Увидев почерневшего от горя Алешу, Тина расплакалась громко и отчаянно, забилась маленькой птицей в его руках. Мисюсь стояла поодаль, смотрела на нее то ли виновато, то ли сердито. Не плакала. Ее вообще как бы с ними и не было. Или была, но только в сторонке, будто она им чужая совсем. Как будто Светина смерть ее и не касалась никаким краем. И даже в процессии похоронной затерялась где-то среди черных женских платочков, не подойдя к Тине больше ни разу.

На поминках Алеша сильно напился. Когда ушли все к вечеру, сидел на крылечке, размазывал по лицу пьяные слезы, бил себя кулаком в грудь:

– Тинка! Мисюська! Ну вот куда я теперь с малым дитем денусь? А? Что я, баба, что ли? Что у меня за доля такая? Отцовская, да? Он вот тоже с Мисюськой малой один остался…

– Не надо, Алешенька, прекрати… Чего ты… Ребенок-то в чем виноват? Не надо, Алеша! Сын у тебя есть, ты ему радуйся! – как могла, увещевала его Тина, качая на руках мирно спящего малыша. – Свету жалко, конечно, но ты теперь о сыне думай. Ты ему теперь нужен…

– Да что с того, что он есть? Куда я с ним денусь-то? В декрет пойду? А работать кто будет? Нет, девки, не справлюсь я! Давайте будем придумывать чего-то!

– Ну что ты, Алешенька. Успокойся. Что тут такого придумаешь? Растить надо, воспитывать надо… Что же еще остается? А надо – и в декрет пойдешь! Ничего, Алешенька! Все устроится. А мы тебе поможем на первых порах, конечно же. Мы поживем с тобой столько, сколько надо…

– Слушай, Тин… – вдруг поднял к сестре красное заплаканное лицо Алеша. – А ты это… У тебя же своих-то детей с профессором твоим нет… Может, это… Может, ты его пока к себе возьмешь? А что? Понянькаетесь там с ним, а потом и видно будет… Он же тебе не чужой какой, родной племянник все-таки. Тем более он уже и привык к тебе. Свету-то, как из больницы выписали, он и не признавал даже. А к тебе привык! А что? Раз своих у твоего Антона нет, он и рад будет…

– Есть! – вздрогнули вместе Тина и Алеша от звонкого Мисюськиного голоска. – Неправда! Есть, есть уже у Антона свой ребенок! Понятно вам? Я беременная, понятно? Уже два месяца!

– От кого беременная? – хлопнул растерянно в сторону сестры хмельными глазами Алеша. – Не понял я…

– Да от Антона, господи! Тупой какой… От Антона Тининого я беременная! – громко и зло снова бросила ему в лицо Мисюсь. – То есть не Тининого, а моего теперь, получается! Он мой теперь, мой! И я сейчас же к нему поеду, понятно? И все ему про ребенка скажу! Раньше не говорила, а теперь скажу! И пусть все на свои места встанет! Теперь уж он от меня не отделается… И уж прости меня, дорогая сестренка, но ты сама во всем виновата! – Развернувшись всем корпусом к Тине и зло сверкая глазами, продолжала она говорить взахлеб, будто боялась остановиться на полуслове: – Не видишь никак, что муж твой здесь и сейчас живет, а не в том чеховском времени, в котором ты по дурости застряла! – И, скорчив мерзкую гримаску, добавила: – Может, конечно, твой любимый писатель и выгнал бы меня из своей спальни, а вот твоему мужу не удалось! Мужики, они ж все одинаковые… Хоть и измаялся весь потом, изошел на стыд свой интеллигентский! Ну ничего, теперь уж не до маеты ему будет, когда про ребеночка своего узнает… И все! И не говорите мне больше ничего! И сами теперь в этой дыре живите! А я больше не хочу!

Развернувшись, Мисюсь молнией заскочила в дом и тут же снова появилась на крыльце, уже с дорожной сумкой в руке. Вскинув голову, гордо прошла мимо Тины, мимо сидящего на ступеньке Алеши. Не обернувшись даже, быстро пошла к калитке.

– Ах ты, шалава… – только и смог пробормотать Алеша, с испугом оглядываясь на Тину. – Да я… Да я тебе сейчас за это башку оторву… Тин, да я догоню ее сейчас…

Весь налившись багровой краской и словно вмиг задохнувшись, он начал уже неуклюже подниматься с крыльца, но Тина вдруг окликнула его тихо и властно:

– Сядь, Алеша! Оставь ее. Пусть идет…

– Как же… Как же – идет, Тинка? А ты?

– А что я? Я здесь останусь. С тобой. С Митенькой. Не бросать же ребенка в самом деле…

– Тинка, да ты что?! С ума сошла? Да бог с ним, справлюсь я как-нибудь! Ты поезжай, Тинка, а то эта дрянь и в самом деле там делов наворотит… Гордость-то твоя тебе боком потом и выйдет!

– Да при чем тут гордость… Ладно, Алеш. Не суетись. Не поеду я. Проживем как-нибудь. Работать будем, Митеньку поднимать…

Она хотела добавить пришедшее некстати в голову чеховское «…еще увидим небо в алмазах», да не стала. И впрямь, какие уж тут алмазы…

С тех пор Тина Мисюсь не видела. Через месяц на белореченскую их почту пришла большая посылка с Тиниными вещами, с адресом на грубом холщовом мешке, выведенным старательно неровными детскими буквами. Так буквы писала только Мисюсь, будто они прыгали у нее друг от друга весело в разные стороны. Буквы-попрыгуньи. Веселые такие буквы. Веселые, как и сама их попрыгунья-хозяйка…

Глава 7

Заснуть Тине в эту ночь так и не удалось. Разгулялось-распоясалось в ней былое, как будто ему дверь на свободу наконец открыли. Странно как. А она думала, что и не помнит своего прошлого в таких тонких мельчайших деталях… Спать легла только на рассвете, но так и провела попусту остаток ночи до первых, горячих с самого утра солнечных лучей. Они настырно проникали в комнату через открытое окно, лезли в глаза, играли на стене веселыми зайчиками, отпрыгивая от большой хрустальной вазы с полевыми цветами, что недавно принесла с прогулки по лесу Анюта. Что ж, видно, день будет знойным и душным, раз так солнце с утра распоясалось. А еще – суетливым и счастливо-семейным. И в самом деле, чего его отменять для радости, этот новый день? Ну, не спала ночь, ну, провела ее в горьких думах-воспоминаниях – это разве повод для отмены этого дня, как такового? Ничего не повод! Чего это она… Сегодня воскресенье, сегодня обязательно придет Митенька с юной своей женой Мариной. Олег Анютин из города приедет. И Леня обязательно зайдет… И надо обязательно к вечеру баню истопить…

Во дворе требовательно залопотала что-то на своем младенческом милом языке Сонечка, и тут же потек ей навстречу Анютин ласковый голосок:

– Тише, тише, доча, не кричи… Бабушку разбудишь! Пусть бабушка поспит еще маленько, правда? А мы с тобой давай по травке погуляем, цветочки потрогаем… Ах, они, цветочки, какие красивые…

Тина улыбнулась, выгнулась в спине, потянулась сильно. Подставив лицо солнцу, полежала еще пять минут, словно вобрала в себя нежную утреннюю его ласку. Нет, все-таки хорошая штука жизнь! Несмотря ни на что, хорошая! По крайней мере, первые утренние лучи солнца, рассветы-закаты, запахи-звуки счастливых июльских дней никто для нее отменить не в состоянии. Да и не только июльских! И осенью, и зимой жизнь звучит хоть и по-разному, но той же самой музыкой, которую можно слушать и слушать, можно в ней жить и жить, не засоряя это жизненное счастливое пространство глупыми желаниями да пустыми амбициями. Жаль, что никто этого видеть-слышать не хочет… А может, уже и не может. Потому что умеющая звучать в человеке жизненная музыка суеты да амбиций не терпит, убегает от них сломя голову подальше. Хрупкая она очень. И нежная. Убежала – и не вернуть ее уже никогда. И по-настоящему счастливым себя не почувствовать…

Поднявшись с постели, Тина прошла по нагретому солнцем домотканому коврику к окну, тихо рассмеялась от умиления, наблюдая, как дочка с внучкой, забавно-одинаково сморщив носы, нюхают огромную шапку белого георгина, склонившего к ним радостно гордую головушку – нате, мол, девочки, вдыхайте в себя мой нежный запах…

– Анют, да я не сплю! Давай сюда Сонечку! А ты пойди, доченька, свари-ка мне кофе покрепче. Так, как ты умеешь. Ага?

– Мам, ты так и не заснула ни минутки, да? – подойдя к ней поближе и внимательно вглядевшись в ее лицо, спросила Анюта. – Может, еще полежишь? У тебя лицо такое…

– Какое, Анют?

– Бледное очень. Осунувшееся. Одни глазюки зеленые торчат… Ты как себя чувствуешь-то, мам?

– Да ничего, дочка. Замечательно себя чувствую. Я сильная, ты же знаешь…

– Конечно, знаю… – грустно вздохнула Анюта. – Ты самая сильная, самая добрая, самая умная, самая хорошая на свете мать и бабушка! И силы твоей, доброты да ума на всех с избытком хватает… И все это очень замечательно, мам, но давай я все-таки отцу позвоню, пусть он придет! Давление тебе измерит, сердце послушает… Может, укол какой-нибудь сделает. Ну смотреть же на тебя невозможно!

– Да ну тебя, Анют! Что я, бабка старая? Подумаешь, ночь не поспала! Так теперь в панику из-за этого впадать и врача вызывать? Да и дежурство у него сегодня с утра. Он только к обеду освободится и сам сюда придет. И без тебя ко мне пристанет со своими тонометрами да фонендоскопами…

– Вот и хорошо, что пристанет! К тебе не пристань, ты ж сама никогда не пожалуешься! Молодец папка! Объявлю сегодня ему, пожалуй, благодарность семейным приказом…

– Ну-ну! Давай…

– Мам… Давно, кстати, спросить хочу… А ты почему за отца замуж не вышла? Он же любил тебя! И сейчас любит…

– Так и я его тоже люблю, Анют! Мы очень близкие, дорогие друг другу люди. Разве для того, чтоб быть ребенку настоящими родителями, обязательно нужно под одной крышей жить? Вовсе нет.

– Да это понятно, мам! Я ведь не про это спрашиваю! Неужели ты мужа своего – того, из другой жизни, – так любила, что ничего больше не захотела построить?

– Любила, Анют.

– А папу?

– И папу твоего любила. Только тут другое, понимаешь… Не могла я за него тогда замуж выйти. Раздвоиться, разрубить себя пополам не смогла. Хотя и была очень, очень твоему отцу благодарна! Он спас меня тогда, тобой и спас. Пришел на помощь, как всегда. Как Сивка-Бурка…

– Мам, расскажи! Мы же с тобой никогда про это не говорили!

– Да? Ну что ж, давай! Иди кофе вари. Сядем побеседуем…

Для утреннего кофе Анюта накрыла маленький столик, уютно расположившийся под грушевыми толстыми ветками. Старое это дерево почему-то ни у кого не поднималась рука срубить, хоть и не плодоносило оно давно. Будто было долгие годы членом их семьи, старым, мудрым и заслуженно дорогим. Умывшись, Тина села за стол, с наслаждением вдохнула в себя терпкий кофейный дух, сделала первый обжигающий глоток. Хорошо… Подумалось ей вдруг, что и в этой утренней чашке кофе есть своя жизненная минута счастья, только поймать ее да прочувствовать надо. А дальше они сами собой пойдут, минуты эти, одна за другой. Дай им только волю…

– Мам, ты хотела про папу рассказать! – тихо напомнила ей Анюта, усаживая Сонечку в раскинутый неподалеку детский манежик.

– Я помню, дочка, помню. Не знаю вот, с чего и начать, чтоб ты поняла меня правильно. Начну, пожалуй, с Митеньки…


На первых порах тяжеловато Тине дались ее добровольно взятые по отношению к племяннику постоянные материнские обязанности. Неспокойным малыш был, ночами не спал, все плакал. А что делать – на искусственном питании особым младенческим здоровьем не разживешься. Тина с ног сбивалась, но с рук Митеньку не спускала – жалко было мальчишку. Так и кружила с ним ночами по дому. Только положит в кроватку – он тут же криком заходится…

Алеша приходил вечерами с работы усталый, лицом серый. Иногда и сильно выпивши… Тина его не ругала – некогда было, да и жалко. О Мисюсь они больше не вспоминали. Словно не было у них никогда беспокойной младшей сестренки. И об Антоне Тина изо всех сил старалась не вспоминать. Хотя и екало сердце каждый раз, когда мимо ворот вдруг белый «Москвич» проезжал или мужчина какой похожий проходил мимо дома… И снился он ей часто. Иногда так крепко снился, что, просыпаясь от Митенькиного плача, она в первую секунду не могла понять, где и находится. А когда понимала, тут же хотелось соскочить, схватить в охапку Митеньку да бежать на вокзал к поезду. Но во вторую уже секунду порыв этот сам по себе угасал. Потому что непременно виделась ей во вторую эту секунду Мисюсь с округлившимся животом, и будто тоже сам по себе включался в голове некий счетчик: два месяца да плюс еще три месяца, итого уже пять месяцев Антонову ребеночку будет… Вздохнув, она улыбалась сама себе грустно и, пока шла к Митенькиной кроватке, старалась грустную эту улыбку с лица убрать побыстрее. Ни к чему Митеньке ее видеть. И чувствовать ее грусть-печаль тоже ни к чему…

Душой к племяннику Тина приросла очень крепко, была и впрямь ему вместо матери. Открылось в ней вдруг материнское чувствование во всей своей земной радости, и даже внешне, все говорили, она изменилась – округлилась да размякла-порозовела, словно мадонна какая. Иногда ей даже казалось, что чуть-чуть, и появится у нее грудное настоящее молоко, так необходимое бедному ее малышу-искусственнику. И он, как ни странно, все время ручонками ее за грудь теребил, словно своей природной еды требовал. А потом и вообще стало казаться, что никакой ей Митенька не племянник вовсе, а самый что ни на есть родненький сыночек. Что она сама его и выносила все девять положенных месяцев, и родила сама…