— Я сказала ему, чтобы он никогда не сомневался в том, что отец любит его. Король, сказала я ему, должен заботиться о каждом в своем королевстве и посему не может распоряжаться своим временем так, как ему того хотелось бы.

Она встала и подошла к окну. Сквозь его толстые зеленоватые стекла апрельский дождливый день лил в комнату свой блеклый свет. Уже много дней кряду они не видели солнца, и Эмме начинало казаться, что, как и у нее на сердце, в небе никогда не прояснится.

— Я не понимаю, — промолвила она тихо. — Почему король так черств с мальчиком? Неужто ему невдомек, что его сын умирает? Этельстан проведывает брата почти ежедневно, а отец ребенка не может уделить ему хотя бы несколько минут в неделю. Сердце разрывается смотреть на то, как мальчику не хватает отца.

Эмма отвернулась от окна с его мертвенным светом и встретилась взглядом с беременной Уаймарк, неожиданно поднявшей глаза от рукоделия. На ее челе лежала печать скорби. Эмма прикусила язык, жалея, что не может забрать назад свои слова. У ребенка Уаймарк отца не будет. Теперь они уже все примирились с мыслью, что Хью, должно быть, погиб от рук викингов. И даже если ему удалось избежать такой судьбы, вряд ли он когда-либо вернется в Англию.

— Думаю, — сказала Маргот, — что в этом случае вы несправедливы по отношению к королю.

Она перебирала стопку платьев, принадлежавших Эдит, в поисках тех, которые можно ушить для младших дочерей короля.

— Что вы имеете в виду? — спросила ее Эмма.

Маргот задумчиво на нее взглянула.

— Я не говорю, что одобряю отношение короля к своему больному сыну, — ответила она. — Мне не следовало бы рассуждать о смерти ребенка, но я думаю, миледи, в этом нет ничего удивительного. Король ограждает себя от боли расставания с Эдвардом тем, что отдаляется от него. Думаю, ему невыносимо видеть день за днем затянувшееся угасание мальчика. Уход за больными — не мужское дело, и, если человека никто этому не научил, он и знать не будет, что делать в таких обстоятельствах.

— Никто не просит его ухаживать за мальчиком, — горько возразила Эмма. — Проявил бы всего лишь отцовскую любовь.

— А что он знает о ней? — спросила ее Маргот. — Его собственный отец умер, когда он был еще совсем ребенком.

Это заставило Эмму призадуматься, ведь в словах Маргот была доля правды.

Король Эдгар умер, когда Этельред был еще совсем юным, всего лишь шести или семи лет от роду. Что этот человек мог сейчас вспомнить об отцовской любви? И опять она не могла не сравнивать поведение короля и его старшего сына, и сравнение было не в пользу первого. Проявлению любви к своему ребенку не нужно учиться. Как и сострадание и нежность, она живет в сердце и душе каждого человека. Если семена подобных чувств и были когда-либо в сознании ее супруга, она полагала, что они не были взращены, но увяли и погибли.

Она положила ладонь себе на живот, где снова зародилась новая жизнь. Она надеялась родить королю ребенка в начале следующего года, но не ждала, что этот дар вызовет у него много радости. Едва ли он проявит к ее ребенку больше привязанности, чем к остальным своим детям, а возможно, даже меньше из-за своего презрения к его матери.

От этой мысли у Эммы пробежали мурашки по телу, и она отошла от окна и принялась ходить взад-вперед, плотнее укутавшись в шаль.

А что же она? Будет ли она любить это дитя меньше, раз его зачал Этельред, а не Этельстан? С внезапным приступом боли она вспомнила горечь утраты своего едва зародившегося ребенка, которого она лишилась чуть больше года назад. Боль по-прежнему была остра, и она ясно осознала, что не имеет значения, кто отец. Ребенок будет ее собственным, и она отдаст ему всю любовь, на которое способно ее сердце.


В конце концов именно Эмма оказалась у постели Эдварда утром того дня в конце июня, когда мальчик сделал свой последний вдох. Она пришла в спальню Эдварда ночью, после того как ее разбудил своим плачем недельный младенец Уаймарк. Эмме не спалось. Эдварда она застала в бреду. На рассвете она попыталась его разбудить и не смогла, после чего позвала отца Мартина, чтобы тот соборовал мальчика, и послала королю весть о том, что его сын при смерти. А потом она держала его маленькую ладонь в своей, пока та не стала холодной.

Ради Эдварда ей хотелось, чтобы король был здесь и попрощался с сыном, но Этельред вместе с тремя старшими этелингами уехал в порт Саутгемптона встречать вновь назначенного архиепископа Вульфстана, вернувшегося из Рима, где он был рукоположен. Она надеялась, что Вульфстан не приедет с ними в Винчестер, хотя бы пока. Архиепископ, чья грива белоснежных волос и пронзительный взгляд как нельзя лучше сочетались с его пламенными проповедями, едва ли смог бы утешить скорбящее семейство. И хотя для Эдварда, чье безжизненное тело лежало сейчас в Олд-Минстерском соборе, с руками, сложенными на груди, и горящими в изголовье и в ногах свечами, это уже не имело значения, для Эммы повелительные манеры Вульфстана были бы сейчас невыносимы.

Вместе с Маргот и Хильдой она стояла у гроба, а монашки из аббатства Святой Марии нараспев читали молитвы за упокой души в одном из боковых приделов собора. Еще раньше, когда она омывала истощенные ноги и руки, некогда бывшие такими подвижными, она оплакивала мальчика, который стал ее первым другом при дворе. Эдвард отнесся к ней если и не как к матери, то как к старшей сестре, и свои слезы Эмма лила не только о нем, но и о себе. Теперь, когда она слушала высокие голоса монашек, глаза ее были сухими. Было тяжело видеть страдания мальчика, и сейчас для него самое худшее осталось позади.

Пока она молилась, толстые дубовые двери собора отворились, и, обернувшись, Эмма увидела одетого в плащ короля, шедшего по нефу. На фоне светлого дверного проема выделялся его темный силуэт. Он пришел без сопровождения, и Эмма подумала, что он, видимо, велел остальным ждать за дверями, чтобы у него была возможность побыть немного наедине со своим сыном. Полагая, что и ее присутствие тоже будет нежелательным, она подала знак своим дамам удалиться.

Однако, прежде чем она успела ускользнуть, Этельред окликнул ее по имени. Удивившись, она подошла к королю и увидела, что его глаза, устремленные на тело сына, блестят от слез. Она коснулась его руки, выражая свое сочувствие. Какие бы разногласия их не разделяли, их объединила скорбь по этому ребенку.

Какое-то время они стояли рядом молча, пока пение монашек на латыни эхом разносилось по огромному храму. Наконец король заговорил.

— Я в долгу перед вами, миледи, — промолвил он, глядя не на нее, а на лицо Эдварда, такое белое и застывшее, словно оно было высечено в мраморе, — за вашу заботу о моем сыне.

Слыша такие слова, она не могла не вспомнить о его черствости к мальчику, его нежелании прийти к Эдварду, когда тому так нужны были хоть какие-то проявления отцовской любви. Что проку теперь от его показной скорби, когда его сын об этом уже не узнает? Но ничего этого она не сказала вслух. Даже по отношению к Этельреду она не могла быть так жестокой.

— Ему нужна была материнская забота, — сказала она несколько суше, чем намеревалась, — а его сестры еще слишком юны, чтобы заменить ему мать. Эту обязанность я охотно взяла на себя, поскольку Эдвард мне стал как младший брат, которого у меня не было.

Так и не взглянув на нее, король обратил свой взор в темный угол сбоку алтаря. Эмма проследила за его взглядом, но не увидела там ничего, кроме теней, то разраставшихся, то сжимавшихся в свете колеблющегося пламени свечей.

— И все же, — продолжил он, не отводя глаз от сумрака теней, — не у каждой женщины сердце достаточно доброе, чтобы принять ребенка, который ей не родной.

Эмма внимательно посмотрела ему в лицо и увидела в его глазах некое чувство, смысла которого определить не смогла. Ей хотелось бы заглянуть в его мысли, прочесть воспоминания, которые хранило его сознание.

Говорил ли он о своей матери, приказавшей убить другого Эдварда, сводного брата Этельреда, чтобы к нему перешла корона?

Она поежилась, как будто ее шеи сзади коснулась холодная сталь. До сих пор у нее нет собственных детей, которые в ее сердце заняли бы больше места, чем дети ее мужа. Сможет ли она когда-либо в будущем подстроить убийство одного из сыновей короля ради восхождения своего собственного? Одна лишь мысль о том, чтобы запятнать свою душу кровью ради обретения короны, привела ее в ужас.

Следом за этой в ее сознание вползла еще более страшная мысль. А дети Этельреда не увидят в ее ребенке угрозу своей власти? Если бы ей пришлось поднять руку на детей Этельреда, чтобы защитить своего ребенка, смогла бы она это сделать? «Господи Боже, — взмолилась она беззвучно, — никогда не посылай мне такого ужасного испытания».

Голос короля вернул ее к действительности.

— Вам делает честь, миледи, что вы проявили сострадание к этому ребенку, — сказал он, следуя своим размышлениям. — Да наградит вас Бог своим собственным.

Эмма замерла в нерешительности.

Может быть, сейчас, когда он скорбит о смерти сына, сказать ему, что она уже беременна? Будет ли у нее более благоприятный случай?

По крайней мере, в эту минуту между ними воцарилось согласие.

— Милорд, — заговорила она, ощущая себя словно на краю темной бездны, — я уже беременна. Надеюсь, что рожу вам сына еще до конца зимы.

Она ожидала его ответа, все еще не до конца уверенная, что сказала об этом в нужное время. На его лице не отразилось ни удивления, ни радости, ни удовлетворения. Он даже не взглянул на нее.

— Если это будет мальчик, — произнес он, — мы назовем его Эдвардом.

Король вновь направил взгляд на трепещущие тени.

— Теперь оставьте меня. Мне нужно побыть одному.

Эмма на мгновение уставилась на него, изумленная тем, как легко этот человек заменил одного сына другим. Она собралась было уйти, но остановилась, увидев Этельстана, стоящего в дверях. С каменным лицом он наблюдал за ней. В его глазах она прочла, что он слышал обещание отца назвать дитя, которое Эмма носила под сердцем, Эдвардом, и от этого между ними разверзлась бездна, которую уже никто из них не сможет одолеть.

Он холодно сверкнул на нее глазами, прежде чем отвести взгляд в сторону.

Она быстро проскользнула мимо него, прижав руку к сердцу и ясно понимая, что, возможно, вынашивает соперника Этельстана в стремлении к короне Англии.


Этельред глядел на восковое лицо своего мертвого ребенка и размышлял, не покарал ли Бог его сына за грехи отца? Или просто у Эдварда была такая судьба — покинуть этот мир столь рано?

Как король и отец он сделал все что мог, чтобы оградить своих детей от того зла, которое несли им враги. Но были в жизни и иные опасности, которые ни объяснить, ни постичь человек не в состоянии. Эдвард таял у него на глазах, и не в его власти было это предотвратить, хотя он и король.

Он взглянул на тени позади гроба, чувствуя, что там его брат, другой Эдвард, затаился в сумраке наподобие большой хищной птицы. Боже, как он его ненавидит! Он тошнотворно смердит могилой, забивая медовый запах горящих свечей. Это вонь его собственного вечного проклятия.

Его охватил страх перед злобным призраком, кожа покрылась липкой испариной. Но при том, что душа короля трепетала, в нем поднималась ожесточенная ярость. Что делал фантом его брата здесь, рядом с бездыханным телом ребенка, ни в каких преступлениях не повинного? Неужели мертвый король, у которого так и не родился собственный сын, пришел сюда упиться горем отца? Или его привлек запах разложения?

Или, может, убиенный Эдвард пришел забрать душу этого мальчика, носившего его имя?

Его лицо исказила гримаса, и, когда в груди Этельреда стала разрастаться знакомая мучительная тяжесть, он под гнетом страха и боли повалился на колени. Король закрыл глаза, объятый дурманящей вялостью. Но все же он боролся с охватывающим его оцепенением, надеясь отыскать способ навсегда усмирить неприкаянный дух своего брата. Можно ли заключить с умершим сделку? Мог ли он предложить выкуп за избавление от бесконечно преследующего его ужаса?

Проведя языком по запекшимся губам, король взялся за простой деревянный крест, стоявший у гроба.

— Я посвящу тебе сына, — зашептал он, — другого Эдварда. Он будет твоим наследником, твоим этелингом. Клянусь в этом крестом нашего Спасителя. Тебе достаточно этого? Ты оставишь меня в покое, править королевством?

Затаив дыхание, Этельред всматривался в сумрак в ожидании знака, что эта клятва избавила его от безжалостной мстительности брата, но тень рассеялась, омерзительная вонь гниения улетучилась, и он не слышал ничего, кроме монотонного пения монашек.

Сделав глубокий вдох, король еще раз взглянул в лицо своего мертвого сына и позавидовал Эдварду в том, что он предстанет перед Богом невинным. Ему была неведома подозрительность, его не изъедали черви ненависти и страха.