Кавалькада подалась вперед, но вокруг была толпа нищих людей, поднявших палки и, конечно, смотревшихся варварами. Смрад от них, как сказали наиболее вежливые из французов, почти довел их до рвоты. Но Мария чувствовала себя счастливее теперь, чем когда ступила на шотландскую землю. Ей было отрадно чувствовать, что хоть кто-то, пусть их немного, но верен ей.

Граф Джеймс был обеспокоен. Сцена с прощением Келлоне была восхитительна. Возможно даже, Мария поступила правильно в такой момент. Но, встретившись взглядом с Мэйтлендом, он понял, что великий дипломат согласен с ним: у Марии Стюарт будут в Шотландии проблемы. Пресвитерианская Церковь Шотландии и ее лидер Джон Нокс легко найдут повод поругаться с королевой…

Сумерки опустились еще до того, как Мария добралась до столицы. В сгущающейся темноте ей было отрадно видеть огни костров, сначала на Келтоне, а потом на Солсбери. Костры зажгли и в городе, и она слышала крики людей. Все это зрелище успокаивало ее. По французским меркам, радушие людей, возможно, было несколько грубоватым, но, в конце концов, оно было совершенно искренним.

Теперь она наконец увидала крепость, построенную отцом. Крепость смотрелась угрожающе мрачной. Взгляд Марии пробежал по башням и зубчатым крепостным стенам.

Здесь, совсем рядом с городскими стенами, ей предстояло остановиться. Честно говоря, ей совсем не хотелось устраивать триумфальный въезд в город ночью.

Это было величественное здание, но холодное и неуютное. Несколько гобеленов на стенах смотрелись бедно, а ведь она привыкла к блеску и красоте французских тканей. Не было нежных ковров и красивой мебели; все вещи были разбросаны и выглядели простецкими и тяжеловатыми.

Ну да ничего, скоро она обставит здесь все любимыми вещами и внесет тепло и радость в это жилище… Она была уверена, что сможет стерпеть все на свете, ведь ее народ любит ее. Даже сейчас она могла слышать, как люди, столпившиеся у стен замка, кричали:

— Господь, храни королеву!

Она устала, и ей хотелось сытной еды и удобств, к которым она привыкла во Франции, но, тем не менее, она не чувствовала себя несчастной.

Рядом возникла Флем. Она вся прямо-таки сияла от волнения. Только сейчас Мария заметила, какой красавицей стала ее подруга. Мария знала, суровый граф Мэйтленд положил глаз на Флем, а ведь он такой старый, что сгодился бы ей в отцы.

Поняв наконец, что они уже дома, Мария подумала, что надо бы устроить несколько свадеб среди своего окружения. Ей хотелось нести радость тем, кого она любит.

Милая Флем! Она сама была неравнодушна к восторженным взглядам этого пожилого государственного мужа. Мария решила, что утром попытает подругу на эту тему.

Еда была на столе, и они были так голодны, что кушанья показались им вкуснее, чем были на самом деле. Когда трапеза закончилась, Мария возвратилась к себе в комнату. Пока ее четыре подруги помогали ей раздеваться, она с живостью рассказывала, как они все переделают в этом замке. Ей показалось, что тоска первого дня и ночи немного отступила. Нет, никому из них не нравилась их новая жизнь, но они стали понимать, что нужно смириться.

Внезапно в окно ворвались звуки, похожие на кошачий концерт. Это был поток такой душераздирающей мелодии, что они вряд ли когда-нибудь слышали нечто подобное. Марию охватил ужас, и она второпях начала одеваться заново. Музыка зазвучала громче, стала еще более дикой и разноголосой. В этот момент раздался стук в дверь.

На пороге стояли граф Джеймс, граф Мэйтленд, трое дядей Марии и д’Амвилль.

— Что происходит? — закричала Мария в ужасе. — Кого-то убивают?

— Верноподданные жители Эдинбурга приветствуют тебя, — сухо произнес граф Джеймс. — Они играют в твою честь на волынках. Было бы хорошо, если бы ты подошла к окну и сказала несколько слов благодарности.

— И, — произнес Эльбоф на быстром французском, — возможно, это произведет должный эффект и положит конец музыке, от которой лопаются уши.

Мария прислушалась и начала улавливать волнующую мелодию в том, что сначала ужаснуло ее. Она разозлилась на французов, что те заткнули уши. А для тех людей, что стояли внизу, старинные шотландские напевы и мелодии были как мед. Люди под стенами запели, а волынки зазвучали тише.

— Но до чего же песни грустные! — воскликнула Мария. — Пожалуй, можно подумать, что они жалеют, что я вернулась. Похоже, им просто тяжко петь веселые песни.

— Это гимны кирки, — торжественно произнес граф Джеймс.

— Гимны?! — завопил неугомонный Эльбоф. — В такой-то момент! Сдается мне, что сладкие мадригалы или песни радости по поводу возвращения королевы были бы уместнее.

— Жители Эдинбурга благодарят Господа за возвращение королевы… Они считают, что петь простецкие песни в такой момент грешно. Пресвитерианская Церковь не позволяет такого.

Эльбоф пожал плечами. Он уже тосковал по дому. А д’Амвилль с Шателяром посмотрели на королеву, и их взгляды говорили:

— Странная и варварская страна, но мы здесь, потому что ты здесь.

Почти все французы позатыкали уши, а Мария подошла к окну и воскликнула:

— Спасибо, добрые люди, спасибо вам, вы доставили мне такую радость своими приветствиями, и я ликую, чувствуя себя среди вас!

Величественные звуки гимнов продолжались до глубокой ночи, и волынщики перестали играть лишь под утро.

* * *

Из окон Холируда Мария могла видеть город. Она могла разглядеть Хайстрит, самую опрятную улицу на свете. На этой улице были каменные флаги и каналы, по которым в дождь уходили вода и грязь; были каменные дома с деревянными балконами. Виднелась тюрьма Толбуф. Взглянув на тюрьму, Мария поклялась себе, что во время ее правления никто не будет заточен в тюрьму за участие в маскарадах и радостный смех. Она могла видеть Лоунмаркет, дома и сады Канонгейта, спускавшиеся к Холируду.

В центре Маркеткросса виднелись колодки и позорные столбы. Это было самое оживленное место Эдинбурга. Здесь все время собирался народ посудачить, что бы значил приезд королевы. Подмастерья из ювелирных мастерских на Элфинстоункорт, жестянщики Вестбоу и конюхи Лоунмаркета толпились здесь, обсуждая королеву.

Они вспоминали о Джоне Ноксе — проповеднике из пресвитерианской Церкви Шотландии… Этот человек властвовал над ними… Сложно сказать, чем он очаровал людей… Может, обещаниями всеобщего спасения или, что было чаще, вечных мучений…

Шотландия была во власти пресвитерианской Церкви. Взывая к противостоянию дьяволу, а дьяволом был каждый, кто не согласен с Джоном Ноксом, у него была масса возможностей подтолкнуть шотландцев к мятежу. Своим «Гласом трубы» он сказал всему миру о презрении к женщине у власти. Правда, сейчас Елизавета обещала сделать много хорошего для Джона Нокса, и он уже пожалел, что не был осторожен с этим своим произведением. Он был труслив и потому осторожничал. Он верил, что Господь говорит его устами, и считал, что должен беречься, коль ему выпало такое. Поэтому, когда возникала хоть малейшая опасность, он нередко скрывался в Англии.

— Все в руках Господа… Я вернусь, чтобы служить Господу, — частенько приговаривал Нокс, отсиживаясь в Англии.

В его отсутствие люди начинали сомневаться в нем, но, увидев снова этого фаната с торчащей бородой, разметанной по груди, и послушав его разглагольствования, они опять верили его словам и в его святость.

— Вы слушали последнюю проповедь Нокса? — спрашивали друг друга люди.

Конечно, они слушали. Они просто не могли пропустить такого события.

…Нокс сидел напротив королевы, как когда-то сидел напротив ее матери, вещая о дьявольском отродье и приходе сатаны, имея в виду королеву… Когда умирала мать Марии, он не замолвил ни одного ласкового слова о ней перед Богом… Она умирала от водянки, а он провозглашал в своем приходе:

— Ее живот и отвратительные ноги начали пухнуть. Совсем скоро Господь заберет ее в мир иной.

Разве не он откровенно радовался в пресвитерианской Церкви, когда она скончалась? Разве не он расхохотался, прослышав о смерти мужа Марии?

— Его ухо сгнило! — вопил он. — Это месть Господа. Он уничтожил ухо, не пожелавшее слушать Его!

Французы, которые оказались в замке, улыбались, а Марии было не до смеха. Этот человек путал ее. Она взглянула с надеждой на брата Джеймса и графа Мэйтленда. Но ведь, едва появившись в этой стране, она сказала, что не отречется от своей веры. Она католичка и останется ею. Она лишь хотела, сказала она, призвать этого человека быть терпимее.

Граф Джеймс покачал головой. Он уже решил, что сестра должна отдать ему и Мэйтленду власть над Шотландией. Они протестанты, но не как Джон Нокс. Религия не была для них смыслом существования, а лишь чем-то, что занимало их, когда не было дел, более важных. Они не сказали ни единого слова против, когда Мария решила, что хорошо бы отслужить мессу в собственной капелле…

А Марии хотелось обременять себя больше приятными вещами, нежели неприятными. Она вновь сдружилась с единокровными братьями Джоном и Робертом. Они были славными, веселыми юношами, немногим старше, чем она сама. Мария была даже немного влюблена в них обоих.

Из Лейта прибыли кое-какие ее вещи, и она с удовольствием расставила их в апартаментах замка отца. Были даже привезены разные музыкальные инструменты, и Двор теперь вечерами наслаждался музыкой. Под обожающие взгляды окружающих, включая д’Амвилля и Шателяра, Мария сама пела и танцевала.

Жители Эдинбурга были в восторге от красоты своей королевы. Люди, чьи жизни она спасла по дороге от Лейта до Эдинбурга, все время говорили о ее мудрости и были уверены, что она принесет счастье своей стране.

Нокс, со слов ее дядей и д’Амвилля, был смешон, и Мария не принимала его всерьез, пока не настало первое воскресенье ее пребывания в Холирудском дворце. В этот день она сказала, что хочет послушать мессу в капелле. Облаченная в черный бархат, в окружении четырех подруг, по дороге в капеллу она услыхала вопли.

Перед нею возник Шателяр и стал умолять ее не ходить и не смотреть, что происходит.

— Ваше Величество, у ворот дворца толпа. Их настроил против вас Нокс. Они клянутся, что в их стране месса служиться не будет.

Мария вспылила. А она-то собиралась пойти по пути мира с этими людьми…

— Толпа?! — вскричала она. — Какая толпа?

— Прихожане Нокса. Я умоляю вас, послушайте меня. Они очень недобро настроены.

— Я тоже настроена не по-доброму, — отпарировала Мария.

И тут она услыхала крики:

— Поклонение сатане! Смерть идолопоклонникам!

Флем и Сетон схватили ее за руки, но Мария с яростью оттолкнула их. И тут дорогу ей преградил Шателяр.

— Я не путцу вас, даже если рискую навлечь на себя гнев Вашего Величества.

Она оттолкнула его, но лишь только ринулась вперед, как увидала двух людей, которые вели под руки ее священника и раздающего милостыню. Их лица были в крови.

Она подбежала к ним.

— Что они с вами сделали?

Заговорил раздающий милостыню:

— Ваше Величество, это сущие пустяки, Они отняли у нас подсвечники и унесли с собой… Сейчас граф Джеймс разговаривает с ними.

Она заторопилась туда. К толпе, собравшейся у дверей в капеллу, обращался граф Джеймс.

Он приказал людям отступить от ворот замка. Под страхом смерти никто не должен приблизиться к капелле даже на шаг. Он поклялся, что, если кто-то рискнет прикоснуться к королеве или ее слугам, поплатится собственной жизнью.

Когда подошла Мария, настала тишина.

Джеймс обратился к ней:

— Молчи. Ступай прямо в капеллу, как будто ничего не произошло. Все должно быть хорошо.

В Джеймсе было что-то, заставившее ее послушаться. Дрожа от негодования, страстно желая все-таки вернуться к людям и объяснить, почему она идет за римской Церковью, она тем не менее послушалась брата. Он выглядел таким взрослым и мудрым, стоя там, перед толпой, со шпагой наготове.

Он отправил Шателяра за священником и раздающим милостыню, чтобы была отслужена месса, как того хотела королева. Увидев их, Мария совсем расстроилась. Они были с забинтованными головами, и на повязках выступила кровь.

Пока служили мессу, у Марии все время перед глазами была картина: брат с обнаженной шпагой, стоящий перед людским разъяренным морем…

* * *

Она сидела вместе с братом и графом Мэйтлендом в своей комнате и внимательно читала обращение к жителям Эдинбурга, которое предстояло огласить на Маркеткросс.

Передавая свиток Джеймсу, она сказала:

— Теперь они поймут меня. Они увидят, что мне надоели бесконечные распри. Я уверена, если мы будем терпимы и внимательны, мой народ и я найдем выход из этого тумана ереси и раскола.