Галина Чередий - Кошка Зимы

Наверное, будь я сейчас в более адекватном состоянии, то ни за что не стала бы его бесить еще больше. Потому как выглядел он и так совсем безумным. Но чаша моего терпения уже была безнадежно переполнена, и повернуть вспять детонацию стало невозможно.

– Да! Да, целовала! – заорала ему в лицо. – Целовала и буду целовать!

– Вот, значит, как, кошка? – голос Зимы упал, и его тон стал совершенно жутким, а глаза прямо-таки почернели от расширившихся до предела зрачков. – В таком случае, овечка, в следующий раз передашь его рту привет от моего члена!

Я дернулась, силясь освободиться, но ублюдок, и не подумав отпустить мои волосы, уперся свободной рукой в плечо, принуждая встать на колени.

– Ну же, давай, бодрее, кошка, ротик свой ядовитый открой! – приказал он, жестоко ухмыльнувшись.

Осознание того, какую непростительно мерзкую хрень творю, пришло с опозданием в долю секунды. То есть бесконечно уже поздно. Потому как бывают в жизни моменты наступления полного п*здеца, и если ты не остановил это в фазе зарождения, то назад уже не отыграешь.

Я провел адскую ночку. Сам факт того, что Варька свалила, не оставив даже записки, завел сходу. Но я себя поначалу притормаживал. Ну мало ли… в старую квартиру зачем-то пошла. В десять вечера. Зная, что за братом должок перед барыгами. Дура, чё. Но ведь баба. Да и не особо в теме. Может, не догоняет пока, в какой жопе оказалась благодаря родственничку. Причем я как раз не часть этой жопы, сколько бы она так ни думала, судя по зырканью злобному. Гадость кучерявая. Только на члене сладкая да мягкая. Глаза такие кайфово-пьяные, что в них смотришь – и сам моментом вдрызг, до невменоза похотью упиваешься.

Не ломанулся даже сразу за ней. Потоптался на кухне, что тот жеребец в стойле, зыркая на ее окна напротив. Темные, между прочим. Спать легла? Укатал я ее? Так вроде еще и не начинал по-настоящему. И почему не у меня? Из чистой вредности? Эта может. Овечка упертая. Брыкается. Ну-ну.

Надолго меня не хватило, поперся за ней.

– Зима, ты куда? – окликнул меня Крапива, что, оказывается, с парнями на площадке между домами застрял потрепаться.

– Надо мне, – буркнул, огрызаясь.

Позвонил. Тишина. Постучал. Реально не сильно, но сучья хлипкая дверь возьми и сломайся. Что за замок: плюнь – и разлетелся. Надо и дверь сменить ей. На стальную. И замок. Чтобы, сука, как в сейфе. И ключи чтобы только у меня.

– Варька! – позвал, уже понимая, что нет ее дома, и заводясь от этого еще сильнее.

Где тебя носит, а? На ночь глядя. Жучка гулящая.

Прикрыл дверь поплотнее, вернулся во двор.

– Чё случилось? – нахмурился Антоха.

– Вы давно тут? – спросил у пацанов, с которыми он зацепился языком.

– Да часа два.

– Девушку не видели? Блондинка. Вот такая, – показал себе по грудь. – Кучерявая. Моя.

– Ого, Зима, ты с этой новенькой телкой замутил уже? – гоготнул Полторашка. – Быстро ты ее… Ну и как?

Срисовали, значит. Ну такую как пропустишь. Бельмами своими ее уже, небось, пооблизали.

– Телок пастухи в поле гоняют, понял? А она моя девушка! – рявкнул я, нависая над этим коротышкой.

– Ну… извини, – съежился умник. – Я же не знал.

– Теперь знаешь. Видели или нет?

– Не-а.

– А самвеловских гнид поблизости не крутилось?

– Сегодня не видели.

Я кивнул и пошел обратно в квартиру.

– Зима, да что происходит-то? – увязался, само собой, за мной Крапивин. – Варька ушла?

– Угу, – ответил, не останавливаясь.

– И чё, ни записки, ни…

– Нет ничего! – огрызнулся через плечо.

Зашел в спальню. Сумка с ее барахлом стоит неразобранная. Но хотя бы стоит. Не забрала. Не с концами ушла.

– Может, к подружке? – сделал предположение Крапива.

Ну да. Подружка. Бабье же тоже любит потусить друг с другом, как и мы. И что? Пошла пожаловаться кому на меня, засранца озабоченного? Хер с ним, пусть жалуется, лишь бы вернулась. А то у девок вечно всякая дурь в башке. Присоветуют ей какой-нибудь х*йни. Типа как не возвращаться ко мне.

Я молча вернулся на кухню, поставил чайник, нарубал бутеров себе и Антохе. В глотку не лезло, но хоть отвлекало от постоянного отслеживания минутной стрелки на часах. Десять сорок. Ясное дело, время детское. Но, сука, все равно я ей задницу раскрашу… Шляется по темноте. Мало всяких у*бков, голодных до мелких блондинок, по району шастает, что ли?

Вернется – посажу, и будет писать все, бля, пароли-явки. Всех подружаек своих, адреса-телефоны, где тусить любит. Хотя без меня теперь нигде. С хера одной болтаться, мудаков всяких завлекать.

– Бля, Зима, у меня от твоих метаний уже в глазах мельтешит! – возмутился друг. – Ну чего ты психуешь? У тебя аж рожа все время перекошенная. Все ж нормально было вот только.

– Угу. Было.

Еще через час в квартире я уже сидеть не мог. Выперся во двор, где и уматывал себя до жгучего пота и судорог в мышцах какое-то время на турниках под неодобрительным взглядом Крапивы. Он смотрел, сопел, но молчал. Знает, что меня такого трогать опасно.

Еще через час я стал наматывать круги по району, чувствуя, что реально зверею. Упертый Антоха таскался следом. Все так же молча. Я его посылал раз пятьдесят, да ему похер. К двум часам ночи я выловил у одного из баров на окраине района парочку самвеловских шавок и отвел на них душу, разъ*башив в кашу хари и заодно устроив допрос с пристрастием. Те умывались соплями и кровавыми слезами, плевались зубами, но божились, что никаких девок никто не трогал и не собирался.

Выдохшись, я потащился домой. Завалился на постель, уткнувшись мордой в подушки, от которых пахло гадиной кошкой так, что меня мигом вставило и от усталости и следа не осталось. Так и лежал в темноте, пялясь в потолок, а перед пекущими уже, как от кислоты, зенками картинки одна х*евей другой. То Варька вся избитая, растерзанная в лапах какой-нибудь пьяной мразоты, глумящейся над нею беззащитной. А я тут дома, крючит всего, сердце ребра крушит, но ничего, ничего, бля не могу сделать! То она голая, потная, с прилипшими к шее кудряшками, скачущая на смазливом у*бке. Стонущая для него так же, как для меня. Это мое! Заткнись, змея! Не смей! Для меня!

В моменты прояснений я со всей беспощадной четкостью осознавал, до какой степени ненормально это все. Вообще днище! Пробой его сквозной! Такое в башке может твориться только у полного психа. А я не такой. Не был таким. До нее. До проклятой Варьки. Я же нормальный. Нормальный! Не маньяк какой. Ну были у меня проблемы с тем, чтобы с яростью справляться, но над этим работал. Знал за собой и старался контролировать. Так почему с первого же, первого, бля, ее появления у меня крышняк перекосило? Ведь так и было, или какого бы хера я за ней тогда в подъезд козлом поскакал. Чуть приходил в себя, остывать начинал, велел себе даже заснуть.

А потом опять в накатившей дреме вспыхивали видения одно поганей другого, и меня аж подкидывало. Проваливался в кипяток снова, варясь заживо в этом дерьме. И так до тех пор, пока, шарахаясь упырем неупокоенным по квартире, не заметил гадскую кошку, нырнувшую в свой подъезд. И все.

Следующая отчетливая картинка, отрезвившая безнадежно поздно, – Варька на коленях передо мной, голая, мокрая, с горящими ненавистью зелеными глазищами, которой я ткнул своим *баным членом в лицо. Прямо в эти припухшие, потрескавшиеся от моих недавних безумных поцелуев губы. Которыми нажраться никак не мог. И прежде чем успел опамятоваться и шарахнуться, она, не сводя с меня полного бесконечного презрения взгляда, насадилась ртом на него. Разом, глубоко, с силой, будто нарочно причиняла боль себе, но карала при этом меня. Выплевывала этим затуманившимся разом от слез, но все таким же кромсающим на части взглядом свое «насильник»!

А я… меня повело. Вдарило в бошку с такой дурью, что врезался плечом в стену, не в состоянии устоять. Отвращением к самому себе, что раскаленными крючьями наизнанку вывернуло, но и кайфом неописуемым. Вот так и становятся настоящими подонками, да? Когда все осознаешь… все… но ни хрена уже не повернуть вспять. И даже вот так ох*ительно хорошо. Как ни разу в жизни. Тварь! Я конченая тварь!

Ненависть и презрение не должны ощущаться вот так! Я не должна была делать этого! Я должна была зубами впиться в его проклятый член, вместо того чтобы вытворить такую гадость. Глядя в глаза этой сволочи, взять его в рот. Практически ткнуть им себе в горло до боли, желая при этом сжечь заживо глазами. На, смотри, ублюдок! И после этого ты не насильник? Не урод моральный? Не животное мерзкое? Увидь уже это и с этим же и живи, пока не сдохнешь!

Слезы хлынули ручьем, размывая четкую картинку омерзительного действа. Горло конвульсивно сжалось, выталкивая инородное. Вкус… соленый… кусачий… пряный… По горлу потек как жгучий алкоголь. А слух обжег стон. Мой мучитель издал такой звук, от которого у меня в разуме словно граната рванула. Разнося его, сжигая к чертям, вышибая все. Так могло прозвучать отчаянное страдание. Или запредельное наслаждение. Или дичайший коктейль из того и другого. Точно такой же, какой рванул по моим венам. Ярость, ненависть, презрение обратились в ничто. Похоть, тяжелая, неподъемная, неодолимая, навалилась на меня. Слезы, полившиеся градом, ослепили. Остались только ощущения и эти убийственные звуки. Удушье, все больше солено-жгучего на языке, боль в горле. Все то, что должно было ощущаться гадким, быть наказанием, укором, довести степень моей ненависти до окончательной, бесповоротной отметки… сработало с точностью до наоборот. Потому что… потому что на самом деле это ощутилось как власть. Моя власть наделять наслаждением и причинять боль. Ему. Этому гаду, поставившему меня на колени. На полу с членом во рту перед ним я, но ни черта при этом он ничем не управляет. Это было… было так похоже на чистый кайф. Это он и есть. И все осознание за считанные мгновения.

А потом Зима отшатнулся, освобождая мой рот, все еще не видимый четко через пелену моих слез, и с глухим стуком грюкнулся на колени. Я со свистом втянула воздух, которого, оказывается, не хватало, и все повернулось вспять, ударив в меня болью, обидой, унижением в сто раз сильнее изначального.

Зима схватил меня за плечи, вжал в себя, пеленая собой всю. А я завопила сипло, вывернула из плена руки, начав колотить его куда попало кулаками. Извиваться что есть сил, вырываясь из его едва не ломающего мне ребра захвата.

– Варьк-Варьк-Варьк… – рвано бормотал он, только стискивая меня сильнее, тыкаясь слепо лицом мне в волосы. – Ну что ж творим… Что же так… Нельзя же так… Это ж п*здец… – Дыхание рваное, словно он силился хватать воздух, но не получал его. – Я ж тебя… Варька… кошка моя бешеная… – Он дернул меня выше, его губы теперь были у моего виска, добираясь до скулы, горстью он загреб мои пряди, не давая отвернуться, уклониться. – Нельзя-нельзя-нельзя… *бнусь же… и тебя угроблю… сломаю… Ну как так… зараза… Варька же-е-е!

Я устала бороться, обвисла, захлебнулась уже совсем другими слезами. Горькими, болезненными, жгущими кожу. А чертов Зима не унимался. Как ополоумевший, принялся слизывать эти горючие потоки с моих щек, губ, будто стремясь избавить от их токсичного действия на меня, будто мог знать о нем как-то. Терся об меня, буквально размазывал по себе, продолжая бормотать свое бесконечное «нельзя-нельзя-нельзя» и остальную дикую околесицу. Я из последних сил дернулась, попыталась мотнуть головой, отвернуться. Он сжал волосы сильнее, не позволяя, по-прежнему лихорадочно шаря по моей коже ртом. Я укусила его за губу, и к вкусу соли добавился еще и металл. Артем и не подумал прекратить. Наоборот, словно окончательно обезумел, сорвался, начав чуть не пожирать меня заживо. Захватил своим ртом мой, ловя момент, когда из меня рвалось очередное рыдание, вталкивал язык между моих зубов, наплевав на то, что наверняка ранился ими. Он вел себя как зверь, ни капли не по-людски вылизывал, а не целовал. Поглощал, вымаливал чего-то, совсем не ласкал. Вторгался глубоко, заставляя открыться так, что было больно моим челюстям. И стонал, мычал, порыкивал между этими поцелуями-пожираниями и лихорадочным бредом, который нес тоже совсем не по-человечески.

– Сволочь! – завертела я головой, силясь отказать ему в этом ненормальном контакте. Контакте, от которого сама валилась в такое же безумие. – Какая же ты сволочь! За что?

Почему, почему мне не может быть просто противно от каждого его касания? Почему не стошнит от этих… не поцелуев, нет. Вжираний каких-то. Почему не просто? Почему меня швыряет, как тряпку на ветру, и ветер этот то жаркий, пряный, разреженный, то окатывающий холодом, сковывающий, душащий неподъемной густотой и тяжестью. Почему не раздираю его ногтями, карая, гонясь за его болью, а вгоняю их в его затылок, как если бы нуждалась в том, чтобы удержать, сделать ближе.