Татьяна Веденская - Кот, который гуляет со мной

– Не помню. Ромашка, а ты не привираешь?

– Гугл тебе в помощь, но только это реальная история. Эдди был самым кошмарным прыгуном с трамплина, какого только можно вообразить, но он попал на Олимпиаду в Канаде, так как в тот год он был единственным лыжником-трамплинщиком от Великобритании. Ну не было в Великобритании лыжников нормальных. Не прыгал никто с трамплинов. И Эдди не прыгал.

– Как же он тогда мог на Олимпиаду попасть? – недоверчиво нахмурился Сашка.

– Очень просто. Прыгал он – как я в бадминтон играю. Потренировался несколько месяцев, сдал самый низкий квалификационный минимум, а затем выступил в Калгари – выступил ужасно. Да, не смотри на меня так! – Сашка строил рожу «да будет тебе заливать-то!». – Занял последнее место, но для Британии все равно поставил рекорд, потому что, знаешь ли, приятно ставить рекорд сразу после записи «ноль». Любой результат автоматически становится рекордом.

– Ну и что? Чего плохого, Ромашка? Ты что, не хочешь поставить рекорд?

– Антирекорд – это пожалуйста. После «незабываемого» прыжка Эдди Орла в регламент Олимпийских игр внесли изменения, благодаря которым такие «спортсмены», как Эдди, не смогут попадать на Олимпийские игры, даже если формально они единственные в определенном виде спорта на всю страну. Понимаешь ты меня? А? Гусь, да после моего участия в этом твоем турнире они сразу несколько законов напишут. Чтобы не допускать женщин, чтобы не допускать женщин-программистов и чтобы не допускать женщин по имени Фаина.

– Это не страшно, сменим тебе имя – какая разница.

– Ты не понимаешь…

– Фая, у тебя, кажется, что-то звонит, – остановил он меня.

– Ты еще скажи, у меня молоко на плите убежало. – Я в три прыжка подскочила к рюкзаку, который валялся прямо там, на полу среди других сумок и спортивных «баулов» с ракетками. В недрах рюкзака звенело. Потратив некоторое время на розыски неуловимого мобильного устройства, я выудила его, уже не надеясь, что абонент дождется меня. Не Фая я, а Маша-растеряша. Но абонент оказался крепким орешком. Увидев на экране знакомый номер, я растерялась.

«Малдер». И песня Стинга, пронзительная, нежная, когда ее слушаешь, тебя охватывает такое же чувство, как если бы ты смотрела на бездонное звездное небо, лежа на теплых камнях сочинского побережья. «That’s not the shape of my heart»[4] – если бы я знала, что эта песня навсегда сольется в моем бессознательном в какофонию неритмичных ударов сердца, в ожидание и ненависть к себе – я бы поставила для номера Малдера какую-нибудь специальную мелодию. Я бы поставила что-то ненужное, что не жалко потерять – любую песню из «Голубого Огонька», к примеру. Мама обожает те мелодии, но мне было бы не жаль ни одной. Терять Стинга было жаль.

– Алло, да! – ответила я, уже немножко злая на то, что звонок этот так меня взволновал.

– Фаина? – спросил Малдер после короткой паузы. Я никак не могла отдышаться после игры, да и от панической атаки при звуках его ровного, спокойного голоса.

– Ты что, ошибся номером? – спросила я в ответ. – Звонил в службу по доставке пиццы, а попал ко мне? В принципе, при определенных условиях и я могу оказаться в службе по доставке пиццы, но пока что нет, пока что нет.

– Фаина, ты о чем? – Вопрос было логичным, но мне было плевать.

– Я о пицце как о потенциальном месте трудоустройства, – продолжала я, все еще чуть-чуть задыхаясь. – Так ты куда звонил-то?

– Я скучал, – сказал он, и это короткое по форме, но весьма емкое по смыслу заявление активировало во мне неконтролируемую ядерную реакцию. Плутоний во мне бурлил еще с выходных, с того самого момента, когда Игорь Вячеславович попрощался со мной так вежливо и достойно, что мне сразу захотелось его убить. Или повеситься. Или повесить кого-нибудь. Теперь же, после трехдневного режима тишины, он звонит и говорит, что скучал? Я задыхалась, и не от спортивных нагрузок, от ярости.

– Сочувствую, – пробормотала я, намереваясь сказать это холодно, а вышло – ядерная зима. Малдер, кажется, растерялся от такого и замолчал, подбирая попадавшие на пол слова. Позже я буду рыдать и трясти руками, призывая Машу Горобец пристрелить меня, чтоб я не мучилась. Ну не умею я играть в эти нормальные отношения, которые по выходным, которые по расписанию и не мешают работе и личной жизни. Не умею я накручивать волосы перед свиданием, подавать себя, производить впечатление, использовать советы из женских журналов, понимать, что такое «личное пространство», и смотреть на вещи спокойно и по-взрослому. Я скучала по нему, я знала, что это такое, какая ржавчина покрывает все твои металлические части, подпирающие гордость. Если бы он скучал по мне, он бы позвонил, он бы просто не смог удержаться. Нет, Апрель говорил о другом чувстве. Ему, наверное, стало скучно в том смысле, в каком бывает скучно во время рекламы. Скучно и нечем себя занять. Это та скука, когда открываешь в телефоне записную книжку – и листаешь, листаешь, прикидываешь. Так, Маша… нет, не пойдет. Катя? Слишком большие запросы. Может, позвонить Коляну, пойти и покатать шары по столу, поиграть в биллиард? Но вторник, утром на работу, голова может заболеть, нет. Не Колян. Может, вообще дома посидеть? О! Позвонить, что ли, этой нелепой заумной айтишнице с ее квантовыми котами и дурацкими волосами, похожими на стог сена? Самое лучшее решение для вечера, который некуда пристроить. Скучал он! Скучал!

– Значит, сочувствуешь, – отозвался наконец Малдер, и тон его поменялся на радикальный серый, с блеском от льдинок. – Не уверен, что достоин твоего сочувствия.

– Я тоже не уверена, но что поделаешь, если я такой отзывчивый человек, – продолжила я.

– Я… я не о том, – пробормотал он. – Ты так странно дышишь, ты не заболела?

– А как же, больна, больна. Негасимой страстью к спорту, – хмыкнула я и прямо физически ощутила, как до меня доносится волна раздражения. Кажется, до Апреля начало доходить, где я и с кем.

– Я не вовремя? Ты чем-то занята? – спросил он, и я чуть не перекрестилась и в самом деле, что согласилась поехать сегодня с Сашкой на тренировку. Что бы там ни творилось внутри моего неуправляемого внутреннего мира, этой коробки с полумертвыми котами я перед ним открывать не собиралась. Должна быть в женщине какая-то загадка. Для него – я дышу так, потому что он оторвал меня от тренировки. Очень важной, потому что… потому что… почему же?

– Занята. Конечно, занята. Ты разве забыл? Я тебе не говорила разве? Я ведь готовлюсь к турниру, так что приходится вкалывать. Бег, ага. Прыганье всякое через… козла…. – Последнее я выдала всего на микрон секунды раньше, чем поняла, как странно это прозвучит. Рядом со мной стоял Саша Гусев, растерянно хлопал глазами и, кажется, с трудом удерживался, чтобы не расхохотаться в голос. Я предпочла не обращать на это внимания. Я подумаю об этом завтра.

– Значит, бадминтон. А я думал, это все было только предлогом, чтобы окрутить твоего этого, как его там…

– Саша? Его зовут Саша Гусев, и он меня тренирует. Между прочим, очень даже успешно. Я уже эти бью… как их… смеши.

– Да что ты. Смеши бьешь? Значит, ты теперь, получается – смешарик? – И Малдер зло усмехнулся, такой короткий и неприятный звук «ха!». – И чему еще тебя твой Саша Гусев учит?

– Много чему. Он говорит, что я способная, между прочим.

– А я хотел тебя на свидание пригласить, – тем же злым тоном бросил он, и я автоматически выпалила, что нет уж, спасибо, конечно, но у меня график, тренировки, режим питания. Я говорила и ненавидела себя, и понимала, что все очень плохо, потому что на свидание с Апрелем я хотела, еще как хотела.

– В общем, если хочешь, можешь прийти на турнир и за меня поболеть, – подвела я краткий итог своей абсурдной речи.

– Ну, знаешь, – почти прорычал Малдер. – Здоровье дороже.

– Как знаешь. И вот еще что. Мне надо бежать! – таким же полным возмущения голосом прорычала я.

– Удачи в спортивных достижениях, – ответил он и отключился. Я даже не поняла до конца, что произошло, и только улыбающаяся физиономия Саши Гусева добила меня.

– Значит, ты идешь на турнир! – возликовал тот, взбесив меня окончательно. – Отлично, я тебя записал! Теперь не отвертишься.

– Да? Успел. Какой молодец. А теперь вычеркни.

– Не вычеркну, – замотал он чуть лысоватой своей головой. Как же мне захотелось влепить ему щелбан! И я ляпнула:

– Ах, не вычеркнешь. Да? Ну а я тогда не скажу тебе, что я узнала о наших проблемах – о твоих проблемах, Саша. На работе!

– Что? – Он замер, побледнел, перестал улыбаться, и я в ту же секунду поняла, что перешла все границы и что лучше бы я в самом деле влепила ему щелбан. Я опустила взгляд, чертыхнулась и тихо продолжила:

– Я весь день думала, как тебе сказать. Я не знаю, мне кажется, нет ни одного хорошего способа сказать такое.

– Говори, не тяни.

– Саша, тебя собираются уволить. – Мой голос напоминал слабое, почти потерявшееся в горах эхо, но и оно может вызвать сход лавины. Саша сделал шаг мне навстречу и взял меня за руку повыше локтя, сжал пальцы.

– Что ты говоришь? Почему?

– Я ничего не знаю. – И я рассказала ему все, что мне стало известно.

Я знаю, сделать так было правильно. Иногда нужно сделать человеку больно, чтобы избавить его от еще больших проблем. Например, когда у человека есть больной зуб и его необходимо вырвать. Но у Саши не было больных зубов, у него были ненормально белые ухоженные зубы, намекающие всем и каждому, что для некоторых профилактический осмотр стоматолога раз в полгода – не пустой звук. Когда я рассказывала Саше о том, что узнала от Джонни, он улыбался во всю ширь своего белозубого рта, но эта улыбка шла совершенно вразрез с паникой, яростью, непониманием, читавшимися в его глазах.

«Что за фигня?» – так он сказал, когда я закончила говорить, – сбивчивый монолог пятиклассника, забывшего, что к уроку задавали выучить стишок.

Я так и осталась стоять посреди спортивного зала, вспотевшая, с ракеткой в одной руке и телефоном в другой. Сашка развернулся и просто ушел. Этого я никак не ожидала и не знала, что делать дальше. Тренировка закончилась, люди потихоньку собирали разбросанные по полу вещи, скидывали побитые облезлые воланы в картонную коробку, обменивались впечатлениями, шутили, сетовали на пробки, хотели улететь в теплые страны. Кто-то сдавал деньги тренеру. Я встрепенулась и тоже потянулась к кошельку – тренировки стоили недорого, а если брать абонемент на месяц, то еще дешевле, но я не была уверена, что каждая данная тренировка не станет для меня последней.

– Ромашка! Пошли! – услышала я, все еще стоя возле тренера и в третий раз пытаясь пересчитать сдачу. Я дернулась всем телом и обернулась. От Сашиной белозубой улыбки не осталось следа, но он не бросил меня там, повез домой. В машине я решилась и тихонько пробормотала:

– Ты меня простишь?

– За что? – ответил он сквозь зубы. Я пожала плечами и отвернулась к окну.

– Я не знаю, но все равно чувствую себя виноватой… в чем-то.

– Ты всегда чувствуешь себя в чем-то виноватой, это не новость, – ответил он, и это была последняя вещь, которую мы сказали друг другу, если не считать коротенького «пока», когда Сашка высадил меня из машины неподалеку от дома. Ему было не до меня. Гусев погрузился в глубокие размышления, я видела, как напряженно он раздумывал над сказанным мною, и мне хотелось успокоить его. Сказать – эй, кого ты слушаешь? Это же я! Наверняка я все напутала и переврала.

Мама заглянула ко мне в комнату в первом часу ночи – сонная, теплая, в байковой ночной сорочке «в пол», с длинными рукавами. Она смотрелась как аристократка восемнадцатого века, не хватало только подвязанного под подбородком чепца.

– Ты чего не спишь? – спросила я, и мама возмущенно передернула плечами.

– Я хотела задать тебе тот же вопрос, – прошипела она. Рядом с моей кроватью в раздвижном кресле спал Вовка, так что громкость приходилось убавлять.

– Я уже собиралась, – заверила я ее, хотя моя поза и моя одежда опровергали мое заявление. Я сидела на подоконнике в полной амуниции – джинсы, теплые носки, водолазка и безрукавка поверх нее. Хоть сейчас на работу. Не исключено, что я досижу тут до утра – я знала, могла почувствовать приближающуюся бурю. Мое персональное проклятие, бессонница, молчаливая, недвижимая истерика, которую переживаешь, просто глядя в окно.

Такое уже бывало. Я знала, как встает солнце за моим окном, я могла сказать, в каком часу из-за какого дома начнут появляться его лучи. Я могла обманывать себя, ложиться в кровать, раздеваться, пить горячий ромашковый чай, пытаться почитать что-то на ночь, но, если бессонница бралась за меня, я была беспомощна. К тому же на этот раз к ней добавилась головная боль. И чувство вины, от которого я никак не могла избавиться, как ни пыталась. Причем оно не было связано конкретно ни с Сашей, ни с Игорем Вячеславовичем, моим благородным идальго, решившим пригласить меня на свидание. Чувство вины сплелось и распределилось между ними в неравномерных пропорциях, переливаясь из одной части в другую, как жидкость в сообщающихся сосудах.