Проклиная свою наивную бабскую бестолковость, она развернулась к плите, нарочито суетливо захлопотала над сковородкой, где уже начинала пригорать новая порция оладий. Услышала, как за спиной громко всхлипнул несчастный доходяга-стул, вздрогнула и почему-то втянула голову в плечи. Игорь тяжело прошел у нее за спиной, громко хлопнув дверью, вышел во двор. Сев на стул, она уперлась взглядом в дверь, из которой только что вышел Игорь, и начала себя уговаривать, успокаивать мысленно, как делала всегда в минуты растерянности. Ну чего она так испугалась? Нельзя ей вздрагивать, ее теперь беречь надо, между прочим! Ну не догадалась она обмануть, не спустилась вовремя со своего счастливого облака на землю… Досадно, конечно. Но что же теперь? Сделанного не воротишь.

Часа через два, выглянув в окошко и увидев идущий из трубы бани вялый дымок, она совсем успокоилась, вышла во двор к Игорю, неся ему чашку свежезаваренного чаю. Спросила ровным, спокойным голосом о чем-то бытовом, незначительном, он так же ровно и спокойно ответил.

Больше такого жгучего, обиженно-злобного мужниного взгляда она не видела никогда. Всю беременность он вел себя классически заботливо, то есть носился с ней будто дурень с писаной торбой, как говаривала покойная свекровь. Соня, как и полагается, немного капризничала, но перенесла позднюю беременность легко, в родах не мучилась и даже каким-то образом сохранила свою стройную гибкую фигуру, на что, в общем, особо и не рассчитывала. Машку Игорь принял спокойно, с другими детьми не различал, да Соня и не приглядывалась, не задумывалась. Жила и жила себе дальше.

Почему ж сейчас так больно, когда безжалостная, раскручивающаяся назад, в прошлое, кинопленка преподнесла тот его отчаянный, обиженный взгляд? Почему ей сейчас так стыдно? Стыд прожигает насквозь, она чувствует физически его, Игорево, унижение, как свое собственное…

Сашка

– Не смей! Не смей так про мать! Иначе я тебя уважать перестану! – горячилась Майя, отчитывая Сашку так громко, что оглядывались прохожие на улице. Они медленно шли в сторону автобусной остановки, составляя довольно странную пару: высокая, красивая, тоненькая девушка и маленькая, сухая, прямая, как палка, закутанная в теплый толстый шарф женщина с сердитыми глазами.

– Нет, а чего она с Машкой вдруг выступила? Не от отца родила, главное…

– А тебе-то что? Это, в конце концов, ее личное дело, от кого детей рожать. Да и не в этом даже суть… Никогда не будь судьей, Саша! Не давай торопливых оценок людям, а тем более – своей матери! Ей сейчас еще хуже, чем вам всем, вместе взятым!

– Да почему ты решила, что ей хуже? – так же яростно горячилась Сашка. – Она ж нас в упор никогда не видела! Ты обо мне больше знаешь, чем она! Помнишь, как в восьмом классе я залетела и ты водила меня на аборт? А как от того парня-наркомана отваживала, помнишь? Каждую минуту мне звонила…

– Помню. Ну и что? Может, и хорошо, что Соня всего этого не знает…

– Ну да. Хорошо, конечно. В нашей семье у детей вообще главная задача – не путаться у мамы под ногами. Шуметь – нельзя. Подруг водить – нельзя. Отвлекать – нельзя. Приставать с глупостями – нельзя. Ничего нельзя! В нашей семье только маме всегда было хорошо! А как же? Для всех она – уважаемая мать семейства, а семейства-то никакого и нет на самом деле… Она не живет с нами, а как будто телевизор смотрит с пультом в руках: кнопку нажала – на экране все зашевелилось, другую нажала – экран отключился. Удобно! А что она с Мишкой сделала? Превратила ее в марионетку какую-то! Она, видишь ли, сомневается, смеет ли устраивать свою личную жизнь, если маме плохо. И будь уверена, она ее так и не устроит. Мама никуда ее не отпустит, будет при себе держать. Это на мне она зубы сломала, моя кнопка на ее пульте не работает.

– Саша, – попыталась мягко предложить Майя, – а ты пробовала когда-нибудь поговорить с мамой? Так же, как сейчас со мной? Ты обижаешься, злишься, негодуешь, копишь в себе возмущение, а просто поговорить ты пробовала?

– Да не получится никакого разговора! – замотала головой Сашка. – Не слышит она ничего!

– Правильно. И не услышит, если ты будешь говорить на фоне своей сложившейся оценки. А ты попробуй принять ее такой, какая она есть. Ну, просто разреши ей быть такой! Абстрагируйся от своего раздражения, сядь и поговори. Спокойно расскажи, какой ты ее видишь. Она тебя услышит, я думаю.

– Нет! Не хочу! Услышит – не услышит, какая разница… Я только пожалеть ее могу, а насчет понять – принять… Нет, не могу. Вот начну зарабатывать свои деньги и сразу сниму себе квартиру! И Машку к себе заберу! И Мишку силой к Димке в Мариуполь отправлю! А сейчас… Сейчас – лишь бы с Машкой все нормально разрешилось. – Саша топнула ногой. – Если с ней что-то случилось – никогда себе этого не прощу. А ей – тем более!

– Ну да, – саркастически усмехнулась Майя. – Сбежать от ситуации – проще простого. А попытаться помочь, руку подать… Отца я вашего не обвиняю – он мужчина. Им проще. Здесь разлюбил – в другом месте полюбил. А у вас, у детей, другая задача: понять и принять своих родителей. И хочешь ты этого или нет, в тебе одна половина – мамина! Ты сможешь свою собственную половину взять и отбросить от себя? Нет, не можешь. Так что давай подумай. Это тебе даже больше нужно, чем маме. Уйдешь с обидой – так с обидой и будешь идти, метаться из стороны в сторону.

Они пропустили уже третий автобус, все стояли на остановке. Говорили, говорили… Сашка поймала себя на мысли, что так бывает всегда: она никак не может оторваться от Майи, не может вдоволь наговориться. Тянет ее к ней как магнитом…

– Ты представь, что твоя мама – малое дитя, – продолжала Майя. – Ребенок, пришедший в этот мир с первородным страхом. Страх – ее вторая суть, понимаешь? Он просто не дал ей повзрослеть, оставил ребенком по сути. Она никак не может выйти из своего детского восприятия мира, из своего стремления к беззаботности. Я бы сказала – из жажды беззаботности. Застряла она там, понимаешь? Большой и шумный мир пугает ее, кажется жестоким и хамским. Вот она и прячется от него за вас, пытается таким образом уберечь себя. У нее детских силенок не хватает, чтобы быть такой, какой ты хочешь ее видеть! Она и в самом деле ранимая и беззащитная, и Мишель это острее чувствует, чем ты. Поэтому и боится оставить ее, даже готова собой жертвовать. Она ее просто любит. И принимает. А ты только тем и занимаешься, что воюешь, обвиняешь, злишься… Но на самом деле из матери веревки вьешь. Всегда получаешь то, что хочешь! Посмотри, она ж тебя боится, как испуганный ребенок. Вот и ко мне помчалась по первому твоему требованию, как по приказу…

Сашка задумалась. Озадаченно смотрела в землю, на носки своих модных сапог. В голове у нее все перемешалось, и как ни силилась она, все не могла представить мать малым ребенком. Ну не получалось, и все тут!

– Ничего себе, дитя… – тихо проворчала она себе под нос. – Да ее наоборот все кругом за умную почитают. Она только и делает, что учит всех, учит… Все на свете знает, про все читала, цитатами всяческими так и сыплет! Ты попробуй, скажи ей, что она малое дитя! Она же считает себя самой умной на свете!

– А интеллект еще не есть ум, Сашенька. Умным должно быть сердце, а оно у твоей мамы еще спит детским крепким сном. Вот и помоги ей, разбуди его! Хоть это и смешно звучит, но твое сердце сейчас взрослее и сильнее. Вот и помоги маме, позови ее в свой взрослый мир.

– Позови меня с собой, я приду сквозь злые ночи… – насмешливо и немного грустно пропела Сашка.

– Да, Саша, именно так. Позови с собой. И она придет. Сквозь злые ночи.

К остановке медленно подруливал Майин автобус. Она крепче затянула шарф на шее, зябко повела острыми плечами.

– Я поеду, Саш. Ты иди домой, ладно? И подумай обо всем еще раз. Ты же умница. Я в тебя очень верю…

Майя запрыгнула в автобус, повернулась к Сашке, помахала рукой. Двери закрылись, автобус с дребезжанием тронулся с места, увозя Майю. Сашка медленно развернулась, тихо поплелась домой. Господи, как же она устала! Столько всего произошло за эти несколько дней! Какой-то калейдоскоп из школьных уроков, репетиций в ночном клубе, блесток, перьев, бессонных ночей, тяжелых потерь, семейных передряг, маминых слез… Как будто она сразу, без всякого переходного периода, выскочила из юности в другое, взрослое состояние, где надо не только самой отвечать за свои слова и поступки, но и нести ответственность за других. За маму, например. Нет, как странно это звучит – нести ответственность за маму!

А ведь Майя права – она действительно из мамы веревки вьет… И не только веревки. Еще и нападает на нее все время. Во лжи обвиняет. В ханжестве. В эгоизме. Получается – и не мать у нее вовсе, а ехидна. А самое противное – ей ведь нравится на нее нападать… Мать боится, а ей – нравится! Именно ее страх и нравится! Как Майя его назвала – детский, первородный. Получается, что она маму подавляет? Прямо замкнутый круг какой-то. Мама подавляет отца с Мишкой, она подавляет маму… И все они бегут, бегут в разные стороны, как будто от чего-то спасаются: она – к Майе, отец – к этой белобрысой страшилке, Мишка – к Димке. Вот и Машка каким-то образом исчезла, тоже убежала куда-то… Что ж с ними такое происходит?

Задумавшись, она не заметила, как дошла до самого дома. Села на скамейку у входа в подъезд, вытянула длинные ноги. Устала. И снова мысли такие грустные в голове…

«Вот сейчас посижу немного, пойду домой. Там, в пустой неприбранной квартире, на прокуренной насквозь кухне сидит моя мама, заплаканная, растерянная, напуганная уходом мужа, потерявшая ребенка, не знающая, как ей жить дальше. И правда – не мама, а малое дитя…»

Она тихо открыла дверь своим ключом, сразу прошла в кухню и заглянула в дверь. Мама сидела за столом, сцепив перед собой руки с такой силой, что побелели костяшки пальцев. Не мигая смотрела в угол, где висела маленькая иконка Казанской Божьей Матери. «…И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должникам нашим…» – уловила Сашка своим чутким слухом еле слышный ее шепот. Потом кашлянула. Мама вздрогнула, испуганно уставилась на нее, прижав руки к груди:

– Господи, Сашенька… Как ты меня напугала. Я и не слышала, как ты вошла.

Сашка как была, в сапогах и куртке, села рядом с ней на кухонный диванчик, молча и долго смотрела в тревожные глаза с расширенными зрачками, сильно припухшими красными веками, в отечное от слез лицо. Такое знакомое и незнакомое. Вот видны морщинки вокруг глаз, резко обозначившиеся и на лбу, и на переносице, а вот несколько ярких седых волос в черной кудрявой пряди, прилипшей к мокрой щеке…

– Мам, давай покурим…

Она и сама удивилась, как прозвучал сейчас ее голос, обращенный к матери. Будто и впрямь позвал куда. Сквозь злые ночи. Мать медленно подняла на нее глаза, моргнула. Потом сглотнула в волнении, обхватила рукой себя за горло. Была у нее такая привычка – когда сильно волновалась, всегда почему-то рука к горлу тянулась. Потом, будто спохватившись, медленно выудила из лежащей на столе пачки сигарету, сунула ее в рот, неуверенно протянула дочери открытую пачку.

– Сашенька, а ты уже давно куришь?

– Не-а… Умею вообще-то, но не курю. Правда не курю. Так, захотелось чего-то, с тобой за компанию.

– Спасибо тебе, Сашенька.

– За что? За курево?

– Нет. Нет, конечно. Сама не знаю, за что. Все равно – спасибо. Ты прости меня, дочь! За все прости…

Сашка вдруг почувствовала, что сейчас расплачется. Громко, сладко, навзрыд, с причитаниями, так, как никогда не плакала. Господи, сколько они слез пролили за последние дни! И мама, и Мишка. И она, выходит, туда же…

Она бы и правда расплакалась, если б не хлопнула дверь в прихожей и не вошла на кухню рассерженная Мишка, не выхватила у нее изо рта недокуренную сигарету и не принялась, пытаясь затушить, яростно и неумело тыкать ею в переполненную окурками пепельницу.

– Не привыкай курить! Чтоб я тебя не видела больше с сигаретой! Хватит с нас и твоего стриптиза!

Плакать расхотелось. Сашка смотрела на разъяренную Мишку, чувствуя, как внутри начинает разливаться странное спокойное тепло. Очень радостное тепло. Непривычное. Захотелось даже улыбнуться и, вальяжно откинувшись на спинку диванчика, насмешливо процитировать из старинного рекламного ролика: «Моя семья»… Переглянувшись с матерью, она вдруг уловила во взгляде, в выражении лица мелькнувшую и ранее незнакомую, едва заметную теплую искорку, и подхватила ее, и бережно спрятала в себе, при этом какой-то задней мыслью, шестым чувством осознавая, что произошло в этот миг с ними что-то очень важное, значительное, новое и спасительное, так необходимое им обеим.

Мишка налила себе холодного чаю, села за стол. Сказала тихо:

– Сашк, завтра утром пойдем и разнесем всю полицию по кирпичикам. К чертовой матери! Они вообще хоть что-нибудь делают или нет? Мы сейчас с Димкой туда заходили, говорят – ждите. Легко сказать – ждите…