— Едем. Море уже близко.

Дорога вильнула, выводя на широкий пляж — полосу золотистого песка, на которую с шумом набегали игривые волны. Тут и там стояли на распорках рыбацкие сети, у некоторых возились женщины и ребятишки — штопали прорехи; чумазый мальчонка помахал Рамиро рукой, и принц махнул в ответ. Долетал запах рыбы и горячего дерева от просмоленных солнцем рыбацких шаланд. Поселок карабкался по горе, и Рамиро с Леокадией миновали его, направив лошадей в дальний конец бухты — к Синим скалам.

Здесь протянулись густые тени, песок был испещрен выброшенными морем раковинами, рыбьими костями, камешками и деревяшками. Рамиро спешился и помог сойти Леокадии; ее сапожки тут же утонули в песке.

— Пройдусь босиком. — Она быстро стащила обувь и забросила ее в мешок у седла. — Ты не хочешь снять сапоги?

— Нет.

— Ну и мучайся, а я буду наслаждаться. — Она подоткнула юбку, открыв стройные ножки. — И не смотри на меня так, в этом нет ничего неприличного. Гвардейцы отвернутся, а ты…

— А я не отвернусь. — Рамиро хлопнул ее коня по крутому боку. — Ты не хочешь выбрать себе лошадку посмирней? Это чудовище, похоже, из породы убийц.

— Я люблю опасность.

— Подожди.

Рамиро махнул одному из гвардейцев; тот подбежал, взял поводья и увел лошадей. Принц с принцессой медленно пошли по пляжу. Стражники за ними не спешили — и так знали, что не уйдут далеко. Рамиро всегда слушался Лоренсо и не позволял себе идиотских выходок.

— Отлив, — констатировала очевидный факт Леокадия, весело шагая по горячему песку. — Пойдем, поищем крабов?

— Что ты будешь с ними делать?

— Смотреть.

Сухой песок сменился мокрым. Следы отпечатывались четче, но быстро таяли. Как снежинки. Рамиро всего пару раз в своей жизни видел снег — в особо холодные зимы и еще в Англии, где оказался однажды в самом начале декабря. И быстро уехал. Без солнца ему всегда бывало некомфортно.

Он остановился и обернулся, глядя на высокий берег. Скалы поднимались уступами; они поросли высокой травой, сейчас еще изумрудно-зеленой, однако это быстро исправит безжалостное солнце — и уже через несколько недель трава будет радовать глаз сухим золотом. А вот вечнозеленым кустарникам все нипочем. Рамиро помнил их названия — маквис, гарига, томиллары, — но вряд ли мог бы отличить один от другого. Он хотя бы различал сосны, дубы, буки, сомневался насчет ясеней и уж вовсе терялся во всяких липах и тополях.

— Рамиро, смотри, краб!

Леокадия сидела на корточках и рассматривала что-то на песке. Рамиро подошел и глянул — точно, краб. Маленький, полупрозрачный. Он присел от ужаса, вероятно, не понимая, что эти громадины от него хотят. Внезапно Рамиро стало до слез жалко краба — такое на него накатывало иногда.

— Пойдем, — принц протянул Леокадии руку, — не надо его пугать.

Она взялась за его ладонь, поднялась и сказала:

— А я не пугала. Давай посидим там, в тени?

Глава 11

Леокадия махнула рукой в сторону одной из скал. Рамиро повел сестру туда; они устроились в тени на мшистом склоне так, чтобы солнце было рядом. Леокадия уселась первой и расправила юбки.

— Приляг, — посоветовала она Рамиро, — а голову положи ко мне на колени.

— Я не думаю…

— Не думай. Ты устал.

— Я не устал.

Он и вправду чувствовал себя сейчас прекрасно — будто земля влила в него силу, будто море подарило ему свежую кровь в жилах. И в то же время Рамиро не хотелось обижать Леокадию отказом, хотя он чувствовал некоторую неправильность в происходящем. Чувства, впрочем, никогда не были его стезей. Он снял сюртук и лег, ощущая сквозь ее юбки живое тепло — совсем не такое, как тепло солнца. Леокадия серьезно смотрела на него сверху вниз, потом коснулась щеки.

— Ты меняешься.

Рамиро перехватил ее ладонь.

— Это неизбежно.

Она безнадежно пожала плечами и стала, чуть прищурившись, смотреть на море.

— Я помню, каким ты был мальчишкой. Замкнутым и настороженным, словно маленький зверек. И вместе с тем спокойным. Восхитительно спокойным. Я иногда думала, испанская ли в тебе кровь. Ведь я читала сказания о деяниях отважных идальго, защищающих честь семьи или спасающих юных дев от смерти и бесчестья. Или хотя бы о том чудаке, оседлавшем старую клячу и сражавшемся с ветряными мельницами. А ты был не таков. Мне казалось, что у тебя душа камня, а не рыцаря. Душа мха или дерева, как будто ты растешь здесь, на склоне. Но потом я поняла, что ты просто не такой, как все они. В своей манере ты по-особенному страстен. Когда я слушаю, как ты говоришь там, на советах…

— Ты все время приходишь.

— Как я могу не приходить? Матери не всегда интересно, а для меня это больше, чем интерес. И я хочу слушать тебя. — Она рассеянно перебирала его волосы. — Ты будешь мудрым правителем, если тебя изберут. — Леокадия усмехнулась. — Рамиро I.

— Не говори так, — жестко оборвал он. — Отец проживет еще очень долго. Вряд ли я взойду на трон раньше, чем мне исполнится пятьдесят. Если вообще взойду.

Черные глаза Леокадии сверкнули.

— Либо уступишь трон мне.

— Почему мы все время говорим о троне? — раздосадованно спросил Рамиро. — Мне хватает этих бесед на совете.

— Ох уж этот совет. Он тебя с ума сводит. Неужели ты не хочешь продаться французам за мешок зерна?

— Леокадия!

— Я шучу, милый. Милый, чудесный мой брат. — Прохладные пальцы коснулись его затылка. — Ты так смешон, когда воспринимаешь мои шутки всерьез.

— Смейся, дорогая сестра, смейся. Только не слушай глупцов.

— О, но ты-то, конечно, умный.

— А ты сомневалась? — едва заметно улыбнулся Рамиро.

— Как я люблю, когда ты так делаешь, — сказала Леокадия, пристально на него глядя.

— Как?

— Вот так. Когда у тебя дрожат уголки губ, словно ты силишься сдержать улыбку. И не улыбаешься в итоге. Почему?

— Я серьезный и занудный…

— Ну хватит, Рамиро! Шутка устарела.

— Ты сама ее часто повторяешь.

— Я женщина, и мне охотней отпустят маленькие грехи вроде этого. Кардинал де Пенья на них только рукой машет.

— Я вижу, у вас с кардиналом дружба.

— Рамиро! — засмеялась она. — Ну перестань!

— Я чувствую себя свободным, — сказал он, — свободным сейчас.

Леокадия смотрела так, словно он сказал нечто особо приятное.

— Со мной? — уточнила она.

— С тобой и здесь.

— Можно остаться тут навсегда.

— Мы и так останемся тут навсегда. Возможно. Мох и деревья, или как ты говорила? — Вот не вовремя вспомнилось про ее замужество. — Скажи… Я все думал об этом с момента моего отъезда во Флоренцию. Тогда, на балу, ты призналась, что была влюблена. И что тот, кому ты сделала подарок, не оценил твоих чувств. Это правда?

— Да, — ответила Леокадия после паузы, — конечно. Зачем бы я стала тебе лгать.

— Тогда скажи, ты все еще его любишь?

Она закусила губу, но взгляда не отвела.

— Люблю.

— Он ведь островитянин, верно?

— Да, милый мой Рамиро, он врос в остров, вроде как ты.

— Тогда, возможно, отец и королева одобрят твой брак?

Леокадия замерла, затем горько рассмеялась.

— Ты словно режешь меня ножом, Рамиро. Не думаю. У моей матери иные устремления; она хочет, чтобы я или уехала отсюда, или… не стану говорить, не хочу говорить сейчас. Она не одобрит того, кто нравится мне. Того человека. И тут я ничего не смогу поделать. Вернее… — она отвернулась, и теперь Рамиро видел ее щеку и высокую смуглую шею. — Вернее, я считаю, что нельзя принуждать того, кто сам не видит и не жаждет моей любви.

— Мне вызвать его на дуэль? — спросил Рамиро очень серьезно.

— Ах, нет! Ну к чему все это? Зачем ты спросил?

Ему показалось, что Леокадия сейчас расплачется, и Рамиро рывком сел, чтобы посмотреть принцессе в лицо. Глаза ее были сухими, как песок под солнцем, и непроницаемыми. Она тяжело взглянула на брата.

— Леокадия… Прости меня. Я глупец.

— Больший, чем ты думаешь, — фыркнула она и, обхватив его за плечи руками, снова заставила лечь. — Ты умеешь несколькими словами растревожить все царапины, а казалось бы, бесчувственный. Хотя, может, именно поэтому… — Ее пальцы снова принялись играть с волосами Рамиро. — Любовь — материя тонкая. Ты сам сказал, что пока не знал ее.

Рамиро молчал.

— Что? — спросила Леокадия, уловив нечто особенное в этом молчании. — Это уже не так?

— Я не хотел бы об этом говорить.

— Ах вот как! Рамиро! — Она страшно оживилась, только в этом оживлении, как он ощутил, крылось что-то неприятное. — Ты влюбился? Боже, но когда ты успел? Наверное, когда уезжал с острова… Она флорентийка? Ты встретил ее на балу?

— Пожалуйста, Леокадия.

— Что — пожалуйста? Ты не хочешь поделиться со мною своей тайной, когда я делюсь с тобой своими?

— Никакой тайны нет. — Рамиро поморщился. Он уже жалел, что затеял этот разговор. — И любви тоже.

— Ах, мой милый братик, ты всегда был никудышным лжецом! Во всяком случае, в делах, касающихся чувств. В этом ты хотя бы похож на испанцев — у нас все на виду. Но политик из тебя хороший. — Она резко кивнула. — Прекрасно, Рамиро, мы больше не потревожим эту тему.

— Ты обиделась на меня? — Он вновь сел. — Леокадия…

Их лица оказались совсем близко. Рамиро видел ее ресницы, черные и пушистые, видел, как матово светится кожа, как чуть подрагивают крылья тонкого носа. Леокадия протянула руку и коснулась ладонью его щеки.

— Тебе нужно побриться, — сказала она.

Рамиро перехватил ее руку.

— Не держи на меня обиды, сестра. Я во власти иллюзий. Но сейчас это все неважно, главное — чтобы остров продолжал жить, не подозревая, будто у него есть какие-то беды. Не сердись; иногда я говорю глупости.

— Все мужчины временами и говорят, и делают глупости, — прошептала она; этот шепот заставлял волноваться, будто с тобою говорит русалка. — Может быть, ты сделаешь еще какую-нибудь глупость, Рамиро? Ты способен на безрассудство?

Он отодвинулся и невесело улыбнулся.

— Будь я способен на безрассудство… все было бы по-другому.

— Я полагаю, мы сейчас говорили с тобой о разных вещах, — промолвила Леокадия, выдержав паузу, и скрестила руки на груди. — Ладно, мой хороший брат. Я не хочу больше болтать о загадках и тайнах, и о таком бесполезном чувстве, как любовь. Поговорим о делах. Пока тебя не было, в городе стало не слишком спокойно.

— Лоренсо мне ничего не говорил. — Рамиро сидел, упираясь рукой о землю — надежную, теплую землю.

— Лоренсо, по всей вероятности, еще не успел ничего узнать. Мне говорили, что в городе есть недовольные. Его величество слишком уж подраспустился в последнее время. Закатывает балы, каждый день во дворце танцы и салют, а те корабли, что есть, ветшают; в городе уже много лет не обновляли дороги; налоги растут. Рассказывают, что ропщут и рыбаки, вынужденные сдавать чуть ли не половину улова королевским поставщикам, и лавочники, которых обложили со всех сторон — налог на помещение, налог на торговлю поднят чуть ли не вдвое… Так недолго и до революции.

— Черт возьми! — не сдержался Рамиро. — Отчего в последнее время все вокруг меня твердят о революции?!

Леокадия полоснула по нему взглядом и, вцепившись тонкими пальчиками в ворот рубашки, дернула к себе поближе.

— Потому что ты идеалист, милый! — Она оттолкнула его от себя. — И не понимаешь, как далеко все зашло!

— Не держи меня за дурака, — хмуро сказал Рамиро. — Я вижу. Я все вижу.

— Тогда сделай что-нибудь! Или позволь мне, я сделаю!

— За спиной у отца?

— Твоему отцу нет дела до королевства! — выкрикнула Леокадия. — И до нас всех! Он трахает мою мать в своих роскошных покоях, он покупает ей наряды, как только она попросит, он заказывает побрякушки мне, стоит лишь бровью шевельнуть, он покупает товары с материка, и в гавани Маравийосы день ото дня больше чужих кораблей — а наших не прибавляется! — Она визжала, как площадная торговка, но ярость не портила ее, даже такая примитивная. — Скоро все будет так, как во Франции, как и говорит граф Сезан! Мы перестанем нравиться народу, и народ скажет нам «нет». Демократические веяния очень сильны, дорогой Рамиро, в последнее время все просто помешались на демократии.

— Леокадия. — Рамиро потянулся, обнял ее и привлек к себе. — Не тревожься так. Я все понимаю, я осознаю твое беспокойство и сам беспокоюсь не меньше. Я сделаю все, что в моих силах, обещаю.

Он ощущал, как бьется ее сердце.

— Рамиро… — прошептала она и отстранилась, высвобождаясь из его объятий. — Какой же ты все-таки, Рамиро… Едем. Пора возвращаться во дворец.