Морье Дафна дю - Королевский генерал

– Лорд Робартс недурен собой, – сказала я. – Надо будет пригласить его как-нибудь вечером поужинать со мной холодным пирогом.

Мэтти перенесла меня на кровать.

– Хотела бы я поглядеть на физиономию лорда Робартса, если бы вы действительно его пригласили, – хмыкнула она.

– Он бы не возражал. Во всяком случае, если бы надеялся извлечь из этого какую-нибудь пользу.

Я сделала легкомысленное выражение лица, хотя в действительности испытывала совсем другие чувства. Задув свечи, Мэтти ушла, а я осталась лежать в постели. Нервы мои были напряжены. Костры за окнами погасли, все тише и реже становились крики и смех, топот сапог и лошадей, звучание горнов. Часы на дозорной башне пробили десять, затем одиннадцать, затем полночь. И дом, и вражеский лагерь погрузились в тишину. В четверть первого вдали залаяла собака, и, словно это было сигналом, я щекой почувствовала вдруг струю холодного воздуха. Я села в кровати и стала ждать. Сквозняк усиливался и шел от помятой шпалеры на стене.

– Джон, – прошептала я. – Джон.

Вдруг я услышала легкий шорох, который можно было принять за мышиную возню, и увидела, как из-за шпалеры медленно высунулась рука, отодвинула ее в сторону. Появился темный силуэт и на четвереньках двинулся в мою сторону.

– Это я, Онор, – прошептала я и тут же ощутила прикосновение ледяных пальцев. Вдруг они вцепились в меня, тень вскарабкалась на кровать, легла рядом, сотрясаемая дрожью.

Это был Дик, в сырой и холодной одежде. Он принялся плакать, долго, бесшумно, от изнеможения и страха.

Я прижала его к себе, пытаясь согреть, как могла, и, когда он немного успокоился, также шепотом спросила:

– Где Джон?

– В чуланчике, – ответил он, – под лестницей. Мы долго ждали. Ты не давала о себе знать. Я хотел вернуться назад, но господин Рашли не позволял.

Он снова зашмыгал носом, и я прикрыла его голову одеялом.

– Он потерял сознание там, внизу, на лестнице, – сказал Дик. – Он сейчас лежит там, обхватив голову руками. Я взял конец длинной веревки, что висит с той стороны, и потянул. Плита подалась, и вот я здесь. Я больше не мог, Онор. Не мог больше ждать. Там темно как в могиле.

Он все дрожал, уткнувшись головой в мое плечо. Я лежала и думала, что же мне делать: позвать Джоан и открыть ей тайну или же подождать, пока Дик успокоится, и послать его со свечой на помощь Джону? И пока я так ждала, с колотившимся в груди сердцем, прислушиваясь к малейшим звукам, в коридоре раздались глухие шаги, щеколда моей двери тихонько приподнялась, затем опустилась, кто-то удостоверился, что дверь заперта изнутри. Ни звука – и затем снова осторожные шаги. Легкий шелест платья. Кто-то подходил к моей комнате в тишине ночи. И это была женщина.

Я лежала в обнимку с мальчиком, который уже спал. Колокол на дозорной башне пробил час, два, три…

Первые серые лучи рассвета забрезжили в окне, и я разбудила Дика, который спал как младенец, положив мне голову на плечо; какое-то время он моргал, когда же окончательно очнулся ото сна, я велела, чтобы он зажег свечу и снова прокрался назад в клетушку. Меня не отпускал страх, что Джон потерял сознание из-за нехватки воздуха, а коль скоро он от рождения не отличался крепким здоровьем, то могло случиться что угодно. Сейчас я как никогда за все пятнадцать лет, что была парализована, нуждалась в послушных моей воле ногах, но я оставалась абсолютно беспомощна. Спустя несколько мгновений Дик вернулся; при сером утреннем свете его личико, и без того делавшее его похожим на привидение, выглядело особенно бледным.

– Он в сознании, – сообщил Дик, – но, по-моему, очень болен. Весь дрожит и, похоже, не понимает, что происходит. Лоб у него горит, а руки и ноги ледяные.

По крайней мере он был жив, и тут меня захлестнула волна благодарности судьбе. Но из описания Дика я догадалась, что произошло. На Джона в очередной раз напала мучившая его с самого рождения лихорадка, что было неудивительно после его десятичасового сидения под контрфорсом. Я спешно приняла решение. Я велела Дику поставить кресло рядом с моей кроватью и с помощью мальчика перебралась в него. Затем я подкатилась к двери, сообщавшейся с комнатой над воротами, и очень тихо позвала Мэтти. Отозвалась сонная Джоан, а кто-то из детей зашевелился.

– Ничего не случилось, – сказала я. – Просто мне нужна Мэтти.

Спустя какие-то мгновения Мэтти, зевая, появилась из маленькой гардеробной – простое круглое лицо под ночным чепчиком – и уже готова была пожурить меня за то, что я встала, но я приложила палец к губам. Положение было критическим, так что обещание, которое я совсем недавно дала зятю, должно было быть в конечном счете нарушено. Без Мэтти невозможно было бы что-либо предпринять. Она вошла и тут же увидела Дика – глаза у нее от изумления сделались круглыми.

– Мне кажется, Мэтти, ты меня любишь, – обратилась я к ней. – И вот сейчас я прошу тебя доказать эту любовь. Жизнь этого мальчика в наших руках. – Она молча кивнула. – Дик и мистер Джон укрываются здесь со вчерашнего вечера. В толще этих стен есть лестница и крохотная комнатушка. Джон болен. Я хочу, чтобы ты сходила и привела его сюда. Дик покажет тебе дорогу.

Он отдернул шпалеру, и тут я впервые увидела, как был устроен тайный ход. Каменная плита – около четырех квадратных футов – вращалась на шарнире. Она приводилась в движение рычагом и находившейся под узкой лесенкой веревкой, за которую нужно было потянуть, и тогда открывался проход, куда только-только мог пролезть один человек. Когда же ход закрывали, каменная плита вставала так точно, что найти это место со стороны комнаты было невозможно, как невозможно было и открыть каменную плиту толчком, поскольку ее держал рычаг. Крохотная лесенка внутри контрфорса, круто изгибаясь, вела вниз, к клетушке в человеческий рост. Даже вытянув шею, я не могла увидеть из своего кресла ничего больше – только какую-то темную массу, должно быть, это был Джон, лежавший на нижней ступеньке.

Что-то роковое и пугающее было в этой сцене: серый утренний свет, проникающий в створки окна, и Мэтти – фантастическая фигура в ночном одеянии и чепчике, – пробирающаяся в узкое, как щель, отверстие в контрфорсе. Когда они с Диком исчезли в стене, до меня из парка донесся первый звонкий сигнал горна, и я поняла: для мятежников начался день. Вскоре зашевелятся и солдаты в доме – времени у нас было в обрез. Прежде чем все трое оказались в комнате, прошли какие-то четверть часа, но мне они показались неимоверно длинными, и за это время комната успела наполниться дневным светом, а внизу, во дворе, уже засуетились всадники. Джон, слава богу, был в сознании, с ясной головой, но его всего трясло и у него был жар, так что он ни на что не годился; единственное, что он мог сделать, так это отправиться в постель и предоставить себя заботам жены. Мы быстро посовещались, при этом я твердо стояла на своем: никому больше, будь это даже его жена Джоан или его мачеха Мэри, не следовало говорить, как он попал в дом и что Дик по-прежнему с нами.

История Джона должна будет выглядеть так: он посадил Дика на борт рыбацкой шхуны, которая зашла в одну из небольших бухт за Гриббеном, затем, возвращаясь полями, он наблюдал приход солдат и спрятался до наступления ночи. Но поскольку у него начался приступ лихорадки, то он решил вернуться домой и поэтому вскарабкался по свинцовой трубе и плющу, который растет вдоль южной стены дома, и влез через окно в отцовскую комнату. В подтверждение этого Джону следовало тут же отправиться в отцовскую комнату, где сейчас спала его мачеха, и, разбудив ее, сыграть так, чтобы она поверила в эту историю. И сделать это надо было немедленно, пока не проснулись все домочадцы. Это походило на какой-то кошмар, если учесть, что жена Джона – Джоан – находилась в смежной комнате, через которую ему следовало пройти, чтобы пробраться в южное крыло дома, ведь если бы он пошел по проходу за башней, то мог бы повстречаться со слугами или солдатами. Мэтти пошла первой, и, коль скоро это не вызвало вопроса у Джоан и никакого шевеления среди детей, мы рассудили, что они спят, и бедный Джон, все тело которого горело от жара, поспешно прокрался вслед за ней. Я подумала о том, как мы в бытность детьми играли с братьями и сестрами в Ланресте в прятки, и вот теперь, когда игра велась уже всерьез, она вызывала у нас не радостное возбуждение, а болезненное напряжение, от которого на лбу выступал пот, а грудь пронзала острая боль. Когда Мэтти вернулась и доложила, что Джон цел и невредим в отцовской комнате, первая часть дела была выполнена. Следующим шагом, вызвавшим у меня величайшее беспокойство, было воздействовать на Дика с напускной строгостью и категоричностью, которые отнюдь не отражали моих истинных чувств. Ему будет позволено остаться в моих покоях, но он должен быть готов к тому, что ему, возможно, придется проводить долгие часы в потайной клетушке под контрфорсом, где будет тюфяк, и если в том возникнет необходимость, то и спать там, на тюфяке, случись, например, так, что в моей комнате будут посетители.

Как я и ожидала, он поначалу расплакался, умоляя меня не оставлять его одного в темной клетушке. Он говорил, что сойдет с ума, что не вынесет такого, уж лучше ему умереть.

Я была близка к отчаянию: дом оживал, в смежной комнате уже раздавались детские голоса.

– Что ж, отлично, – сказала я. – Мэтти, открой дверь и позови солдат. Скажи им, что здесь сын Ричарда Гренвила и что он желает сдаться на их милость. Сабли у них острые, и тебе не придется долго мучиться.

Да простит меня Господь за то, что я сумела отыскать в своем сердце такие слова, чтобы напугать подростка, но в этом было его единственное спасение.

При упоминании о саблях, наводивших на мысль о крови, как я и ожидала, краска схлынула с его лица, он повернулся ко мне – в его темных глазах застыло отчаяние – и произнес:

– Хорошо. Я поступлю так, как ты меня просишь.

Эти темные глаза до сих пор преследуют меня, и так будет всегда до самого конца моей жизни.

Я велела Мэтти снять с моей кровати тюфяк, взять табурет, что стоял у окна, кое-какие одеяла и просунуть их в открытое отверстие на лестницу.

– Когда для тебя будет безопасно, я дам тебе знать, – сказала я.

– Но как же ты сможешь? Ведь если ход будет закрыт… – пролепетал Дик.

Тут я снова была поставлена перед прежней дилеммой – той же, что и в предыдущий вечер. От напряжения и усталости я готова была расплакаться и в отчаянии взглянула на Мэтти.

– Если вы не до конца закроете ход, – вступила она в разговор, – а оставите зазор на три дюйма, господин Дик, приложив к нему ухо, сможет услышать ваш голос.

Мы последовали ее совету, и, хотя я была не в восторге от этого плана, похоже, все же это был выход из положения. Еще мы обнаружили, что при зазоре в два-три дюйма Дик сможет услышать, как я стучу палкой об пол – один раз, два или три. Мы условились, что это будут сигналы. Три удара означали реальную опасность, и тогда следовало плотно задвинуть каменную плиту.

Только он отправился к себе в клетушку с тюфяком, одеялами и хлебом, который раздобыла для него Мэтти, как часы на башне пробили шесть ударов, и почти тут же на пороге двери в смежную комнату появился маленький Джонатан с игрушками под мышкой и стал звать меня поиграть с ним. Начался день. Когда я сейчас оглядываюсь назад и вспоминаю то время, с его невыносимым напряжением и тревогой, то недоумеваю, как же, о господи, нашла я в себе силы выдержать все это. Ведь мне нужно было опасаться не только мятежников, но и своих друзей, тех, кого я любила. Мэри, Элис и Джоан – все они должны были оставаться в неведении относительно того, что происходит, и их визиты ко мне в комнату, которые могли бы служить поддержкой и утешением в это напряженное время, лишь усиливали мою тревогу.

Не знаю, что бы я делала без Мэтти. Это она, выступая в роли часового, как это ей приходилось делать в прошлом, уводила их от дверей моей комнаты, когда со мной был Дик, а ведь зачастую я должна была проводить с бедным ребенком добрую половину дня. По счастью, мое увечье служило мне отличным прикрытием, поскольку всем было известно, что в прошлом у меня частенько случались «плохие дни», когда мне было необходимо побыть одной, и эта ложь была теперь моей единственной защитой. Историю Джона приняли за чистую монету, и коль скоро для всех было очевидно, что он болен и у него жар, то ему разрешили оставаться в отцовской комнате, где за ним ухаживала Джоан, и не стали выставлять у дверей стражу. Строгий допрос, учиненный ему лордом Робартсом, не сбил Джона с толку, и, благодарение небесам, у Робартса было слишком много других забот, обрушившихся на его плечи, чтобы он стал задерживаться на том, что все же произошло с сыном «шельмы» Гренвила.

Помню, как в первый же день – а это была пятница, 2 августа, – Мэтти спросила меня:

– Как долго они тут пробудут, мисс Онор? Когда придет королевская армия и освободит нас?