. Неслышными шагами подойдя к его двери, она постучала, даже окликнула его, но он не ответил. «Не хочет меня видеть или уже спит?» — засомневалась Марина и, оглянувшись по сторонам, вернулась к себе. В голову упорно лезли мысли о том, что, наверное, в комнате Донато был не один, а с какой-нибудь любовницей. Возможно, они даже вместе посмеялись над простушкой, стучавшей в его дверь.

Сейчас Марина, как никогда, огорчалась, что у нее нет наперсницы, которая могла бы проследить за Донато и выяснить, с кем он провел ночь. Она даже пожалела, что не открыла свое сердце Нимфодоре — пусть легкомысленной, но доброй и сообразительной, способной дать по-женски зрелый совет.

Промаявшись ночь, Марина проснулась чуть свет и подошла к окну, глядя на дом Нимфодоры в надежде увидеть соседку и знаком позвать ее к себе. Первые бледные лучи зари освещали улицу, припорошенную снегом, прорисовывали на темном фоне домов очертания окон, дверей и резных каменных украшений. Прислонившись лбом к холодной стене, Марина бездумно смотрела перед собой и понимала, что ожидание ее бесполезно, что изнеженная дама вряд ли просыпается так рано.

Девушка уже хотела отойти от окна, как вдруг дверь дома Нимфодоры приоткрылась и кто-то сделал шаг на улицу, но тут же вновь скрылся за дверью, словно его притянули обратно чьи-то руки. Марина подумала, что, возможно, какая-нибудь ловкая служанка прощается на пороге со своим дружком. Это показалось ей забавным, но в следующую минуту девушка похолодела: из дома соседки вышел не кто иной, как Донато. А руки, которые его удерживали, обнимая, были руками Нимфодоры. Вдовушка даже устремилась за любовником на улицу, хотя была легко одета. Когда она обхватила Донато за шею и поцеловала, платок с ее плеч соскользнул на землю. Донато поднял его, накинул на Нимфодору, еще раз обнял ее напоследок и, отвернувшись, шагнул к дому Гавраса. Вдовушка посмотрела ему вслед и, зябко поежившись, скрылась за дверью.

Потрясенная увиденным, Марина опустилась на пол и прижала руки к лицу. Она сама не могла понять, какие чувства сейчас ее обуревают: гнев, обида, ревность, ненависть или стыд. Еще минуту назад она готова была сделать Нимфодору своей исповедницей, и лишь случайность позволила ей узнать горькую правду. Но когда эти двое успели сговориться и стать любовниками? Ведь, кажется, вчера они только впервые увиделись? Или, может, были знакомы раньше?

Но как мог Донато в одночасье предать все то, что соединило его с Мариной, ради чего она, девушка строгого воспитания, готова была забыть самое себя и идти за ним на край света?..

Марине хотелось сейчас, сию минуту, все высказать ему, и она, не думая о последствиях, выбежала из своей комнаты. Донато как раз шел по коридору, и девушка кинулась к нему, сдавленным голосом выдохнула:

— Подлец!.. Как ты мог… с Нимфодорой… Я вас видела в окно.

Донато схватил Марину за руки и со словами: «Молчи, нас могут услышать» почти грубо втолкнул ее к себе в комнату и закрыл за ней дверь.

— Хочешь — поговорим здесь, но не в коридоре, — сказал он отрывистым, приглушенным голосом.

— Не о чем нам с тобой говорить, мне уже все ясно! — прошептала она, задыхаясь от возмущения и подступивших слез.

— Ты напрасно меня обвиняешь, называешь подлецом. — Он прислонился спиной к двери, заслоняя ей выход. — Пойми: я мужчина и не могу так долго обходиться без женщин. Тебя, чистую девушку, я не смею тронуть, так что же мне делать? Природа требует своего.

Марина хотела возразить, что, если мужчина любит девушку, то может на ней жениться, а не искать себе доступных женщин, но не знала, как выразить это словами, чтобы не показалось, будто она навязывает себя ему в жены. Слезы душили ее, мешали думать и рассуждать. Изо всех сил она пыталась держать себя в руках, чтобы не заплакать перед Донато. Но он все-таки заметил ее состояние и, взяв девушку за плечи, мягким голосом сказал:

— Тебе надо успокоиться, Марина. Ступай к себе в комнату, отдохни, помолись. Я скоро сам к тебе приду для серьезного разговора. Все слишком важно, чтобы обсуждать вот так, на ходу, когда ты в гневе.

Марина вдруг уловила от него аромат пряных духов Нимфодоры. Резко сбросив со своих плеч его руки, она ломким голосом сказала:

— Только прежде смойте с себя благовония вашей любовницы! Терпеть не могу мускусные запахи!

Донато посторонился, давая ей дорогу, и Марина почти бегом кинулась в коридор. Закрывшись у себя в комнате, она дала волю слезам, но они не облегчили ее душу. Рухнуло все, чем она жила последние три месяца, на что надеялась в будущем, ради чего готова была преодолеть любые испытания. Теперь оставалось лишь уйти, устраниться из жизни Донато и предоставить отцу Панкратию самому решать все вопросы, связанные с римлянином.

Был ранний час, и Марина с тоской подумала о том, что скоро предстоит утренняя молитва и завтрак в окружении строгих домочадцев Гавраса. Находиться среди людей, ежеминутно боясь встретиться глазами с Донато, было для нее сейчас невыносимо.

И Марина решила немедленно отыскать отца Панкратия, рассказать ему всю правду и попросить о скорейшем возвращении в Кафу.

Она тут же устремилась туда, где в этот утренний час мог быть священник — в домашнюю часовню Гаврасов. Но, едва спустившись на первый этаж, девушка почти лицом к лицу столкнулась с отцом Панкратием.

— Отче!.. Как хорошо, что я вас повстречала, я шла к вам! — в ее голосе звенели слезы. — Вы словно услышали мою мольбу.

— Что случилось, дитя? — Священник встревоженно заглянул ей в глаза. — Какое-то несчастье?

— Для меня — да, — упавшим голосом ответила Марина и, отвернувшись, смахнула слезы с глаз.

— Пойдем к тебе и поговорим без помех, — решил отец Панкратий.

Они поднялись наверх. Марина шла так стремительно, что у дверей своей комнаты споткнулась. Отец Панкратий, поддержав ее, строго сказал:

— Учись владеть собой и не теряться даже в несчастьях.

Марина толкнула дверь, и от легкого сквозняка заколебалась занавеска, прикрывавшая нишу, где стояла ее кровать.

Девушка и священник вошли и сели друг против друга на скамейки по обе стороны маленького стола.

Марина несколько раз глубоко вздохнула, чтобы окончательно прогнать подступавшие слезы, а отец Панкратий с некоторым удивлением заметил:

— Странно, что ты плакала. Ведь это редко с тобой бывает. Меня всегда радовало, что ты не плаксива, как большинство женщин.

— Обещаю, что не буду плакать и поговорю с вами спокойно, — сказала Марина уже ровным голосом.

— Так что же все-таки случилось?

— Вчера вы дали мне два дня срока, чтобы выяснить мои отношения с Донато. А сегодня я вам говорю: мы с ним — чужие люди, и прошу вас как можно быстрей отправить меня в Кафу.

— Что это значит, почему так вдруг? — в голосе священника прозвучала неприкрытая досада. — Он тебя чем-нибудь обидел?

— Нет. Просто я узнала, что Донато нравится другая женщина, а я для него ничего не значу. Он спасал меня из благородства и еще, наверное, из жалости. И не спрашивайте больше ни о чем, умоляю вас! Мне стыдно об этом говорить. Сейчас я хочу только одного: поскорее вернуться домой. Я понимаю, что Донато вам будет нужен, если поступит на службу к консулу. Но договаривайтесь с ним без моей помощи, все равно у меня нет на него никакого влияния. Пообещайте ему деньги, земельный надел… я не знаю, что еще. Только меня отпустите, я здесь лишняя.

Марина выпалила все это на одном дыхании, стараясь не встречаться глазами со священником, а глядя ему поверх плеча. Взгляд ее упирался как раз в сторону ниши, прикрытой занавеской. И вдруг, к изумлению и ужасу Марины, занавеска заколебалась, из-за нее вышел Донато и насмешливо заметил:

— Так вот для чего я был вам нужен! Теперь понимаю, чем вызвана такая забота о чужеземце-латинянине.

Отец Панкратий резко повернулся к Донато и с возмущением спросил, переводя взгляд с него на Марину:

— Ты что же, провел ночь в постели этой девушки?

— Нет, клянусь вам! — воскликнула Марина. — Я не знаю, как он здесь оказался.

— Да, я вошел минуту назад, чтобы поговорить с Мариной, — подтвердил Донато. — Ее не оказалось в комнате, я хотел подождать, но тут услышал за дверью шаги и ваш голос, отец Панкратий. Мне не хотелось, чтобы вы подумали лишнее, потому я и спрятался за шторой. А еще вдруг стало любопытно, не обо мне ли пойдет речь. И я не ошибся — действительно обо мне. Теперь наконец я понял, какой службы от меня вы ждете.

Отец Панкратий растерялся, но ненадолго. Вздохнув и покачав головой, он взял себя в руки и прямо объявил Донато:

— Что ж, если ты все понял, то обойдемся без лишних объяснений. Да, мы предлагаем тебе помочь нашему княжеству, которое сейчас в опасности. Джаноне дель Боско уже прибыл в Кафу, и ты можешь поступить к нему на службу.

— А почему вы думаете, что я соглашусь стать вашим лазутчиком в лагере консула?

— А какие у тебя причины отказаться? — Священник вперил свой острый, проницательный взгляд в лицо Донато. — Ты римлянин, что у тебя общего с этими торгашами-генуэзцами? Ты ведь не присягал их дожу. И разве наши храмы не убедили тебя в священных корнях Феодоро? Ведь именно в этих местах когда-то проповедовали первые римские епископы, гонимые императорами-язычниками. И Святая Чаша здесь, бесспорно, была. А может, и осталась где-то в недрах наших гор.