– Я не против, – ответил он, и я взбесилась. Какое-то подобие человека! Где Саша Гусев?

– Ты что, не собираешься ничего делать? Ты же ни в чем не виноват, да?

– Я не хочу об этом говорить, – услышала я в ответ. Он сказал это куда жестче, он напрягся и даже, кажется, насторожился.

– Не хочешь об этом говорить? Это, знаешь ли, последнее, что я ожидала услышать.

– Ну, извини, – пробормотал он довольно грубо, – что разочаровал тебя. Если ты хотела подробностей, тебе лучше спросить у Постникова.

– Я не хочу подробностей, – почти закричала я. – Я хочу тебе помочь, ты не понимаешь?

– Ты что, мой рыцарь в сияющих доспехах? – Сашино лицо – гримаса отвращения. К нам подходит официант, он смотрит на нас с подозрением, он не одобряет, боится, что мы начнем тут у него ругаться. Он явно решил, что мы парочка, а парочки всегда ругаются.

– Извините, – бормочет он, – но штруделя тоже нет, закончился.

– Вы что, съели мой штрудель? – Я возмущена, и глаза официанта становятся как красный сигнал светофора.

– Я съел? Я ничего не ел.

– А кто съел? Пушкин?

– Люди съели. – Официант оскорблен, он считает, что я попросту измываюсь над ним. Он не так уж и не прав. – Могу предложить блинный торт.

– Блинный торт – это просто что-то, что вы делаете из остатков еды, которые уже невозможно продать. Куча блинов, залитая сгущенкой. Видела я ваш блинный торт.

– Фая, зачем ты пришла? – поворачивается ко мне Саша. – Зачем, а? – Его раздражение прорывается, что, видимо, неплохо, но оно выплескивается на меня, а это нехорошо.

– Почему ты не скажешь мне, что ты ни в чем не виноват? Почему не объяснишь все? – Я говорю, а официант стоит и слушает, не понимая, что ему делать. Я поворачиваюсь к нему. Я говорю, что ничего не хочу, даже кофе. Он пугается, кофе уже заказан, и он боится, что я не стану за него платить. Мне становится стыдно за свое поведение, и я заверяю официанта, что у меня нет никаких претензий и что я выпью этот чертов кофе и могу даже заказать салат по его выбору. Я уверена, что он плюнет мне в этот салат. Я бы плюнула. Наверное. Хотя я никогда ничего подобного не делала и не верила, что кто-то пойдет на такое – плюнуть в чью-то еду. Наконец официант уходит, и мы с Сашей снова молчим. На этот раз я решаюсь задать вопрос, который меня по-настоящему волнует.

– Ты что, действительно подписывал эти акты?

– О, ты и об актах знаешь! – восхитился он. Его губы растянулись в неулыбчивую улыбку-гримасу, когда ничто не улыбается, а мышцы лица просто насильно растянуты. Мне стало страшно, а Саша продолжил: – Быстро работает телеграф, или как там оно называется? Сарафанное радио.

– Подписывал или нет? – нахмурилась я.

– А с чего ты взяла, что я буду отвечать на твои вопросы? Только потому, что ты принесла мне ракетки? А откуда я знаю, что это не было так задумано? Постников и его братья по разуму прессуют меня на двадцать седьмом, потом выкидывают из здания, отбирая мои личные вещи, а затем подсылают тебя, чтобы добиться каких-нибудь признаний?

– Меня? – Я побелела и захотела плеснуть остывший кофе из его кружки прямо ему в лицо. Еле удержалась. Холодно переспросила, кто именно меня подослал. Не Постников ли?

– А почему не Постников?

– Ты ведь квартиру купил, да? Что никому не рассказал-то? Зажал новоселье?

– Послушай, Ромашка… знаешь что… иди ты отсюда, а? Пожалуйста, оставь меня в покое. И не надо меня спасать, я тебя прошу. Я сам разберусь… как-нибудь. – И Саша отвернулся так, словно меня и рядом не стояло. В смысле, не сидело. Все – его словно подключили обратно, он вскочил с места, бросил на стол какие-то купюры и зашагал к выходу, не посмотрев в мою сторону. Хотя я сверлила его взглядом. Он хлопнул дверью и вылетел из кафе. Затем огляделся по сторонам, я видела его через большое витринное стекло, и побежал к метро. Я вдруг заметила, что его сумка осталась висеть на спинке стула. Подскочив, я схватила ее и побежала ко входу. Мы столкнулись в дверях. Он увидел меня, увидел свою сумку в моих руках, но вместо того, чтобы обрадоваться, поблагодарить или, я не знаю, просто промолчать, он сжал зубы и вырвал сумку у меня из рук так, словно я ее зажала специально и не отдаю. Я могла поклясться, что он напуган, что боится чего-то – что я заглядывала к нему в сумку? Чего-то еще.

– Достали вы меня все! – процедил он, я видела, как ходят его желваки, как пульсирует на виске вена. Осторожно, высокое напряжение.

– Сам-то нормальный? С каких это пор я стала тебе врагом, а? Саша, ты чего, с ума сошел? Эй, я хочу помочь. Разобраться.

– Не надо, серьезно, Фая. Оставь все как есть. Слышишь? – И он ушел, оставив меня в состоянии еще более глубокой задумчивости, чем та, в какой я пребывала, когда только пришла в кафе.

– Ваш салат, – услышала я голос официанта. Я обернулась. Официант стоял с огромной тарелкой салата и чашкой кофе в руках. Я вздохнула и вернулась к столу.

– Плюнули или нет? – спросила я таким обреченным голосом, что официант рассмеялся. Я подняла руку, словно пыталась удержать его и не дать приблизиться ко мне. – Не надо, не говорите. Пусть это будет сюрпризом.

– Картой или наличными? – спросил он с такой надеждой, что тут уже пришел мой черед улыбаться. Я посмотрела на лежащие на столе купюры, Саша оставил столько денег, что получалось, что он угостил меня ланчем. Богатый, денег не жалеет. Я запустила вилку в гущу залитой соусом зелени и подумала – почему все-таки он не сказал, что невиновен? Почему не рассказал про квартиру? Машка Горобец, да и сестра моя вечно твердят мне, что я не разбираюсь в людях. Мог Саша Гусев быть таким вот хорошим приятелем, веселым, добрым, с бадминтонной ракеткой в руках, и одновременно коварным хакером, который украл восемь миллионов, планировал украсть больше, пытался подставить Кренделя, подделать его подпись, заставлял меня делать математические модели, заранее зная, что само их изготовление может меня, как это правильно сказать….


Скомпрометировать. Или на основе этих моделей мне можно инкриминировать…


Я безо всякого энтузиазма дожевала салат и отправилась на работу. Мысль, что Саша Гусев вполне «мог», а Витя Постников «был прав», меня угнетала и лишала последней мотивации и веры в людей. Ни то ни другое не были моими сильными сторонами, даже в лучшие дни я верила в людей не больше, чем баптисты в корпускулярно-волновой дуализм. Во все времена люди стремились любой ценой объяснить необъяснимое и обуздать неуправляемое, и все это – чтобы не думать о том, о чем думать было неприятно. Но теперь мне приходилось думать обо всем, и мне это не нравилось.


Я подошла к проходной и подумала – интересно, как чувствовал себя Джонни, когда выводил Сашу из здания, как говорится, под белы рученьки. Я даже спросила его об этом, как и о том, что он думает обо всей этой истории.


– Ты понимаешь, – пожал плечами Джонни, – мне по работе не положено думать. Тем более про этот твой, прости господи, корпускулярно-волновой дуализм. Мне по работе положено соблюдать инструкцию и чистоту. А еще порядок. И субординацию.

– Слова-то какие выучил! – возмутилась я. – А ты понимаешь, Джонни, что если сильно захотеть, то можно легко доказать, что луна на небе существует, только когда ты, Джонни, на нее смотришь. Доказательства – вещь крайне спорная.

– Луна? – рассмеялся он. – А когда ты смотришь, ее нет? Ты давно на луну смотрела, Ромашка?

– Я на нее обычно вою, Джонни.

– Ты что, оборотень?

– Между прочим, Джонни, это вообще не прикол, это серьезный вопрос. С математической точки зрения при определенных условиях, используя специфические алгоритмы, можно вполне вывести, что луна существует, только когда на нее кто-нибудь смотрит. А если на нее никто никогда не смотрит, то ее нет. Математически.

– Ага, математически, – кивнул Джонни. – А на деле – она продолжает висеть. Как кусок сыра.

– Скучный ты, Джонни, – вздохнула я, и он похлопал себя по карманам, словно пытался удостовериться, что за время нашего разговора у него не пропал кошелек – только оттого, что мы на него не смотрели. Кошелек был на месте, и Джонни расслабился.

– Но, Фая, ты же не будешь отрицать, что квартиру-то он купил.

– Я не буду отрицать, у меня нет ни времени, ни желания, ни возможностей, чтобы нормально, по-человечески что-то поотрицать. Я было хотела, но, знаешь, погода не та. Я лучше пойду найду свободный диван и буду с него смотреть на луну, чтобы она не исчезла.

– Так ее еще нет, – опешил Джонни. Я улыбнулась с самым загадочным видом и ответствовала тоном заправской сказочницы:

– Так это потому, что я еще не начала на нее смотреть.


Дни в апреле уже были длиннее, чем ночи, а свет был ярче, если только день выдавался ясным. Согласно статистике, в апреле в Москве примерно двадцать три процента солнечных дней, что, конечно, тоже немного, но я радуюсь и этому после долгой пасмурной эры. Зима длится у нас «плюс-минус бесконечность», я знаю, что этот маленький значок был придуман вовсе не для математиков, это утраченный символ московских синоптиков.


Я сижу на полу, прямо на ковролине, в паре этажей от нашей «рабочей столовой», и смотрю в окно на Москву. В этом коридоре мало кто ходит, а вид роскошный. Я уже говорила, в таких офисных центрах, как наш, вид из окна – самый большой дефицит, а мне сейчас совершенно необходимы какие-то положительные эмоции. Если бы я могла, я бы сейчас пошла по пляжу босиком, желательно, разумеется, по теплому и песчаному. Ходить по каменистому сочинскому в апреле было бы вовсе не так приятно. Но до ближайшего теплого пляжа как минимум три часа лёту на чартере, и я сижу тут, в укромном уголке нашего фрегата жадности. Сквозь стекло на мое лицо попадает приличное количество солнечных лучей, и я закрываю глаза, жмурюсь, наслаждаюсь теплом. На улице все еще холодно, но солнце уже другое, оно уже нагревает стекло, печет лицо, и если сильно постараться, можно хотя бы вообразить себя на пляже.


Мне нужно поехать в отпуск, пока все еще можно. Вот о чем я думаю. Я не знаю, что мне делать с моей жизнью, особенно с личной, и, следуя доброй традиции, я не буду ничего делать. Пусть все течет, все меняется. Я поеду в отпуск, пока моя сестрица, наша семейная красавица, не вышла замуж за свое чудовище. Сережу, ее мужа, сколько ни целуй, в принца не превратить. Поеду куда-нибудь сразу после того, как Лиза выйдет из больницы. Поеду, еще не пройдет апрель.


Апрель.


Почему он не перезвонил, если так уж сильно хотел пригласить меня на свидание? Значит, не так хотел. Он не звонил мне три дня. Какими он хотел бы видеть наши взаимоотношения, интересно? Апрель, мой благородный идальго, к чему ни прикоснется, он – образчик нормы, так что мне ничего не остается, как признать справедливость вывода, что и отношения, какими бы он их ни видел, это были бы нормальные отношения. Встречаться по выходным, общаться, дарить подарки на дни рождения. Не испытывать слишком уж глубокой привязанности. Вполне представлять свою жизнь без меня. Просить, чтобы, когда я буду уходить, я захлопнула за собой дверь. Никогда ни с кем не связываться слишком надолго. Беречь свой мир от ураганов, везде натыкать громоотводов. Спокойствие, только спокойствие. Любовь – тоже эмоция, с которой можно работать, от которой можно лечить. Я не люблю его. Не люблю.


Скучал. Он скучал по мне. Заскучал после долгого рабочего дня. Наверное, что-то напомнило ему обо мне, возможно, какая-нибудь женщина прошла мимо в солнцезащитных очках. Он звал меня на свидание, а я не пошла, хотя и хотела. Где, спрашивается, логика, а? Фая-Фая. На свидания он приносит цветы, он невозмутим и уверен в себе. Он знает, что красив, он неглуп, образован, не имеет каких-то порочащих его историй, не имеет душевных надломов размером с Сан-Андреас. У всех есть что-то или кто-то. У моей сестры ее чудовище, у меня – мое, по имени Юрий, со способностью появляться передо мной «на всех экранах страны» в самые неожиданные моменты. А что скрывается за спокойной, умиротворяющей улыбкой Игоря Вячеславовича Апреля? Можно ли помогать людям, если там ты – робот с планеты Железяка?


Я сознательно зачерняла его образ в своем сознании, как дети пририсовывают усы и хвосты к картинным героям в школьных учебниках. Я говорила себе – с ним что-то не так, он ненормальный, он, наверное, вообще маньяк и по ночам режет женщин. Но что-то подсказывало мне, что по ночам он занимается другим.


– Конечно! Он просто спит. Он ложится в десять после того, как выпьет теплого молока, – отвечала я себе, но воспоминания о том, что Игорь Вячеславович на самом деле делает по ночам, не отпускали меня.

– Ромашина, ты что это тут сидишь? – Голос застал меня врасплох. Откуда тут, на случайно выбранном этаже, в случайно выбранном коридоре, взялся мой Крендель, я не знаю. Проходил мимо?

– Тебе что, уступить место? – улыбнулась я, и Крендель хохотнул, подавая мне руку. Хорошо, когда отношения с начальником такие – почти неформальные. Правда, в случае с Сашей и это не может помочь.