Первым танцем, традиционно открывавшим все балы в Маравийосе, был ремолино — островной вариант сарабанды, чуть быстрее, чем его танцевали на материке, и чуть более головокружительный. Приходилось много кружиться, а потому мир после ремолино всегда напоминал карусель. Рамиро и Леокадия остановились, чтобы передохнуть, и слуга тут же поднес им бокалы с ледяным игристым вином.

— Как я люблю этот день! — Грудь Леокадии вздымалась, дыхание было прерывистым. — Несмотря на проповеди кардинала, которые раньше казались мне безумно занудными.

— А теперь?

— А теперь я понимаю, что ничто не произносится просто так. Особенно если это говорит кардинал де Пенья.

— Ты мудрая женщина, Леокадия. — Рамиро отвел локон от ее щеки, нечаянно коснувшись гладкой кожи.

— А ты — хитрец, каких поискать! — Она положила ладонь ему на грудь, нарушая все правила приличия, и словно тронула сердце. — Как будто я не знаю, о чем ты молился сегодня в соборе. И сколько ты сделал для этого праздника. Только отец полагает, что все вершится само собой.

Леокадия всегда называла Альваро отцом — может быть, потому, что своего плохо помнила, а может — потому, что Дорита велела. Рамиро предпочитал не вникать.

— Обычно все вершится без моего участия. Но да, нынешнюю смету составлял я.

— Знаю, ведь я присутствую на заседаниях совета. Ты просто забываешь, что я сижу там, на галерее.

Рамиро мягко взял ее за руку, чтобы Леокадия не держала ладонь у него на груди.

— Я помню.

— Ничего ты не помнишь, — буркнула она и тут же сверкнула кому-то улыбкой: — Ах, сеньор Жименес! Я рада вас видеть!

Рамиро отпустил ее танцевать, а сам остался у окна, медленно потягивая вино и ощущая виноградный вкус на языке. Из окна открывался прекрасный вид на дворцовую площадь, огороженную высокими стенами. Они остались еще со времен Средневековья и надежно защищали замок от вторжения. Сейчас, правда, ворота были распахнуты, и любой горожанин мог войти внутрь, чтобы послушать музыку, разносившуюся на всю округу. Во дворе находилось немало людей. Рамиро смотрел, как они ходят, переговариваются, задирают головы, прислушиваясь; кое-кто держал на плечах детей. Словно охапку цветов рассыпали по площади, на которой была плитками выложена картинка — громадный герб Фасинадо.

Рамиро поставил пустой бокал на подоконник и отправился танцевать с королевой.

Дорита приняла приглашение благосклонно. Рамиро вел ее в танце, скользя взглядом по ее точеному лицу и пытаясь угадать, так ли мачеха не любит его, как он полагает. Дорита редко позволяла себе показывать эту нелюбовь. Она была неизменно вежлива со своими пасынками — вежлива, однако не ласкова. Дорита злилась, что Господь не даровал ей сына в браке с Альваро. Это упрочило бы ее положение, преподнесло бы шанс именно ее сыну стать наследником престола. Впрочем, Леокадия тоже годится на эту роль. «Живи, отец, живи как можно дольше».

— Вы чудесно выглядите, — сказал королеве Рамиро.

— Зная, что ты редко лжешь, поверю, что не солгал и в этот раз, — усмехнулась она и критически его оглядела. — Ты возмужал, Рамиро. Скоро пора будет взять жену.

— Я возьму жену, когда буду готов к этому шагу. Супруга — не лошадь, которую приводят в твою конюшню.

— Супруга — это лошадь, которую выводят на арену, а тебя заставляют объезжать. Конечно, если ты не возьмешь уже объезженную.

— Я никогда не сравнивал женщин с лошадьми.

— Это благородно с твоей стороны, мальчик. И заставляет меня надеяться, что однажды ты примешь умное решение.

Рамиро еле заметно нахмурился. На что это она намекает?

Он редко говорил с королевой. В основном — во время домашних ужинов, которые проводились гораздо менее пышно, чем обеды и завтраки, — и это в те дни, когда не случалось балов. Дорита старательно держала дистанцию. Рамиро уже не маленький мальчик, которому требуется хотя бы видимость заботы; он — взрослый человек, так зачем растрачивать свое время и силы на то, чтобы создать некую видимость?

Краем глаза Рамиро заметил, что Леокадия танцует с Лоренсо, и внезапно развеселился — вино, похоже, взыграло. Он легкомысленно закружил мачеху, и Дорита засмеялась.

— Рамиро!

— Вы ведь любите танцевать, королева!

— Я люблю!

Она смеялась, как девчонка, сверкали зубы, белые, словно высушенные солнцем морские ракушки, и лились волосы.

Музыка смолкла, музыканты удалились на короткий перерыв, Рамиро отвел королеву к отцу и повернулся, разыскивая взглядом Лоренсо. Тот уже не любезничал с Леокадией, а стоял у дверей в зал, внимательно слушая какого-то гвардейца. Рамиро внезапно накрыла тревога, он не мог понять — почему? — и лишь пару секунд спустя сообразил.

Рокот. Такой рокот, словно море пришло под стены замка. Но это невозможно, дворец стоит на горе, морю никогда не подняться сюда.

И, словно в ответ на его сомнения, откуда-то грянул дружный хор:

— Свобода! Равенство! Братство!

Глава 14

— Свобода состоит в возможности делать все, что не наносит вреда другому, — бормотал Рамиро, быстрым шагом идя к окну. Он знал эти слова наизусть. Он ненавидел их. — Все граждане равны перед законом и поэтому имеют равный доступ ко всем постам, публичным должностям и занятиям сообразно своим способностям и без каких-либо иных различий, кроме тех, что обусловлены их добродетелями. Не делай другим того, что не хотел бы получить сам; совершай по отношению к другим такие благие поступки, какие хотел бы по отношению к себе. Ненавистные три кита. Ах, черт.

Площадь перед дворцом была запружена народом — судя по всему, стражников просто оттеснили от ворот. Людская масса колыхалась. Двойная цепь гвардейцев стояла, намертво впаявшись, перед крыльцом, не давая людям пройти ко входу во внутренние покои замка.

От глухого, невыразительного ропота становилось не по себе. Какой-то мужчина, забравшись на плечи товарищу, запел на хорошем французском и отлично поставленным голосом:

— О, низойди в наш мир, природы дочь,

Свобода!

Власть, высшую в стране, мы взяли навсегда.

Тебе возводят храм избранники народа,

Поправ насилия года!

Пусть короли всех стран теснят народ

свободный!

Все в прах они падут, богиня, пред тобой!

Пятою их поправ, дай мир нам

благородный,

Дорогу к счастью нам открой![3 — Песни первой французской революции. (Перев. В. Рождественского.)]

Певец соскользнул с плеч приятеля и канул в толпе.

— Что это? — брезгливо спросил отец где-то рядом, и Рамиро, повернувшись, увидел его. Альваро стоял боком к окну, рассматривая народ, собравшийся на площади. — Кто допустил их сюда? Где начальник стражи?

— Я здесь, ваше величество, — Лоренсо склонился в глубоком поклоне. — Прошу извинить меня за допущенную оплошность. Сегодня днем простым людям был открыт вход в замковый двор, и в какой-то момент они пошли сплошным потоком. Мои люди не успели их остановить…

— Отец, — негромко произнес Рамиро, обращая на себя внимание, — они выкрикивают революционный лозунг. Французский лозунг.

Как бы в подтверждение его слов, толпа снова грянула:

— Свобода! Равенство! Братство!

Рядом возник бледный Марко. Дорита стояла неподалеку, держа за руку Леокадию. Растерянные аристократы толпились у окон.

— Король! — крикнули из толпы. — Мы желаем видеть короля!

Лоренсо решил, что доклад и оправдания повременят, и, перегнувшись через подоконник, крикнул в ответ:

— Вы уже видели вашего государя и его семью во время праздничного шествия и мессы! Почему вы врываетесь сюда и прерываете их отдых?

— Мы хотим поговорить с королем! — ответил все тот же голос. Рамиро попытался определить, кто говорит. Бесполезно. При такой массе народа…

— Расходитесь по домам! — гаркнул Лоренсо.

— Сеньор де Ортис, — сказал Альваро, и Лоренсо оглянулся, вопросительно глядя на короля, — если мой народ желает видеть меня и говорить со мной, я выйду к нему.

Все, кроме Рамиро, заговорили одновременно:

— Ваше величество, я не думаю, что это возможно…

— Альваро, это опасно…

— Отец, они сумасшедшие, не делайте этого!

— Отец…

Король Альваро V поднял ладонь, и возражающие умолкли. Лоренсо переводил взгляд с его величества на Рамиро, как будто ждал какого-то приказа. Какого? Что принц ему сейчас мог приказать?

— Если мой народ, — обманчиво мягко произнес король, — просит, чтобы я вышел к нему, я пойду к нему. Вы все останетесь здесь. Со мной отправится начальник стражи и гвардейцы.

— И я, — добавил Рамиро.

Они с отцом посмотрели в глаза друг другу. Рамиро, не мигая, выдержал взгляд короля — и Альваро отвел глаза, кивнул.

— Хорошо, если ты хочешь. Тебе надо этому учиться. Я никогда не боялся моего народа и не боюсь сейчас. Это недоразумение должно быть улажено.

Король развернулся и направился к выходу; в тишине зала, где все замерли, шаги Альваро казались лязганьем металла, стуком двух камней, меж которыми проскакивает искра.

Рамиро двинулся следом за отцом, глядя в его прямую спину, в колыхавшийся короткий плащ. На плаще летела чайка.

Верный друг Лоренсо, превратившийся теперь в опасного зверя, готового защищать все, что ему дорого, шел рядом — и казалось, он перетекает, словно мед, из одного движения в другое. Обманчивое спокойствие движений, мягкие сапоги с кожаными подошвами, рука на эфесе сабли, пистолеты за поясом. Его люди тоже двигались рядом с ними — Рамиро ощущал их, как скользящие по стенам тени, когда идешь ночью со свечой.

Перестук сапог по мраморной лестнице, звонкая ясность Привратницкого зала, и вот — светлый прямоугольник впереди, двери, открытые перед Альваро V.

О чем сейчас думает отец?

Он ведь неплохой правитель, только в последнее время рассеян и ленив. В нем есть то, что нужно королям, — эта самая нацеленность, он сейчас похож на летящую стрелу, — иначе много лет назад его не выбрал бы ни Эстебан, ни совет. Выбрали бы кого-нибудь другого, например, герцога Морено, в чьих жилах тоже течет королевская кровь. Но герцог так и остался в совете, а умирающий Эстебан прошептал имя брата, и совет проголосовал единодушно, и Фасинадо был доволен. Короля любили. Здесь всегда любили королевскую семью.

До сегодняшнего дня…

Отец вышел на ступени, плавным полукругом спускавшиеся к площади, и остановился; Рамиро встал чуть позади, по правую руку от короля. К двум цепям охраны добавилась еще одна, гвардейцы заняли свои места. Рамиро не видел Лоренсо, но знал, что тот где-то рядом. Принц вскинул глаза и быстро оглядел стены: так и есть, гвардейцы с ружьями уже расположились по периметру двора, взяв толпу на прицел.

«Господи, — подумал Рамиро, — Господи, только не дай здесь пролиться крови».

— Вы звали меня, — произнес отец громко, и его голос растекся над притихшей толпой, — я пришел к вам. Чего вы хотите?

Люди молчали. Рамиро не понимал, что происходит, — ведь на Фасинадо всегда было мирно, и волнения если случались, то скорее по случаю неумеренного возлияния на празднике, а не по политическим причинам. Здесь же… Его сильно тревожило, что толпа выкрикивала лозунг, который утопил Францию в крови. И еще тот голосистый человек, что пел по-французски… Народ французский язык не знает. Это послание предназначалось тем, кто собрался в бальном зале.

Это — чужое.

— Вы не хотите мне ответить? — Альваро еще возвысил голос. Рамиро смотрел теперь на отца — высокого, крепкого, куда только подевалась грузность и мягкий взгляд! — Вы позвали меня сюда, крикнув под моими окнами про свободу. Вы хотели говорить со мной. Что же, я жду, говорите!

И снова тишина. Рамиро перевел взгляд на толпу: мужчины, женщины, дети. Сутулый старик крепко сжимает палку. Малышка с соломенными волосами сосет палец, глядя на короля круглыми черными глазенками.

— Свобода! Вы хотите свободы?

— Да! — крикнул кто-то из толпы. — Хотим!

Альваро обрадовался.

— Значит, вы пришли взять ее? — он раскинул руки. — Пришли забрать то, что мы хранили для вас веками? Вы все служите нам, королям Фасинадо, но мы служим вам и живем для вас. И для себя тоже, конечно, — добавил он потише, — но мы такие же люди, как вы.

Рамиро хотел сказать ему — не надо. Альваро никогда не был силен по части речей. Обычно их за него писал Амистад. Искусство управлять толпой тяжело и не всякому доступно. Рамиро ощущал, как вибрирует тончайшая нить внимания — та, что связывала сейчас Альваро с площадью, на которой стояли люди. Много людей. Очень много.

— Так что же? — вопросил король и опустил руки. — Никто не желает объяснить мне, чего вы хотите?