Вокруг уже бегали, сновали люди. Откуда-то появились не только парни их охраны, но и милиция, и еще кто-то, похоже, подчиненные Никольского из СБ, судя по нашивкам на форме.

— Иномарка, черная или темно-синяя, старая модель, весь номер не видел, тройка и пятерка. Да, точно. — Неподалеку Лихуцкий раздраженно описывал кому-то машину, на которой, видимо, скрылся нападавший.

— Труп в будке охраны. Пулевое ранение в затылок… — Кто-то бубнил в рацию.

Люди вокруг быстро и собранно обследовали территорию, похоже, обнаружив того Александра, за которого и выдал себя мужчина. Кто-то докладывал, что обнаружил какие-то следы, вещи, еще что-то. Вокруг Карины царила кипучая и какая-то, ненормально-активная деятельность, которую, казалось, невозможно было развернуть за столь короткий промежуток времени.

Серьезно, сколько прошло времени с того момента, как она въехала на парковку, пять минут? Десять?

— Карина. — Борис аккуратно тронул ее за локоть, и Карине даже удалось не дернуться. — Пойдемте. Я помогу вам дойти.

— Да. Спасибо. — Сдержанно поблагодарила она, тем не менее, проигнорировав протянутую руку. И медленно пошла в сторону здания.


Борис засунул телефон в карман и, тяжело проведя ладонью ото лба до затылка, последовал за Кариной. За ними тут же последовали парни охраны.

Никольский понятия не имел, что сейчас будет. И как поведет себя Константин. Голос Соболева в телефоне…

Нет, Никольский, даже зная Константина, не представлял, что тот может сделать. В одном не сомневался — достанется всем, в том числе и ему.

Однако, помимо этого, его беспокоила женщина, сейчас идущая на полшага впереди. Карина проходила мимо людей с настолько невозмутимым и спокойным видом, с таким достоинством, что даже Борис, лично видя пять минут назад, как ее тащат, угрожая пистолетом, мог бы не поверить. И, если честно, это царственное спокойствие и невозмутимость Карины, пугали его сейчас не меньше, а может, и больше грядущей ярости Константина. Видит Бог, Борис еще не забыл утро, когда впервые увидел Карину избитой, и ее реакцию он помнил. И даже представить не мог, каким кругом адом внутри, ей обернется это нападение.

Телефон, спрятанный в карман, заиграл неуместно веселой мелодией. На дисплее, когда Борис тот достал, высветился незнакомый номер.

— Да? — Не ожидая ничего хорошего от звонков в такой вечер, он все же ответил.

Предчувствие его не подвело.

— Это правда, что на жену Соболева напали?

— Ты в край обнаглел, Боруцкий! Я, пока еще, глава областного СБ, и ты у меня в розыске с подозрением как минимум по пяти убийствам числишься! Про остальное я, вообще, молчу. — Прошипел Борис в телефон. — Ничего умней, чем звонить мне, не придумал?

— А ты определись, кто ты — начальник СБ, или помощник Соболя. — Отрезал Боруцкий. — А то зад порвешь. На двух стульях-то.

— Мне б твоих информаторов, сволочь. — Вздохнул Борис.

В чем-то Боров был прав. Никольский стоял перед этим выбором уже давно, и пора уже было что-то решать, если не для спокойствия совести, то для блага дела. Но сейчас не об этом.

— Да. На Карину только что напали.

— Я могу помочь, если ты введешь меня в курс. — Не предложил, а потребовал Боров.

— А не пошел бы ты, Боров?! С какой это, вдруг, радости?

Он никому не мог сейчас доверять, пока хоть примерно не узнает, кто был тот напавший. Его собственные люди были сейчас у Бориса под подозрением. Что тогда о банде Боруцкого говорить.

— У меня свой интерес. И своих долгов я не забываю. — Рыкнул Боруцкий в трубку.

— Не убедил. Откуда ты уже об этом знаешь?

— А то ты не знаешь, что у меня везде свои люди, как и у вас. Слушай, кончай резину тянуть. Будто я не знаю, что ты на мою жизнь пухлое досье собрал. Соболев мне помог. Я об этом помню.

У Никольского не было на это времени. Серьезно. Они как раз поднимались по ступеням крыльца, и его очень беспокоило ненормальное, неестественное спокойствие идущей впереди женщины.

Но он и сам понимал, что иногда криминал действенней законной системы, если надо кого-то найти.

— Расскажи. — Велел Борис Лихуцкому, который шел рядом, и сунул тому свой телефон с подключенным Боруцким.

А сам ни на шаг не отставал от Карины, провожая ее до небольшого, закрытого холла, в одной из зон отдыха на первом этаже. В его понимании ей сейчас очень неплохо было бы сесть. И расслабиться. И выпить воды. Или, лучше, водки, чтобы снять напряжение.


Они едва успели зайти в зал и закрыть двери. Перепуганный, но пытающийся поддержать свое реноме, персонал, едва начал суетиться вокруг Карины и Никольского, наперебой предлагая воду, коньяк, вызвать доктора…, как в этот же зал ворвался Соболев.

Наверное, до конца жизни Борис не забудет этого появления.

Константин просто зашел, молча и тихо толкнув двери, но показалось, что в ограниченном пространстве холла, закрутился шторм. Соболев просто излучал едва сдерживаемую, почти неконтролируемую ярость, и такой гнев, что даже у Никольского, при встрече с глазами Константина, по затылку пробежал холодок. Он давно знал этого человека, последнее время тесно работал с ним, но в таком состоянии не видел Соболева ни разу.

— Подними всех. Мне без разницы, как это будет выглядеть. Но найди мне этого подонка. Живым. Сегодня. — Тихо, отрывисто распорядился Константин, увидев Бориса. — Привези Стаса и Валентина. — Добавил он.

А потом глаза Константина замерли на Карине, которая, стоя в другом конце зала и, словно не заметив появления мужа, отстраненно улыбалась официанту, принесшему ей стакан воды.

— Вон. Все.

Так же тихо распорядился Соболев.

У Никольского не возникло ни единой мысли или желания оспорить это распоряжение. Незаметно подав знак администратору зала, он в течение двух минут заставил выйти весь персонал. И сам закрыл двери, вместе с охраной оставшись в коридоре. Честно говоря, несмотря на то, что все обошлось, и Карина жива и цела, несмотря на то, что самому еще, вероятно, влетит по первое число, Борис не хотел бы сейчас оказаться на месте Кости. Потому что не представлял, что тот ощущает, зная, что при всех стараниях, не сумел полностью оградить жену от такого испытания. Никольский даже думать не хотел, чтобы ощущал, и на что был бы способен, напади кто-то на его Катерину.


Ему действительно не хватало кислорода. Гнев, ярость, бешенство — гнали кровь по телу с такой скоростью, что в глазах темнело. И вина. Чувство, которого он не знал до этого. То, за которое не попросишь прощения, и не получишь того.

Он дал ей слово. Он обещал женщине, которую любил, что сумеет защитить ее от всего.

И вот сейчас Карина стоит перед ним, определенно, не ощутившая достоверности этого заверения. Босая, в порванном платье и со сбитыми коленями.

И не помогали сохранить ясность мышления очевидные факты, что она жива, и относительно невредима. Что все, принятые им меры, все же, обеспечили результат.

Вся правая сторона ее лица налилась багровым цветом и начала отекать. Новый синяк.

Он не был уверен, что череп выдержит такого удара пульсирующей ярости. Но придушил все внутри, заставляя себя сдерживаться. Может с ним и планировал случиться инсульт или удар, но Соболев не мог позволить себе такой роскоши.

Константин уже не ощущал, как скрежещут его зубы, в попытке хоть относительно взять себя в руки. Не отдавал себе отчета, насколько сильно сжимал кулаки.

А она стояла перед ним такая спокойная и собранная, как тогда, на пороге его номера, и непринужденно улыбалась. И только глаза, безумные, испуганные, полные дикого страха и ужаса — выдавали то, что она на самом деле сейчас чувствует.

Соболев стоял неподвижно не дольше пары секунд, а потом — в три шага пересек разделяющее их расстояние. Это он был виноват в ее страхе. Не та сволочь, которая напала, а он, потому что не уберег. И он не собирался просить прощения или извиняться. За такое не могут, и не должны прощать. И оправдания для такой оплошности нет, и быть не может.

— Костя.

Шепот Карины резанул по его нервам, усиливая это понимание. Хриплый, неровный, полный ужаса.

— Костя. — Она буквально рухнула ему в руки, разом утратив силы держаться и притворяться.

Он обнял ее так крепко, чтобы она не имела нужды самой стоять. Дал всю поддержку и силу, которая была в нем, задвинув гнев и ярость, всю вину за ледяную стену в собственном сознании. Он был тем, в чем сейчас нуждалась любимая им женщина, игнорируя собственные порывы и желания.

Константин прижал Карину к себе, позволяя своей женщине быть слабой, оберегая и укрывая собой. Он гладил ее волосы и целовал пряди, не ощущая ничего, кроме дрожи ее тела и мокрых дорожек слез на лице Карины. Держал, когда она зарыдала в полный голос. И тогда, когда эти рыдания перешли в еле слышные всхлипы. Он обнимал ее, ощущая, как Карина прижимается мокрым лицом к его шее, и как отчаянно цепляется руками за его пояс. Он держал ее столько, сколько Карина нуждалась в этом, не ведя отсчет времени. Держал до тех пор, пока его жена не подняла голову, с тяжелым, трудным вздохом, и не провела руками по разбитому лицу, пытаясь привести себя в порядок.

Тогда Костя перехватил ее ладони, жадно прижался губами к сбитой и счесанной коже. А потом, не перестав поддерживать жену за талию, Константин сделал то, чего не делал никогда в жизни. Ни разу. Ни перед кем.

Он опустился на колени, уткнувшись лицом в живот жене.

Он не просил прощения. Не имел такого права и не признавал, что за такое можно простить. Соболев признавал свою вину. Признавал ее право на недоверие и опустошенность. На любой аргумент и возражение, который она только пожелает предъявить ему. И этим же клялся, что жестоко накажет всех, кто заставил ее вновь окунуться в пучину этого страха. Не как искупление своей вины. Он пока, в принципе, не видел для себя такой возможности. А для того, чтобы она знала, что может вздохнуть спокойней.

Карина задохнулась и вцепилась в его плечи руками.

Константин знал, что она все поняла, верно восприняла то, что он пока не был в состоянии высказать, опасаясь нарушить хрупкое преобладание самоконтроля над яростью. Они всегда прекрасно друг друга понимали, не ориентируясь на слова, да, зачастую, в тех и не нуждаясь.

Но он сам не оказался готов к тому, что она уткнулась мокрым от слез лицом ему в макушку. И совсем не готов к словам, который породили внутри дикий диссонанс.

— Я люблю тебя, Костя. Очень. — Карина опустилась на пол с ним рядом, обняв его за пояс, и положив голову ему на плечо. И очень легко, почти боязливо, словно преодолевая в себе что-то, коснулась своим ртом его губ.

Он, определенно, не стоил этого признания. Не сейчас. И не заслуживал той радости, которую эти слова принесли. Оттого его бешенство раскалилось добела, застилая глаза, и он ясно понял, что если раньше и были какие-то факторы, заставляющие его ждать и размышлять над более здравыми и безопасными путями возмездия — теперь ему плевать на те. Он сам, своими руками убьет того, кто сделал это. Того, кто был виновен в ее ужасе и боли. Сколько бы виновных не было. И плевать на выгоду, расчет, разум и последствия. Соболев найдет путь сделать это. И точка.


Он не позволил ей идти самой. На руках отнес в машину, и держал так всю дорогу, пока их везли к дому. Карина не могла сейчас сказать, что ощущает и чего у нее внутри больше. Она никогда, пожалуй, не ощущала себя настолько беспомощной и разбитой, хоть эти синяки и нельзя было сравнить с теми повреждениями, которые Карине доводилось получать.

Ее нервировали и настораживали окружающие люди. Все, кроме Кости. Это не было из области осознанного, она просто не могла в этот момент этого контролировать, хоть и понимала, что все, кого сейчас допустили в ближайшее окружение — определенно, умрут, за ее благополучие. Об этом явно говорила напряженная линия челюсти ее мужа, когда он смотрел на подчиненных. И бешеный, дикий взгляд Константина.

Она никогда его таким не видела. Еще день назад, возможно, даже усомнилась бы, что Костя способен на подобную ярость.

Но Карине не было страшно. Его она не боялась. Не тогда, когда сумела признать то, что сама чувствует, почти поверив, что потеряла этого мужчину и все, что он сумел дать ей.

Но опустошенность, как ватное одеяло, окутывало ее, отстраняя от всех вокруг, даже от него. А тепло рук Кости заставляло напряженные, застывшие нервы расслабляться. Хоть и оба понимали, что это временно.

Карина покорно выпила какие-то таблетки, которые ей дал муж, взяв из рук уже известного ей врача. Она ничего не говорила и ни с чем не спорила. Просто позволяла Косте делать с собой то, что он считал необходимым.