— Ты сам понимаешь: не сделай я этого, неизвестно, чем бы все обернулось.

— Да. Я все понимаю, Рамиро. И я вижу, что ты — человек великий, и так всегда будет, таким уж ты уродился. Ну, а мне выпало проклятие и честь защищать твою жизнь и жизни членов твоей семьи, и поверь, я предпочел бы умереть за твоего отца. Ах, если бы я успел закрыть его собой! — В глазах Лоренсо плескалась истинная боль. — Но я стоял слишком далеко.

— Я тоже не успел.

— Ты… Если бы следующий выстрел был нацелен на тебя, я бы успел. Ты не видел, но мы сомкнули кольцо вокруг тебя сразу, пока ты не впал в священное безумие и не сделал все то, что сделал. — Лоренсо скривился. — Будь моя воля, я бы отдал приказ стрелять.

— И тогда сейчас на площади лежали бы две сотни трупов? — холодно осведомился Рамиро.

— Да. Пускай так. Они заслужили.

— Они виновны лишь в том, Лоренсо, что подвержены влиянию. И это вина правителя, упускающего сей факт из виду.

— Господи, — сказал де Ортис, обращаясь к потолку с лепниной, — дай же ему благоразумия, а мне — терпения!

— Хватит молиться. Степень твоей вины мы определим позже. Что с гостями, которые были на балу?

— Они по-прежнему в зале, все напуганы и боятся разъезжаться по домам.

— Мне нужно пойти к ним. — Он огляделся. — Сюртук?..

— Он непригоден для ношения, и… Рамиро, не хочу тебя огорчать, но твоя рубашка в крови. Ты не хотел бы ее сменить?

Принц рассеянно посмотрел на себя в зеркало — и не узнал сначала. Черты лица заострились, на щеках — серые тени, темные круги под глазами, и обычный живой блеск в них сменился стальным. На рубашке спереди — большое, уже подсохшее пятно и брызги крови, штаны испачканы, сапоги тоже, левая ладонь забинтована, волосы взъерошены… Вид что надо.

— Где мой обруч?

— Что? Ах, обруч. — Лоренсо обошел кровать и протянул Рамиро узкую золотую полоску — корону принца, которую тот носил во время официальных праздников и которую с него, видимо, сняли, когда принесли сюда. — Держи.

Рамиро надел обруч на голову и повернулся к двери.

— Все, идем.

— А костюм?..

— Нет, Лоренсо. Пусть все остается как есть. Это… нюанс.

Прошло три часа, прежде чем принц смог войти в покои отца, чтобы с ним проститься.

Разумеется, церемония отпевания состоится через три дня. Тогда отца отнесут в фамильный склеп и навеки закроют тяжелой плитой, на которой высекут его лицо — в мельчайших подробностях, в будто живых морщинках. Тогда будет много речей и высокого горя, но Рамиро хотел попрощаться… сейчас.

В королевских покоях царила странная тишина, резко контрастирующая с привычной здесь живостью. Рамиро прошел в спальню, где лежало тело отца, и остановился в дверях. Дорита и Леокадия, обе в черном, стояли на коленях по обеим сторонам кровати и молились. Они даже не обернулись при появлении Рамиро. Сейчас они обе в своем горе, и он не может и не должен им мешать.

Рамиро подошел ближе и остановился в изножье, привычным жестом заложил руки за спину. Леокадия окинула брата непонятным взглядом, ничего не сказала и забормотала вновь. Из курильницы поднимался дымок, пахнувший ладаном. Лицо отца в наступивших наконец сумерках, в пляшущих тенях и отсвете смертного холода казалось уже высеченным из камня.

Рамиро любил отца, хотя не всегда его понимал. Ему самому чужда была та плохо уловимая беспечность, что сквозила подчас в поступках и словах короля; его нерешительность временами; его пренебрежение тем, чем не стоило пренебрегать. И все же Рамиро считал, что понимает отца неплохо, что между ними есть прочная связь — а как же иначе? Кровь от крови, плоть от плоти. Сейчас, хотя он вымыл руки, принц все равно чувствовал на них отцовскую кровь. Она не ушла, растекшись меж линиями жизни, и пусть Рамиро ее не видит — она все равно есть, и так будет уже всегда.

Его ответственность подвела его, сыграла с ним злую шутку. Как бы он хотел переиграть назад этот день! Как хотел бы стать более внимательным, слышать злые чужие мысли, уметь предвидеть. Пусть за это пришлось бы поплатиться… он не знал чем. Здоровьем, любовью, счастьем? Может быть. Судьба всегда требует платы, а если она выделила тебя из толпы, плата возрастает многократно. Он помнил, чем платил отец, помнил каждый шаг, каждый поступок.

Но сейчас на минутку можно об этом позабыть. О том, что Альваро был не только королем, но и человеком; часто это теряется за громким титулом, за выстуженными долгом днями.

Сейчас будет Альваро — человек.

Рамиро помнил, как отец учил его ездить верхом. Стоял жаркий осенний день, шторма и ветра еще не пришли на Фасинадо, и маленький Рамиро радовался, что его взяли на прогулку. Обычно отец сажал сына в седло впереди себя, однако тогда Рамиро подвели статного буланого конька. Не пони. Альваро посчитал, что сын сразу должен привыкнуть к тому, как лошади громадны, быстры и послушны; и Рамиро привык, потом сам удивлялся — насколько быстро. Он помнил запах нового седла, свои руки, стискивавшие поводья, искристо-задумчивый взгляд отца — как же Рамиро хотелось заслужить одобрение! И он ехал сначала шагом, а потом рысью, и только один раз упал, и даже тогда не заплакал. Это был прекрасный день, сбрызнутый небесной синевой.

Потом, однажды (Рамиро было одиннадцать) Альваро взял с собою сыновей проехаться. Королевской семье принадлежала половина виноградников на острове, остальная либо находилась в частной собственности, либо сдавалась в аренду. Леокадия просилась с ними, но ее не взяли, и она потом долго дулась (и перестала, лишь когда Рамиро поставил перед нею корзину, доверху полную золотым виноградом, что собрал специально для нее). Но корзина была после, а сначала — пыльные дороги, и Марко понукал своего ленивого коня Дрозда, и Рамиро, который тогда ездил не на Драконе, а на легкомысленном Пако, обгонял брата. Отец ехал с ними наперегонки. Они устроили скачки, словно в Ньюмаркете, обогнав и обескуражив стражу. А затем обедали, расстелив покрывала на земле, и не было на свете еды слаще.

Рамиро помнил тот день так, как будто все было вчера: узорчатые виноградные тени, крошки на отцовском камзоле, смеющиеся зеленые глаза Альваро — отражение его собственных, хотя, конечно, это он всегда был отражением. Совсем молодой тогда еще Лоренсо, которого только назначили командовать стражей и сопровождать короля с сыновьями, хмуро высматривал врагов, но так ни одного и не высмотрел. Рамиро кинул в отца виноградиной — а тот поймал, вот какой ловкий. И потом они рассказывали друг другу смешные истории и хохотали. Хохотали так, что солдаты улыбались, глядя на них.

И потом, когда Рамиро достиг восемнадцати лет — совсем, кажется, недавно! — возраста, в котором принц в Фасинадо имеет голос в совете, — как смотрел на него отец во время посвящения! Как ласков и вместе с тем серьезен был его взгляд, когда на голову Рамиро возлагали золотой обруч — тот самый, что сейчас стискивает виски. Одна из древних традиций, которые так любят здесь, на острове. То, без чего не мыслил себя ни Альваро, ни его сыновья, ни падчерица. Нечто, бывшее сильнее их — и бывшее ими самими.

Сейчас перед Рамиро лежала пустая оболочка. Душа утекла, и принц надеялся, что теперь она в раю — а как иначе? Нельзя сказать, что Альваро не совершал ошибок, так ведь Господь велик и милостив, Он все взвесит, Он все простит. И когда-нибудь Рамиро увидится с отцом и скажет…

«Господи, спасибо тебе. Спасибо, что дал мне возможность сказать отцу самое важное; спасибо, что он успел меня услышать. Нет этого важнее, нет этого сильнее, нет глубже; это, словно шрам на ладони, останется навсегда. Это — и взгляд отца, золотисто-зеленый, в тот солнечный день в виноградниках».

Рамиро обошел кровать, едва не задев Леокадию, склонился и поцеловал отца в холодный лоб.

Все. Вот теперь — все.

Он повернулся и пошел к двери. Что-то колыхнулось в темном углу, и Рамиро, прищурившись, увидел сидящего в кресле кардинала де Пенья, которого не заметил, войдя в помещение. Кардинал, перебиравший четки, встал и медленно, глубоко поклонился Рамиро. Тот едва заметно кивнул и вышел.

Никто не произнес ни слова.

Глава 16

В кабинете Рамиро поджидала целая компания. Во-первых, брат Марко, все такой же бледный, как на площади, — даже свет множества свечей не мог скрыть эту неестественную белизну лба и щек. Во-вторых, верный Лоренсо, присевший в любимое кресло. И, в-третьих, Амистад де Моралес в сопровождении парочки своих сторонников. Все они встали, когда вошел Рамиро.

— Это совет? — осведомился принц, проходя к своему столу. — По какому поводу?

У него болела голова, и во рту было очень сухо, словно там с удобством расположилась великая пустыня Сахара.

— Я пришел, чтобы вместе с тобой спуститься в подвалы, — сообщил Лоренсо и задумчиво почесал бровь. — Полагаю, ты захочешь сам провести допрос.

— Да. Хорошо. Сейчас пойдем. Марко?

— Я хотел с тобой поговорить, — пробормотал брат.

— Говори.

— Я хотел наедине.

— Мы вас покинем и вернемся позже, — предложил Амистад.

— Если вы пришли, оставайтесь здесь. Марко, идем.

Рамиро махнул рукой в сторону своей спальни и пошел первый; брат потащился за ним. Лоренсо закрыл за ними двери и, вне сомнения, встал там на страже, чтобы братьев никто не побеспокоил.

Рамиро опасался садиться — имелась некоторая угроза не встать, — и потому просто остановился посреди комнаты, вопросительно глядя на младшего брата. Марко сделал шаг от двери, другой, третий. Потом он оказался рядом с Рамиро, обнял его и зарыдал.

Рамиро растерянно прижал к себе Марко. Тот плакал, как обиженный маленький ребенок — горько, отчаянно и честно. Давным-давно он плакал так, когда падал и расшибался или же кто-то его обижал, но затем они с братом отдалились, доверия стало меньше… Теперь будто все вернулось. Теперь.

Марко, всхлипывая, отстранился.

— Прости меня, — пробормотал он.

— За что?

— Я не пошел туда с тобой… сразу.

— Марко, ты не должен был…

— Я такой же сын своего отца, как и ты, — жестко ответил брат и потер лицо ладонями, оставляя на щеках розовые полосы. — Я должен находиться там, где велит долг. Ты простишь меня?

— Мне не за что тебя прощать. Ты ни в чем не повинен.

— Я не хотел бы… — Голос Марко сорвался. — Не хотел бы, чтобы ты считал меня ничтожеством. Мне всегда казалось, что отец любил тебя больше, и я делал все, чтобы стать таким, как он… Ты был так непохож на него. Не лицом, а поведением. И мне казалось…

— Отец любил нас одинаково, — мягко возразил Рамиро, положив руки брату на плечи. — И я люблю тебя и ни в чем не виню.

— Ты станешь королем теперь.

— Это еще неизвестно. Ты тоже можешь им стать.

— Нет, — Марко покачал головой, и темные пряди волос упали ему на лицо. — Я откажусь сразу. В твою пользу. Ты, и только ты достоин этого, брат.

— Я был у отца в комнате, — сознался Рамиро, отводя взгляд.

— Я тоже пойду. Но сначала спущусь с тобой в подвалы.

— Ты уверен?

— Рамиро, я желаю это видеть. Желаю знать, как он будет наказан.

Принц опустил руки.

— Тогда идем. И чтобы я не слышал больше речей о том, что кто-то кого-то больше или меньше любил. У нас счастливая семья… всегда такой была.

Господи, за что ему это? Кажется, сегодня все хотят поговорить с ним о чувстве вины. И только ему о своем поговорить не с кем. Ладно, он подождет. Рано или поздно кардинал де Пенья освободится, и можно будет исповедаться ему. Никто, кроме священника, не примет на себя эту тяжесть искренности — а священник примет, ибо такова его стезя. Тогда, может, станет легче, хоть немного.

Нельзя об этом думать сейчас. Нельзя думать, почему люди смотрят на него золотистыми от надежды глазами — это все отблески свечей, игра огоньков. Есть только долг, который поможет продержаться остаток бесконечного дня.

— Идем, Марко. Мне нужно узнать, зачем пришел первый министр.

Рамиро вновь положил руку на плечо брата, и так, вдвоем, они вышли. Верный Лоренсо отступил от дверей, явно отметив, что лицо у младшего принца мокрое, но ничем свое отношение не показав.

— Герцог де Моралес, — обратился к первому министру Рамиро, — что вы хотели?

— Вообще-то я пришел согласовать с вами время совета, ваше высочество. Мы, — говорящий оглянулся на своих спутников, — настаиваем, чтобы он состоялся как можно скорее. Даже завтра.

— Вы знаете порядки, — глухо ответил Рамиро, отошел к окну и отвернулся ото всех, заложив руки за спину. — Нашего отца похоронят на третий день. До этого семья в строгом трауре. Никаких советов, никаких общественных мероприятий, включая шествия и казни.