И он еще не потерял ни цента. На самом деле, он зарабатывал деньги. Его деятельность в последние полтора года, начала давать замечательные результаты — все благодаря Нибеканзеру, жеребцу-производителю, который оказался гораздо сильнее, сукин сын, нежели он когда-либо сталкивался. Этот мерзкий ублюдок быстро осеменял, создавая новое потомство жеребцов и кобыл, хотя Эдвард ничего такого за ним не замечал раньше, пока не переехал сюда, в красно-черный коттедж смотрителя и не купил четырех копытное отродье дьявола и трех уже двухлеток из потомства Ниба на аукционе. А в следующем году? Все трое из его потомства выиграли каждый более чем двести тысяч в апреле, и одна из лошадей пришла второй в Дерби, третья — в Прикнессе, а первая — в Белмонте.

И все это было из его питомника, производящего лошадей для скачек, как говорится. В этом году он намеревался сделать все еще лучше — выставить двух своих лошадей в Дерби.

Оба были зачаты Нибом.

Он не мог точно сказать, что его сердце полностью принадлежало этому бизнесу, но по крайней мере это было намного лучше, чем сидеть сложа руки и размышлять о том, что он потерял.

Как и все эти скаковые лошади, он был зачат, рожден и соответственно обучен для будущего компании «Брэдфорд Бурбон». Но, как чистокровный жеребец, который сломал ногу, это естественно, стало уже не его будущем.

— Buenas noches, jefe (Добрый вечер, шеф. – исп.).

Эдвард кивнул одному из своих одиннадцати конюхов.

— Hasta mañana (доброй ночи! – исп.)

Он продолжил подметать, наклонив голову вниз…

— Jefe, hay algo aquí. (Шеф, кое-кто прибыл. – исп.)

— Кто?

— No sé. (Не знаю. – исп.)

Эдвард нахмурился и взял метлу, в виде трости, похромав на выход к открытому пространству. Снаружи, на круговой дороге, длинный черный лимузин в целых два акра двигался, потом остановился перед входом в конюшню А.

Мое Браун, управляющий конюшнями вышел к чудовищу, двигаясь широкими шагами и сокращая расстояние. Мое было шестьдесят, долговязый, как забор, и умный как инженер-математик. Он также имел чутье: этот парень мог очень многое сказать о будущей лошади с того момента, как она впервые встала на свои копыта. Он оказывал потрясающую и неоценимую помощь в бизнесе.

И он медленно, но верно обучал своим секретам Эдварда.

Врожденным талантом Эдварда была селекция. Он, казалось, чувствовал нутром, что произойдет при смешении родословной.

Мое остановился у лимузина, шофер, одетый в униформу, вылез и обогнул автомобиль, направляясь к задней двери, Эдвард отрицательно покачал головой, когда увидел, кто выходил из машины.

Пендергаст решила применить тяжелую артиллерию.

Женщина сорока лет, вылезающая с пассажирского сидения, была тоньше в три раза, чем Мое, одета в розовые цвета от Шанель, и имела такое количество волос на голове, гораздо больше, чем весь хвост Наби. Красивая как королева, избалованная, как померанский шпиц, используя свою стальную хватку, выставляя свою кандидатуру за счет своих денег, Багги Пендергаст прибыла, чтобы добиться своего.

К примеру, лет пять назад она разыграла прекрасную карту, заполучив одного из отпрысков старинной семьи, занимающейся нефтью, он отбросил в сторону свою вполне приличную первую жену в ее пользу. И с тех пор она тратила его деньги на лошадей.

Эдвард уже три раза сказал ей по телефону «нет».

Никакого синдиката. Никаких соучредителей. Никаких партнеров.

Он сделал все сам и никто другой.

Мужчина, появившейся после Багги не был ее мужем, и учитывая портфель, который он нес в руке, можно было предположить, он был каким-то финансистом. Естественно, не охранником. Слишком низковат, и в его взгляде было столько тестостерона, Эдвард никогда не видел.

Мое начал пререкаться с ними, и Эдвард сделал вывод, что это не очень хорошо. Потом дела пошли еще хуже, когда портфель был водружен на капот лимузина, и Багги эффектно раскрыла его, словно она вознеслась, оголив ноги под юбкой, в ожидании, что все застонут от одобрения.

Эдвард вышел на солнце со своей метлой, используемой как трость, в совершенно плохом настроение. Когда он подошел, Багги не выглядела побежденной. Он остановился позади Мое, на которого она смотрела испепеляющим взглядом, как будто ни во что не ставила управляющего конюшнями, получая удовольствие от игры.

— …четверть миллиона долларов, — сказала она, — и я ухожу с моим жеребцом.

Мое передвинул соломинку в другую сторону рта.

— Не думаю.

— У меня есть деньги.

— Вы должны покинуть частные владения…

— Где Эдвард Болдвейн! Я хочу поговорить с ним.

— Я здесь, — сказал Эдвард низким голосом. — Мое, я разберусь.

— И пошлет нам Господь маленькое чудо, — пробормотал мужчина, уходя.

Цветные линзы Багги прошлись по телу Эдварда вверх-вниз, ее лицо, обколотое ботоксом, напряглось от шока, который он отчетливо почувствовал.

— Эдвард... ты выглядишь...

— Сокрушенным, знаю, — он кивнул на деньги. — Заканчивай свое нелепое шоу, возвращайся в свой автомобиль и отправляйся по своим делам. Я сказал тебе по телефону, я не продаю свой товар.

Багги прочистила горло.

— Я, ах, слышала, что с тобой случилось. Я не предполагала, однако…

— Пластические хирурги проделали прекрасную работу с моим лицом, ты не находишь?

— Ах... да. Конечно, прекрасную.

— Но достаточно разговоров. Ты уезжаешь.

Багги нацепила улыбку на свое лицо.

— Эдвард, как давно наши семьи дружат?

— Семья твоего мужа знакома с нашей уже более двухсот лет. Я не знаю твоих родственников и не собираюсь с ними знакомиться. Но в чем я уверен, что ты уйдешь отсюда без прав на жеребца. Теперь, уходи. Убирайся.

Он отвернулся, но она сказала:

— Здесь двести пятьдесят тысяч долларов лежат в этом кейсе.

— И ты полагаешь, меня это должно впечатлить? Моя дорогая, я могу ненароком найти четверть миллиона в подушке своего дивана, уверяю тебя, я совершенно не поколебим по поводу тобой устроенного шоу ликвидности. Более того, меня нельзя купить. Ни за доллар. Ни за миллиард, — он взглянул на шофера. — Я иду за своим ружьем. Или ты затаскиваешь себя обратно в лимузин и говоришь своему водителю жать на газ?

— Я все расскажу твоему отцу! Это позор…

— Мой отец для меня умер. Ты можешь обсудить с ним свои дела, но для тебя это будет также, как и пустая поездка сюда, только зря потраченное время. Наслаждайся выходными… в другом Дерби.

Передвигая вперед метлу, он, волоча ноги, отправился прямиком к конюшне. И его уход был оглашен открывающимися и закрывающимися дверьми лимузина, визгом шин об асфальт, и он мог предположить, что эта женщина скулила в телефон своему мужу на двадцать лет старше ее, о том, как бесстыдно она провела время.

Хотя, если учитывать сплетни, то в свои двадцать лет она была экзотической танцовщицей, но Эдварг мог догадаться, что скорее всего она была намного хуже в своей прошлой жизни.

Прежде чем он вошел внутрь и продолжил подметать пол, он взглянул на свое хозяйство: сотни акров лугов для объезда лошадей, распределенных на загоны темно-коричневыми ограждениями. Три конюшни с красно-серыми шиферными крышами и с черным сайдингом с красной отделкой. Хозяйственные постройки с инвентарем, современными жилыми трейлерами, белый фермерский дом, где он гостил, клиника и площадка для тренировок.

Все это принадлежало его матери. Ее прадед купил землю и начал разводить лошадей, а потом ее дед и ее отец продолжали инвестировать в этот бизнес. Многое уже забылось, после того, как ее отец умер около двадцати лет назад, Эдварда точно никогда к этому не проявлял особого интереса.

На правах старшего сына, ему было предназначено войти в руководство компании «Брэдфорд Бурбон»… и если честно, там и находилось его сердце, даже больше, чем было продиктовано единонаследованием. Он был дистиллятором в крови, настолько щепетильным в отношении производимого продукта, как священник.

Но потом все изменилось.

И красно-черные конюшни были лучшими, после его решения уйти из бизнеса, который занимал все его дни, пока он не напивался, чтобы заснуть. И это решение было еще лучшим, поскольку его отец не был причастен к этому.

То немногое время, пока он находился здесь с луговой травой и лошадьми.

Это было все, что он имел.

— Вам нравится, что эти конюшни не продали? — из-за его спины спросил Мое.

— Не очень, — он перенес тяжесть тела и снова начал подметать проход. — Но никто не станет хозяином этого хозяйства, даже сам Господь Бог.

— Вы не должны так говорить.

Эдвард оглянулся через плечо, чтобы взглянуть ему в лицо.

— Ты действительно думаешь, что я чего-то боюсь теперь?

Мое перекрестился, Эдвард закатил глаза и вернулся к работе.


9.

— …лежу в постели и играю со своей грудью, — Вирджиния Элизабет Болдвейн, Джин, как ее называли в семье, откинулась на своем мягком кресле. — Сейчас я кладу руку между ног. Что ты хочешь, чтобы я сделала там сейчас? Да, я голая... а какой еще должна быть? А теперь скажи мне, что делать.

Она постучала сигаретой по хрустальному бокалу бакара, который опустошила за десять минут и положила нога на ногу под шелковым халатом. Она впилась взглядом в своего парикмахера в зеркале ванной комнаты, которая усиленно трудилась над ее волосами.

— О, да, — простонала она в мобильник. — Я мокрая... такая мокрая, только для тебя...

Ей пришлось закатить глаза, на манер хорошей девочки, но Конраду Стетсону это нравилось, поскольку он был, в своем роде, старомодным мужчиной… он нуждался в иллюзии, что женщина, с которой он изменяет своей жене, была моногамна по отношению к нему.

Такая глупость.

Но Джин достаточно изучила его за первые дни знакомства, совершив ряд бурных действий, которые медленно, но неумолимо вытягивали его из брака. Она уже торжествовала, наблюдая как он упорно сопротивлялся влечению к ней, испытывая стыд, впервые поцеловавшись с ней и пытался так настойчиво не звонить ей, не встречаться с ней, не искать. Неделю или две, она действительно была заинтересована в нем, но его внимание стало напоминать снадобье, которое явно приелось.

Разве не трахалась она с ним несколько раз? Ну, да было, но исключительно в миссионерских позах.

— Да, да, да... я кончаю, кончаю...

Ее стилист покраснела от смущения, когда она «кончила», но продолжала заниматься ее темными волосами, в этот момент вошла горничная из гардеробной с бархатной коробочкой. В ней находилось два ювелирных гарнитура: один — из Бирманских рубинов от Cartier, сороковых годов и другой — из сапфиров, сделанное в конце пятидесятых Van Cleef & Arpels. Оба колье были бабушкины, одно из них было передано мужем Старшей Вирджинии Элизабет, когда мать родила Джин, другое — передано бабушкой и дедушкой на двадцатую годовщину свадьбы ее родителей.

Джин издала стон, затем выключила звук на своем телефоне и укоризненно покачала головой горничной.

— Я хочу бриллианты Уинстона.

— Я полагаю, что миссис Болдвейн наденет их.

И Джин, словно копируя жену брата, Шанталь, в сотню с лишним карат безупречно улыбнулась и медленно произнесла, словно разговаривала с идиоткой:

— Возьмите бриллианты, которые мой отец купил матери, чертово колье и серьги, и принесите их сюда.

Горничная побледнела.

— Рада… помочь.

И прежде чем женщина вышла из спальни, Джин окликнула ее:

— И почистите их для начала. Я терпеть не могу этот лекарственный парфюм, который исходит от нее.

— Рада помочь.

Она немного преувеличила, назвав Flowerbomb от Viktor & Rolf «лекарственным парфюмом», но это, конечно, был не Шанель. Хотя, что можно ожидать от женщины, которая даже не перешла на запах сладкой розы? (Viktor & Rolf – кутюрье из Нидерландов, «страны, в которой моды не существует». Горячие почитатели Ив Сен Лорана, они предлагают новое видение моды, при котором фантазия и элегантность идут рука об руку.)

Джин включила звук на телефоне.

— Малыш, я должна идти. Мне нужно собираться, жаль, что тебя нет здесь, со мной рядом, но ты же понимаешь.

Мужской взрослый голос что-то пробормотал, как всегда выдавая какие-то никчемные реплики.

Господи, у него всегда так явно проявлялся южный акцент? Бредфорды никогда не имели такого явного искаженного говора, да они растягивали слова, давая понять, на какой стороне Линии Мэйсона-Диксона они родились и жили, и при этом знали разницу между бурбоном и виски. (Линия Мэйсона — Диксона (англ. Mason–Dixon Line) — граница, проведённая в 1763—1767 годах английскими землемерами и астрономами Чарльзом Мэйсоном и Джеремайей Диксоном для разрешения длящегося почти век территориального спора между британскими колониями в Америке: Пенсильванией и Мэрилендом. Линия чётко определила границы современных американских штатов Пенсильвания, Мэриленд, Делавэр и Западная Виргиния. До гражданской войны линия Мэйсона — Диксона служила символической границей между свободными штатами Севера и рабовладельческими штатами Юга.)