Я и сейчас ощущаю дым костров, голубыми клубами поднимавшийся в небо, и вижу склонившихся за стиркой над корытами и сидевших перед котлами солдат, вскакивавших при нашем приближении и замиравших по стойке «смирно» подобно стальным стержням. Пехота была размещена отдельно от конницы, и сперва мы осмотрели ее: крупные, мускулистые парни ростом в пять футов десять дюймов и выше – Ричард питал презрение к малорослым и не брал их. Кожа у них была загорелая и чистая – по словам Ричарда, результат жизни на свежем воздухе.

– Солдаты Гренвила не определяются на постой в крестьянские дома, – сказал он, – ибо результат этого всегда один и тот же: лень и потеря дисциплины.

У меня еще свежи были воспоминания о том, как выглядел батальон мятежников, занявших Менебилли. Хотя при первом появлении они и произвели сильное впечатление своими плотными шлемами и мундирами, но очень скоро утратили свой лоск; по мере того как одна неделя сменяла другую, они делались все неопрятнее и грубее, а с угрозой поражения просто превратились в охваченную паникой лондонскую толпу.

Иной отпечаток лежал на людях Ричарда: их по большей части набрали на фермах и болотах Корнуолла и Девона, и это были и по своим речам, и по происхождению простые деревенские парни, попав же под его начало, они через несколько месяцев превращались в профессиональных солдат, сообразительных и проворных, восхищавшихся своим командиром, что проявлялось в том, как высоко они держали голову, когда он к ним обращался, и какой гордостью искрились их глаза. Странный смотр. Я – в своем кресле, на плечи наброшена пелерина с капюшоном, рядом со мной идет Ричард, пылают лагерные костры, на срезанном дерне блестит иней, и всякий раз, когда мы подходим к новой роте, выбивают свою дробь барабаны.

Конница была расположена на следующем поле, и мы наблюдали, как чистили и поили на ночь красивых, холеных животных, многие из которых – что отнюдь не являлось для меня тайной – были взяты в имениях мятежников; лошади били копытами по затвердевшей земле, позвякивали сбруей, а пар от их дыхания поднимался в холодном воздухе, как дым от костров.

За Теймаром, уже в Корнуолле, садилось огненно-красное солнце; опускаясь за холмы, оно бросило последний тусклый зловещий луч на форты Плимута, расположенные к югу от нас.

Мы различили крохотные, казавшиеся черными точками фигурки часовых неприятельской армии на наружных укреплениях, и я подумала о том, скольким людям Гренвила, что окружали меня сейчас, придется принести себя в жертву громовым залпам пушек мятежников. Напоследок, когда настал вечер, мы наведались на передовые посты. Там мы уже не увидели ни чистки снаряжения, ни чистки лошадей; нас встретили безмолвные, неподвижные фигуры, люди для штурма были легко одеты, разговаривали мы шепотом, поскольку от неприятельских укреплений нас отделяли какие-то двести ярдов.

Стояла суровая, жуткая тишина. Штурмовой отряд казался в сгущавшейся темноте смутными фигурами, потому что солдаты вымазали себе лица черной краской, чтобы стать менее заметными, и я ничего не могла различить, кроме светящихся белков да обнажавшихся в улыбке белых зубов.

Они сняли из-за ночной атаки нагрудники, а в руках у них были копья с острыми стальными наконечниками. Слегка коснувшись одного из них, я вздрогнула.

На последнем посту, который мы посетили, часовые оказались не столь проворными, как в других местах, и окликнули нас не сразу. Я слышала, как Ричард сделал резкое замечание дежурившему молодому офицеру. К нам подошел полковник пехотного батальона, в чьем командовании находился пост, чтобы извиниться перед Ричардом лично, и я узнала в нем своего бывшего поклонника Эдварда Чампернауна, шурина Джо. Он довольно церемонно поклонился мне, затем повернулся к Ричарду. Я услышала, как он, запинаясь, пробормотал какие-то извинения, затем оба отошли на небольшое расстояние. Вернулся Ричард молчаливым, мы повернули назад, к моей повозке и эскорту, и я поняла, что осмотр закончен.

– Тебе придется вернуться в Радфорд одной, – сказал он. – Я дам тебе сопровождающих. Это не будет опасно.

– А как грядущее сражение? – спросила я. – Ты веришь в успех?

Он долго молчал, прежде чем ответить.

– Да. Да, надеюсь. План хорош, да и люди – лучше не сыщешь. Вот если бы только мои заместители были понадежнее. – Он кивнул в сторону поста, на котором мы только что были. – Что до твоего бывшего воздыхателя Эдварда Чампернауна, то мне порой кажется, что уж лучше бы ему командовать утиной стаей. У него еще бывают проблески ума, когда он прилипает своим носищем к карте, будучи в десяти милях от неприятеля, но дай ему задание в поле, когда до неприятеля сотня ярдов, и он тут же теряется.

– Ты не можешь его кем-нибудь заменить? – поинтересовалась я.

– Не в такое время. Мне теперь придется рискнуть с ним.

Он поцеловал мне руку и улыбнулся. Лишь когда он развернулся и скрылся из глаз, я вспомнила, что так и не спросила у него, не потому ли он не стал возвращаться со мной в Радфорд, что решил сам повести людей на штурм.

Повозка медленно тряслась по дороге, что вела к дому моего брата, мужество покинуло меня.

Атака началась на следующее утро незадолго до рассвета. Первое, что услышали мы у себя в Радфорде, был отзвук пушечной стрельбы на другой стороне Каттуотера – нам трудно было понять, велся ли огонь из самой крепости или с наружных укреплений, – но около полудня до нас дошла весть о том, что три из четырех фортов захвачены и удерживаются королевской армией, а штурмом самого ужасного из фортов, Модлина, руководил лично сам генерал. Пушки развернули, и осажденные в Плимуте впервые изведали на себе огонь своих собственных батарей, который теперь велся по стенам города. Из моего окна ничего не было видно, одно лишь облако дыма, повисшее в небе подобно занавесу, да временами, поскольку ветер дул с севера, мне казалось, я слышу отдаленные крики осажденных в крепости.

Когда до наступления сумерек оставалось три часа, пришли недобрые вести. Мятежники контратаковали и отбили два форта. Судьба Плимута теперь зависела от того, удастся ли мятежникам вернуть утерянные ими позиции и выбить роялистов с небольшого плацдарма, а главное – из форта Модлин. Я смотрела на заходившее солнце, как делала это днем раньше, и думала обо всех тех – и мятежниках, и роялистах, – кто поплатился своими жизнями в эти двадцать четыре часа. В половине шестого мы собрались в гостиной на обед; во главе стола, по своему обыкновению, сидел мой брат Джо, по правую руку от него – Филиппа, а слева – его юный сын Джон, совсем маленьким лишившийся матери. Мы ели молча, никому из нас не хватало духу вести разговор, когда в каких-то милях от нас висела на волоске судьба сражения. Мы почти покончили с обедом, когда внезапно нашим взорам предстал мой брат Перси, отправившийся до этого в сторону Плимута за новостями.

– Победа сегодня осталась за мятежниками, – сообщил он хмуро. – Они выбили Гренвила, который потерял триста человек, атаковали форт со всех сторон и в конце концов меньше часа назад захватили его. По-видимому, прикрывавшим Гренвила отрядам, которые должны были прийти ему на подмогу и склонить чашу весов к успеху, не удалось пробиться к нему. Ужасный промах с чьей-то стороны.

– Вне всякого сомнения, это вина самого генерала, – холодно заметил Джо. – Он чересчур доверился другим.

– Они там, в Тавистоке, говорят, Гренвил стрелял в отвечавшего за это офицера, поскольку он не выполнил приказ, – сказал Перси, – и теперь тот лежит в палатке с пулей в голове. Они не говорили мне, кто он, но мы все равно знаем об этом.

У меня не выходили из головы те триста человек, что лежали сейчас, обратив свои лица к звездам, меня переполняли отвращение к войне, ненависть к пушкам, пикам, крови, к боевым призывам. Бравые парни, которые улыбались мне накануне вечером, такие сильные, такие молодые и уверенные в себе, были теперь кормом для чаек, что устремлялись вниз и ныряли в Зунд, и это Ричард, мой Ричард, повел их на смерть. Я не могла его осуждать. Бросая их на штурм, он лишь исполнял свой долг. Он был солдатом…

Когда я отвернулась, чтобы позвать слугу и велеть ему отвезти мое кресло в комнату, вошел молодой секретарь, служивший у моего старшего брата в девонской комиссии. Он был очень взволнован и попросил брата уделить ему время для беседы.

– В чем дело? – коротко спросил Джо. – Здесь нет посторонних, только члены моей семьи.

– Полковник Чампернаун лежит в Эгг-Баклэнде смертельно раненный, – заговорил секретарь. – И пострадал он не в сражении, а от пули самого генерала, когда вернулся в штаб.

Наступила полная тишина. Джо, побелевший и напрягшийся, поднялся со стула, и я увидела, как он развернулся и посмотрел на меня; то же самое сделал и мой брат Перси. Меня озарила догадка, я поняла, что они подумали. Эдвард Чампернаун, который приходился Джо шурином, семнадцать лет назад был претендентом на мою руку, и оба они – и Джо, и мой брат Перси – в этой ужасной ссоре после жаркого боя увидели не столкновение двух военных, а некую стычку частного порядка, вызванную ревностью, – этакое сведение счетов.

– Это, – медленно проговорил мой старший брат, – начало конца Ричарда Гренвила.

Его слова резанули мой слух холодом стали, и, поспешно окликнув слугу, я велела ему отвезти меня в мою комнату.

На следующий день я уехала в Матеркомб к своей сестре Сесилии, поскольку мне не представлялось возможным и дальше оставаться под крышей дома брата. Вендетта началась.

Мой старший брат, имея у себя за спиной внушительное семейство Чампернаунов и поддержку влиятельных семейств графства Девон и большей части членов комиссии, настаивал на смещении сэра Ричарда Гренвила с его должности шерифа и командующего королевскими частями на западе. Ричард ответил ему тем, что выставил Джо из Радфорда, дабы использовать дом и поместье как плацдарм для нового штурма Плимута.

Мы с Поллексефенами были отрезаны снегами в Матеркомбе, и я почти ничего не знала о том, что происходит, а Сесилия с превосходным тактом и деликатностью избегала этой темы. Сама же я не получила от Ричарда ни одной весточки с того самого вечера, как простилась с ним перед сражением, и теперь, когда он ввязался в бой как с недругами, так и с бывшими друзьями, я подумала, что мне лучше хранить молчание. Ему было известно мое местонахождение, поскольку я написала ему об этом, так что он мог ко мне приехать, если бы захотел. В конце марта началась оттепель, и мы получили первые за многие недели вести из внешнего мира.

Мирные переговоры между королем и парламентом ни к чему не привели, поскольку Аксбриджский договор не оправдал ожиданий, и война, похоже, должна была разгореться с еще большей силой, чем раньше.

Парламент, по доходившим до нас слухам, сформировал армию «Новая модель»[17], способную, по мнению знатоков, смести все со своего пути, а король, со своей стороны, издал и направил своим противникам эдикт, в котором говорилось, что, если мятежники не раскаются, их ждет проклятие, разорение и бесчестие. Юный принц Уэльский, похоже, получил титул верховного командующего всеми силами на западе и отправился в Бристоль, но, поскольку это был всего лишь пятнадцатилетний юноша, подлинная власть переходила к Совету, во главе которого стоял канцлер казначейства Хайд.

Я помню, как покачал головой Джон Поллексефен, когда услышал эти новости.

– Теперь пойдут вечные стычки между Советом принца и генералами, – сказал он. – Каждый будет стремиться отменить распоряжение другого. Адвокаты и солдаты никогда не ладят между собой. И пока они так будут враждовать, пострадает дело короля. Не по душе мне все это.

Я подумала о Ричарде и о том, как он однажды поделился со мной той же мыслью.

– Что происходит в Плимуте? – спросила моя сестра.

– Пат, – ответил ее муж. – Чтобы заблокировать крепость, оставили около тысячи человек, а с остальными Гренвил отправился в Сомерсет на соединение с Горингом – готовить осаду Тонтона. Началась военная кампания.

Скоро будет год, как я покинула Ланрест и отправилась в Менебилли. Снег в Девонской долине, где стоит дом Сесилии, растаял, и появились крокусы и нарциссы. Я не строила планов. Я сидела и ждала. Кто-то принес слух, что в верховном командовании царят весьма неприязненные отношения и что Гренвил, Горинг и Беркли перессорились между собой.

Март сменился апрелем. Вовсю цвел золотистый утесник. И вот в первый день Пасхи прискакал всадник, на котором красовалась кокарда Гренвила. Он тотчас спросил госпожу Харрис и, церемонно поздоровавшись, протянул мне письмо.

– Как это понять? – поинтересовалась я, прежде чем сорвать печать. – Что-нибудь случилось?

У меня пересохло в горле и задрожали руки.

– Генерал тяжело ранен, – ответил солдат, – в сражении перед Веллингтон-Хаус в Тонтоне. Опасаются за его жизнь.

Я распечатала письмо и прочла несколько строк, написанных нетвердым почерком.

Дорогая, – писал он, – это сущий ад. Похоже, я могу потерять ногу, если не саму жизнь. У меня огромная зияющая дыра в бедре ниже паха. Теперь я знаю, какие муки приходится терпеть тебе. Приезжай и научи меня терпению. Я люблю тебя.