Морье Дафна дю - Королевский генерал

Если вы по-прежнему нуждаетесь в дочери на закате ваших дней, – гласило послание, – то она ждет вас на борту судна «Фрэнсис». Про Голландию говорят, что она полезнее для здоровья, чем Англия. Не угодно ли вам опробовать ее климат вместе со мной? Моя мать назвала меня при крещении Элизабет, но сама я предпочитаю подписаться как ваша дочь Бесс.

Какое-то время я молчала и просто держала записку в руках. Я могла бы задать сотню вопросов, будь у меня время и желание. Женских вопросов, подобных тем, на которые могла бы ответить моя сестра Мэри, а может, не только ответить, но и понять. Хорошенькая ли она? Добрая? Правда ли, что у нее его глаза, рот, его рыжеватые волосы? Поймет ли она его уныние и тоску? Будет ли она смеяться с ним, когда он развеселится? Но ни один из них не имел значения и не подходил к этому моменту. К тому же, коль скоро я никогда с ней не увижусь, это меня не касалось.

– Ты дал мне эту записку, – сказала я Джонатану, – в надежде, что я смогу передать ее отцу.

– Да, – ответил он и в очередной раз бросил взгляд на широкую спину часового в окне. – Я уже сказал тебе, что «Фрэнсис» покидает Фой рано утром с приливом, – сказал он. – Шлюпка будет стоять у Придмута, как если бы она вышла из гавани, чтобы поднять плетеные ловушки с омарами, установленные между берегом и скалой Каннис. Для них взять пассажира, когда еще не совсем рассвело, было бы пустячным делом.

– Пустячным, – ответила я, – если пассажир там будет.

– Это уже твоя задача, – сказал он, – сделать так, чтобы он там был.

Насколько я могла понять по его взглядам, которые он бросал на меня, он считал, что Ричард прячется внутри контрфорса.

– Часовые, – сказала я, – дежурят на дороге на насыпи.

– Лишь с этой стороны, – сказал он тихо, – а с другой нет.

– Риск очень велик, – сказала я, – даже ночью, даже ранним утром.

– Знаю, – ответил он, – но мне думается, что человек, о котором мы говорим, пошел бы на такой риск.

Он снова достал из кармана объявление о розыске.

– Если ты вручишь ему записку, – сказал он спокойно, – то можешь передать ему и это.

Я молча взяла объявление и спрятала его у себя в платье.

– Я бы хотел тебя попросить еще об одном, – сказал он мне.

– Что же это?

– Уничтожь все следы того, что здесь было. У тех, кто заявится сюда завтра утром, чутье получше, чем у солдат, что приходили сегодня. Это охотничьи псы, отлично знающие свое дело.

– Изнутри они ничего не смогут обнаружить, – ответила я. – Ты это знаешь. Твой отец выказал немалое умение, когда построил этот контрфорс.

– Но с наружной стороны, – сказал он, – секрет защищен не так хорошо. Я поручаю тебе закончить работу, начатую парламентом в тысяча шестьсот сорок четвертом году. Я не собираюсь больше пользоваться этим летним домиком.

Я догадалась, что он имеет в виду, когда он стоял там и, опираясь на трость, пристально смотрел мне в глаза.

– В сухую погоду дерево горит хорошо, – сказал он мне, – останется лишь груда камней, а крапива и чертополох в середине лета растут быстро. Покуда я буду жив и покуда будет жив Джон, нет необходимости очищать это место от крапивы.

– Почему ты не останешься и сам не выполнишь эту работу? – прошептала я.

Но уже когда я это говорила, дверь в столовой распахнулась и в комнату вошел главный из трех солдат, ждавших в холле.

– Прошу меня извинить, сэр, – сказал он, – но вы уже проговорили пятнадцать минут вместо разрешенных вам десяти. Я не могу нарушать приказ. Не угодно ли вам попрощаться теперь и вернуться со мной в Фой?

Я тупо смотрела на него, все внутри у меня оборвалось.

– Я думала, что мистер Рашли снова свободный человек?

– Поскольку времена сейчас смутные, дорогая моя Онор, – спокойно сказал Джонатан, – то власти предержащие сочли, что мне будет лучше остаться под надзором, если не сказать под арестом. Так что я должен провести эту ночь в своем доме в Фое. Сожалею, если не высказался более ясно. – Он повернулся к солдату. – Я благодарен вам за то, что вы разрешили мне встретиться с невесткой. У нее слабое здоровье, и все мы беспокоились о ней.

И, не сказав больше ни слова, он вышел из столовой, а я осталась там с запиской в руке, с объявлением, запрятанным у меня в платье. Теперь от моей сообразительности и мудрости зависела не только судьба Ричарда и его сына, но и судьба всего семейства Рашли.

Я ждала Мэтти, но она не шла. Вконец потеряв терпение, я позвонила в колокольчик, висевший возле камина. Перепуганный слуга, прибежавший на этот звонок, сказал мне, что Мэтти нигде не найти, – он искал ее на кухне, стучался к ней в спальню, но она не отозвалась.

– Ничего страшного, – сказала я, с деланым интересом взяла книгу и стала ее листать.

– Не угодно ли вам, сударыня, чтобы я подал обед? – спросил он. – Сейчас почти семь. Обычно вы обедаете гораздо раньше.

– Почему бы и нет. Будь так любезен, принеси мне его, – сказала я, делая вид, что полностью поглощена книгой, хотя все это время считала, сколько часов осталось до наступления темноты, и с тревогой в сердце задавалась вопросом, что же случилось с Мэтти.

Я съела мясо и выпила вино, даже не почувствовав вкуса. И вот, когда я сидела там, в темной, обитой деревом столовой, где на меня, нахмурившись, смотрели со своих портретов старый Джон Рашли и его жена, я видела в окно, как все длиннее становились тени, сгущались сумерки, а по небу бежали большие, тяжелые вечерние облака.

Было около семи, когда я услышала, как дверь со скрипом отворилась. Повернувшись в кресле, я увидела, что на пороге стоит Мэтти, а ее платье выпачкано в зелени папоротника и в земле. Она поднесла палец к губам, и я ничего не сказала. Она пересекла комнату и принялась закрывать ставни. Когда она возилась с последней из них, то тихо сказала мне через плечо:

– Этот часовой на дороге красивый малый.

– Что?

– Он знаком с женой моего двоюродного брата в Лискарде.

– Этого более чем достаточно, чтобы завязать отношения.

Она закрепила крючок ставни и задернула тяжелую штору.

– В зарослях чертополоха было несколько сыровато.

– Это я вижу, – ответила я.

– Но он нашел уютное местечко за кустарником, где мы смогли потолковать о жене моего двоюродного брата… А пока он подыскивал его, я ждала в летнем домике.

– Что вполне резонно, – сказала я.

Все шторы теперь были задернуты, ставни закрыты, и столовая погрузилась в темноту. Мэтти подошла и встала возле моего кресла.

– Я подняла каменную плиту, – сказала она, – и оставила записку на ступенях. В ней сказано, что если веревка все еще на месте, то пусть они откроют каменную плиту в контрфорсе сегодня в полночь. Мы их там будем ждать.

Я нащупала ее сильную дружескую руку и сжала ее в своей.

– Молю Бога, чтобы они нашли нашу записку, – проговорила она медленно. – С тех пор как этим туннелем пользовались в последний раз, там, должно быть, произошел обвал. Там пахнет как в могиле…

Мы обнялись в темноте, и, прислушавшись, я различила, как сильно бьется ее сердце.

Я пролежала в постели наверху с половины десятого до без четверти двенадцать. Когда Мэтти пришла меня поднимать, в доме стояла мертвая тишина. Слуги отправились спать к себе на чердак, а часовые дежурили на постах вокруг дома. Мне было слышно, как один из них ходит взад-вперед под моим окном. Предательница-луна, которая никогда не бывает союзницей беглецу, медленно всходила над деревьями заросшего чертополохом парка. Мы не стали зажигать свечей. Мэгги подкралась к двери и прислушалась. Затем она взяла меня на руки и понесла по длинному извилистому коридору в пустовавшие помещения над воротами. Какими голыми выглядели комнаты! Казалось, они молчаливо укоряют; сюда, на западную сторону, не попадал лунный свет и не ложился дорожкой на полу.

Внутри комнаты, которая была целью нашего похода, еще слабо мерцали угольки от жалкого костра, который мы разожгли сегодня днем, а под потолком висели облачка дыма. Мы уселись возле стены в дальнем углу и стали ждать. Было что-то жутковатое в окружавшей нас тишине – казалось, уже много лет не нарушал ее ни один звук, ни один голос. Это была неподвижность заброшенной всеми тюрьмы, куда никогда не проникает солнце и где не существует деления на времена года. Прижавшись спиной к холодной стене контрфорса, я думала о том, какой же страх, должно быть, наводила эта темнота на безумца – бедного дядю Джона. Быть может, он лежал на том самом месте, где сейчас сидела я, и с расширенными из-за темноты зрачками шарил руками в пустоте…

Затем моего плеча коснулась Мэтти, и камень сзади меня шевельнулся. Я ощутила спиной столь памятную мне струю холодного воздуха. Моему взору открылись зияющая дыра и узкая лесенка. Мэтти зажгла свечу, посветила на ступеньки, и я увидела его: он стоял там, лицо, руки, плечи у него были выпачканы в земле и в сумрачном свете это делало его похожим на вставшего из могилы мертвеца. Он улыбнулся, и в этой улыбке было что-то жуткое.

– Я боялся, что вы не придете, – сказал он. – Еще несколько часов, и было бы слишком поздно.

– Отчего же?

– Нехватка воздуха, – ответил он. – По этому проходу и собака с трудом бы пролезла. Я не слишком высокого мнения о твоем Рашли как об архитекторе.

Я наклонилась, пытаясь разглядеть что-нибудь во мраке. Дик стоял позади него, такой же бледный, как и отец.

– Четыре года назад все было по-другому, – сказал он.

– Давай-ка сюда, – сказал Ричард. – Я сейчас тебе все покажу. Тюремщик должен знать, куда он запирает своих узников.

Он взял меня на руки и, пятясь, стал спускаться по лестнице, пока не очутился у самой кельи. В первый и последний раз видела я эту потайную комнату, устроенную под контрфорсом: шесть футов в высоту, четыре в ширину – она казалась не больше кладовки, а липкие стены были ледяными. В углу стоял табурет, а рядом валялась миска с деревянной ложкой. Все это было покрыто плесенью и паутиной, и я подумала о последней трапезе безумца, состоявшейся в этом закутке четверть века назад. Над табуретом висела вконец изношенная веревка, а за ней открывался подземный ход: круглый лаз высотой восемнадцать дюймов, в который нужно было протиснуться человеку и потом долго ползти, если он хотел добраться до другого конца.

– Не понимаю, – сказала я, охваченная дрожью. – Так не должно было быть. Иначе Джонатан никогда бы не смог ходить по нему.

– Фундамент дома обрушился, – сказал мне Ричард, – и частично перекрыл проход. Когда им пользовались регулярно, его, по-видимому, время от времени расчищали при помощи кирки и лопаты. Вот уже много лет, как никто сюда не спускался, и природа вновь вступила в свои права. С сегодняшнего дня я буду называться не лисом, а барсуком.

Дик, бледный, напряженно смотрел на меня. Что он хотел мне сказать? О чем я должна была догадаться?

– Отнеси меня обратно, – сказала я Ричарду. – Мне нужно с тобой поговорить.

Мы вернулись в комнату, и эти закоптившиеся стены и потолок показались мне раем в сравнении с черной дырой, из которой мы вылезли. Неужто четыре года назад я принуждала Дика сидеть там долгими часами? Может, поэтому его глаза укоряют меня? Да простит меня Господь. Я думала только о том, чтобы спасти ему жизнь. И вот мы сидим втроем – Ричард, Дик и я – при свете простой свечи. Мэтти сторожила у дверей.

– Джонатан Рашли вернулся, – сказала я.

Дик вопрошающе взглянул на меня, а Ричард не ответил.

– Долг выплачен, – сказала я. – Комитет разрешил ему вернуться домой. Отныне он сможет жить в Корнуолле как свободный человек, если только не сделает ничего такого, что способно пробудить подозрения у парламента.

– Прекрасно, – сказал Ричард. – Я желаю ему удачи.

– Джонатан Рашли мирный человек, – продолжала я. – При всей своей любви к королю, он предпочитает свой дом. Два года он терпел страдания и лишения и, я полагаю, заслужил право на отдых. У него осталось лишь одно желание – счастливо жить в лоне своей семьи, в своем доме.

– Это желание всякого человека, – сказал Ричард.

– Его желание не исполнится, если удастся доказать, что он принял участие в восстании, – сказала я.

Ричард пожал плечами.

– Парламенту было бы весьма трудно раздобыть такое доказательство, – сказал он. – Ведь вот уже два года, как Рашли в Лондоне.

Вместо ответа я достала из-за корсажа бумагу, расстелила ее на полу и поставила сверху свечу. Я прочла ее громким голосом, как это сделал мой зять днем:

Всякий, кто когда-нибудь давал приют – или попытается сделать это в будущем – злоумышленнику, известному как Ричард Гренвил, будет в случае разоблачения арестован за измену, земли его будут окончательно и навечно конфискованы, а его семья – заключена в тюрьму.

Я выждала мгновение и сказала:

– Они вернутся утром, чтобы обыскать дом. Джонатан предупредил меня.