– Если бы я знал, что ты так интересуешься моим творчеством, я добавил бы предисловие на доступном языке, – сказал он вслух.

– Ты надолго? – вдруг спросила она, и он почувствовал, как чуть напряглись ее пальцы. В душе играли струнные.

– На три дня, – ответил он.

– А… Так мало… – дрогнули ее губы. – И, наверное, весь расписан?

Он улыбнулся ей счастливо – она так ничего и не поняла! И хорошо. Три дня зададут их отношениям ритм, за три дня невозможно ничего испортить… А если у них все получится в три дня, то он подарит им еще один… и еще один…

– Нет, я готов посвятить старой подруге ветреной юности кучу свободного времени…

Варя запрокинула беспечно голову, встряхнув кудрями: Яр обожал этот жест.

– Я сейчас же возьму отгул на три дня, – заявила она.


В первый день они без конца бродили по центру, заходили пить кофе, засиживались за стаканом вина, ели грузинскую-русскую кухню, и Варя рассказывала ему о своей работе: она устроилась переводчиком и – с португальским (редкость редкостная!). И, боже ж мой, какой кайф быть среди НОРМАЛЬНЫХ людей, ведь эти мормоны… В общем, она никогда не думала, что на свете так много идиотов! Только там она поняла, что раньше была окружена умными и высокообразованными «человеками», принимаемыми ею как данность: с их культурой речи, поведения за столом… Как ей не хватало их разговоров с Яром, их регулярных выходов в театр, на концерт, на выставку, на модное европейское кино… Конечно, она много читала (в том числе кучу муры, за которую ей стыдно перед Оушеном!), но этого было недостаточно! У Каравая была его работа, а у нее была только Аглаша…

Стоп! Яр наткнулся на новое имя, и что-то в ее интонациях заставило его похолодеть. Кто такая Аглаша? Ах, ведь, верно, он не в курсе! Аглаша – это ее единственная и обожаемая дочь, Аглая Каравай! Она обязательно его с ней познакомит, когда у Яра будет время заскочить к ним домой… Яр на секунду потерял нить беседы.

Аглая Каравай.

Неужели все его планы об их совместном будущем полетели к чертям? Неужели Каравай достал его и после развода, поманив приоткрытой дверью, за которой – Его ребенок?

Окиянин внезапно встал, прервав самого себя на какой-то фразе.

– Что случилось? Мы уже уходим? – удивилась Варя.

– Мы едем смотреть на Аглаю Каравай, – ответил Яр.

В такси они молчали. Варя слегка хмурилась, не совсем понимая его внезапного порыва. Яр же ехал напряженный, еще не оправившись от удара судьбы. Все его расчеты были неверными и, следовательно, ненужными…

Аглая Каравай встретила его в Вариной старой квартире, полной таких знакомых запахов, игр светотени от окон кухни на стене коридора, оклеенного все теми же обоями.

Сама же Аглая была… Варей. Варей, которую он помнил по ее детским снимкам (один из них он однажды даже украл, и до сих пор тот хранился где-то у него дома). Кудри Аглаи вздымались пухом над по-детски крутым лбом, глаза смотрели внимательно, руки были в пластилине.

– У тебя есть конфета? – спросила маленькая Варя вместо приветствия.

Яр покачал головой, но потом, что-то вспомнив, стал рыться по карманам – в одном из них он нашел мятный леденец, из тех, что раздают в самолетах. Он протянул его девочке.

– Это невкусная, – сказала она холодно. – У тебя есть настоящие?

– Нет, – сказал он, улыбнувшись. – Но я куплю тебе вкусных.

Облегчение затопило его – не осталось никаких других чувств – слава богу! Ему не надо привыкать к этому чужому ребенку – как не надо привыкать к Варе. Любить ее будет легко.

– Не забудешь? – Аглая строго смотрела снизу вверх. Взгляд был тоже – почти материн.

– Нет. – Яр, в свою очередь, стал очень серьезен. – Я никогда ничего не забываю. – И добавил: – Принчипесса.

Ему пришлось лепить с ней слона, пока Варя с мамой готовили ужин, и, хотя Яр не умел лепить и не умел общаться с детьми, он честно лепил и даже поддерживал с Аглаей подобие светской беседы про слонов и Африку. Глядя на ее сосредоточенную физиономию, он в очередной раз ловил себя на мысли, что если бы был мальчик, и копия Каравая, или даже не копия, а просто – к нему перешла хотя бы одна деталь из караваевского выразительного лица, он бы не смог… Окиянин уже с лаской смотрел на девочку – ему несложно будет убедить себя, что она не имеет к Караваю никакого отношения. Как говорила его мать в свое время: «Ты можешь умирать от любви к мужчине, «залетать», чтобы он был, наконец, рядом. Но! Когда рождается ребенок, понимаешь, что к мужчине он имеет отношение очень опосредованное. Это – твое».

«Будет и моим», – подумал вдруг Яр.

Он ушел, попив чаю – долго не затягивал. Яр знал, что Варина мать его немного опасается: его внешней холодности, его молчаливости, и даже нездоровой, по ее мнению, любви к ее дочери. Прощаясь с Варей в крохотной прихожей, он притянул ее к себе и поцеловал. Это был странный поцелуй: глаза Вари расширились от удивления, а губы уже отвечали, все сильнее, все глубже, пока Окиянин сам не отстранился и, выдохнув, не поцеловал ее еще раз, уже в щеку. И ушел.

На улице он попал в лужу – что и немудрено при уровне освещения и количестве луж. Но мокрые ботинки ничего не поменяли в этом дне. День был удивителен, удивителен, удивителен!

Яр позвонил Варе перед сном.

– Я люблю тебя, – сказал он, прощаясь.

– Как будто и не было этих семи лет, – тихо засмеялась Варя.

– Нет. – Яр тоже улыбнулся в темноте комнаты. – Раньше мы с тобой не целовались.

– Это да, – она помолчала. – Спокойной ночи, Оушен.

Следующий день прошел примерно так же. Только он уже целовал ее почти всегда, когда хотелось – а хотелось постоянно. Разворачивая к себе, после того как подавал пальто. Наклоняясь над ней, когда она заглядывала ему в глаза. Подлавливая ее губы сразу после того, как она пригубила из бокала. И еще он окружал ее чертовой кучей жестов, которые готовили ее к тому, что должно было произойти на третий день: проводил костяшками пальцев по позвоночнику вниз; клал ладонь сзади на шею, поднимаясь к затылку, перебирая мягкие волосы; касался нежной кожи на тыльной стороне тонкого запястья. Параллельно он рассказывал Варе о Европе, о том, как он открывал ее шаг за шагом, как научился жить в ней, без эмигрантских комплексов, но отказываясь с ней смешиваться. Положительно, второй день был еще лучше первого: он уже привык ко вкусу ее губ, знал их изнанку, гладкость десен, ребристость неба, и это знание делало его сильнее. Яр чувствовал, что он двигается в правильном направлении, струнные в душе перекликались уже с фанфарами. Варя же беспрестанно теперь смеялась, смотрела ему ласково в глаза, отвечала на поцелуи уже покрасневшим от окиянинского напора ртом, и они оба были постоянно чуть пьяные, возбужденные, мнущие руки друг друга и знающие, что принесет им третий день. После обязательного звонка на ночь он заснул как подкошенный: сказывались бесконечные прогулки, постоянный, как питерский ветер с залива, гул адреналина в ушах. Он устал от такого количества счастья и даже не видел снов.

На третий день они подошли к маленькой гостинице на канале Грибоедова и, не переглядываясь, не задавая друг другу вопросов, просто толкнули стеклянную дверь. Яр заранее выяснил, что там есть свободные номера, и быстро зарегистрировался. Комната оказалась без вида на воду, но чистой и достаточно просторной. Посередине гордо возвышалась кровать, и Варя смущенно обошла ее, чтобы пройти к окну. Внизу, во дворе-колодце было пусто, и темнота уже подбиралась к стенам – ах уж эти белые ночи в июне и дни почти без проблеска света в ноябре…

Варя ушла в ванную, где скоро зашумел душ, перекрывая все прочие звуки. За это время Яр успел постоять и бездумно посмотреть в глубину двора; проверить, закрыта ли дверь, вывесив табличку: «Не беспокоить!», снять с себя все, а потом опять надеть джинсы уже на голое тело… Ожидание переполняло его, руки, все тело казались тяжелыми, чужими. Яр понял, что боится, боится не оказаться на высоте. Той, на которую он без труда поднимался с нелюбимыми женщинами. Окиянин знал про себя, что он хороший любовник, поскольку эти самые женщины – хотя он им никогда ничего не обещал – возвращались к нему в постель всегда с удовольствием. Одержимый охотник за заветным Вариным сердцем, он насобирал за годы своей одинокой жизни ворох комплиментов себе на этот счет. Но не от Вари. Не от Вари.

Когда Варя, наконец, вошла в окутанную сумраком комнату, он лежал на спине, закинув руки за голову и прикрыв глаза. Это Варя легла на него и застыла на некоторое время, проведя по ключицам волной влажных волос, приложила щеку к его груди: испуганные удары его исстрадавшегося сердца должны были оглушать. Потом она подтянулась выше, к самому уху и тихо сказала в него: «Оушен, я чего-то очень нервничаю». И доверительная интонация и само признание что-то сделали с Яровой нервозностью, он схватил ее в охапку, перевернулся с ней на живот и стал целовать ее так, как давно хотелось. И там. Он не мог оставить «на потом» изучение этого светящегося в темноте тела, вкус кожи, мягкость-шершавость-гладкость-влажность, запах… Он не мог остановиться, пока простыни не стали мокрыми от пота, пока он не услышал несколько раз незнакомый ему доселе (о, любимая!) стон-крик.

– Ты жива, любимая? – она лежала на его плече, и дыхание у нее еще было сбитым.

– Оушен, ох, Оушен, – Варя провела по его щеке рукой. – Чего же ты меня раньше-то не изнасиловал? А теперь тебе завтра уезжать.

Ах, да, вспомнил Яр. Трехдневный срок.

– Выходи за меня замуж, – сказал он спокойно, без сильно выраженной вопросительной интонации.

Варя привстала на локте и заглянула ему в глаза.

– Это несерьезно. – Она попыталась улыбнуться, но улыбка замерла на губах. В темноте голубые глаза Яра казались черными, а лицо застыло. Варя помолчала. – Я не понимаю, зачем тебе нужна мать-одиночка не первой свежести…

Они вместе засмеялись, но смех у Окиянина вышел невеселый. Он резко зажег лампу рядом с изголовьем. Ему захотелось броситься вниз в глубину двора-колодца. Будто почувствовав это, Варя взяла его голову в ладони, повернула к себе.

– Оушен, – сказала она, – если это не шутка. Если ты меня еще любишь. Я готова попробовать.

– Я не хочу пробовать, – глухо ответил он. И продолжил – с монотонностью безысходности: – Я не хочу больше жить без тебя. По поводу же моей к тебе любви – не кокетничай. Ты все и так знаешь. Я хочу, чтобы ты со мной жила. В каком угодно месте в Европе – или, по крайней мере, там, где есть научные центры. В любой из них меня возьмут. Я достаточно прилично зарабатываю. Этого должно хватить на достойную жизнь тебе и Аглае…

– Тсс… – она накрыла его рот ладонью. – Я согласна. Согласна.

И когда Яр обнял ее и затрясся в беззвучном плаче: облегчения и счастья, она тихо гладила его по спине, повторяла: тсс… И смотрела в темный квадрат окна.

На следующее утро Окиянин начал сбор необходимых документов. Одновременно он уговаривал Варю на свадьбу. Яру – сдержанному Яру, ненавидящему толпу, мечталось о празднике, снятом кораблике, всей этой чудной пошлости, обрамляющей простое чувство благодати, на него спустившееся. Если бы он на секунду подключил свою голову, аналитический ум мгновенно подсказал бы ему простое объяснение данному феномену: ему ужасно хотелось, чтобы у его странного, неестественного романа, который он годами нес в одиночку, случился банальнейший хеппи-энд. Но Варя была против – она уже пережила одну свадьбу с гульбой и мочащимися в Неву приятелями. К вящей радости Окиянина она хотя бы согласилась на платье – и они вместе его выбирали: строгое и безумно дорогое, вплотную облегающее тонкую ее фигуру. Яр даже умолил мать отдать бабкино старинное кольцо с сапфиром. Он передал его частному ювелиру, и вскоре кольцо, уже в оправе из белого золота, лежало в заветной коробочке, дожидаясь дня свадьбы. Матери, несколько заторможенные от поспешности детей, договаривались о количестве приглашенных родственников, о деталях праздничного стола.

Яр весь светился – он проводил теперь почти все время с Аглаей и уволившейся с работы Варей. Они водили Аглаю в Эрмитаж, где Яр рассказывал им увлекательнейшие истории. Все трое могли по часу стоять перед одной картиной, пока он вещал им про «золотое сечение», про тайные, открывающиеся только просвященному взгляду связи между людьми, изображенными на картине… И обе: и будущая его королева, и принчипесса смотрели на Яра, не отрывая глаз. Это после одного из таких «культурных заходов», когда утомленная Аглая, вопреки обычаю, легла пораньше спать, Яр, наконец, озвучил свою мысль.

– Я бы хотел удочерить Аглашу.

Варя с легким звоном поставила чашку, из которой пила чай.

– У нее вообще-то есть родной отец, – тихо сказала она.

– Ее родной отец слишком далеко и, судя по всему, занят другими делами, – сухо заметил Яр.

– Но зачем тебе это?

– Я хочу, чтобы Аглая по закону была моим ребенком. Я хочу принять ее полностью, понимаешь?