– Желаю, желаю! – снова прошептала Фаня и как-то так повернулась, что на мгновение прижалась округлым бедром к туго обтянутому штанами бедру урядника. Карп Платонович ощутил в организме отчетливое неудобство. Давно беспокоящий полицейского зуд в известном месте усилился почти до нестерпимости.

– Надо нам с вами будет еще повстречаться… – тоже переходя на шепот и сам слыша в своем голосе смятение, предложил Карп Платонович.

– Это уж непременно, – едва заметно усмехнулась Фаня. – Андрей всегда такая бука, вы уж не серчайте. Я вам знак подам, когда его дома не будет. Тогда вы придете и без помех поговорим. Я вам все, что знать захотите, обскажу…

При этом молодая попадья улыбнулась столь обещающе, что Карп Платонович моргнул и облизнул вмиг пересохшие губы. Выйдя на улицу и едва свернув за угол, он остановился и принялся отчаянно чесаться во всех местах разом. Со стороны казалось, что беднягу урядника буквально загрызли блохи или иная подобная нечисть.


Даже в самое ненастное время, когда крутило и мело, и когда, как говорится, хороший хозяин собаку из дому не выгонит, Вера Михайлова не могла отказать себе в обычном удовольствии – сходить на кладбище к Матюше. Кому-то подобное удовольствие показалось бы странным, но Вера попросту не знала иных развлечений, кроме чтения книг, да посещения могилки покойного мужа (убитого инженера она упорно считала именно мужем).

Кликнув собак, дав подробные наставления кухарке и предупредив детей, Вера надела полушубок, поуютнее замоталась в шерстяную шаль, и вышла во двор, во влажную ноябрьскую круговерть.

На поселковом кладбище было, как и следовало ожидать в такую погоду, пустынно и гулко. Видимость из-за метели едва достигала трех саженей. Любые звуки глохли невдалеке в снежных круговоротах. Небо как будто исчезло вовсе – подняв кверху лицо, можно было увидеть лишь темные точки, быстро летящие в самых различных направлениях. Казалось, что каждая из них имеет собственные устремления и вовсе не подчиняется ветру, который неизменно, вот уже третий день кряду, дул с северо-запада на юго-восток. Вера удовлетворенно вздохнула – отличная погода для ее разговора с Матюшей. Душам-то, им, небось, до земной непогоды дела нету, а ей, Вере, тоже все равно – лишь бы не помешал никто.

Разговоры с Матвеем Александровичем Вера всегда вела подробные и обстоятельные, вслух. Внутренней речью она владела плохо, читала, шевеля губами, и даже когда писала письмо или иной документ, вслух проговаривала все то, что будет написано. Иногда, когда кто-то мог услышать ее разговор с мужем, Вера говорила у могилки по-французски, чем сильно пугала поселковых жителей, пришедших на кладбище вспомнить родных (не решаясь спросить, они единодушно порешили, что жутковатая Вера говорит с покойником на бесовском, потустороннем языке).

Собаки шарились по кустам, гоняя затаившихся там соек. Вера, разметя снег, присела на скамеечку и, закутавшись в платок, подробно рассказывала Матюше о последних успехах детей, о заработанных деньгах и тратах, о новой конюшне, которую они с Алешей планировали сладить еще до весны. На весенней ярмарке Вера хотела приобрести для Матюши-младшего небольшого и по возможности смирного конька и теперь советовалась с мужем: не опасно ли, не рано ль? «Здешние казаки сыновей на лошадь сажают, едва ходить начнут, – вслух рассуждала Вера. – Стало быть, и нам местным обычаем обойтись можно? Матюше уж девятый годок, он и сам себя взрослым почитает. Учится ездить помаленьку. К Воронку-то я его, понятно, не подпущу ни за что. Тот с годами все более нравен становится, так после тебя никого за хозяина и не признал. А вот Гречка – старая Алешина кобылка – в самый раз. Алеша говорит, можно ему совсем маленькую лошадку, калмыцкую, купить. С нее и упасть и не страшно. Но они, рассказывают, злые и дикие совсем… Как поступить?»

Вера прислушалась в ожидании ответа. Она ни минуты не сомневалась в том, что Матвей Александрович, когда не занят, охотно беседует с ней «с того света». Как все это согласуется с православной доктриной и каким вообще способом обустроено – Веру совершенно не занимало. Она любила Матюшу-старшего, верила в вечную жизнь и оттого обращалась к мужу напрямую, подобно догомеровским грекам, выходившим на берег моря и бестрепетно взывавшим к своим многочисленным богам. Разумеется, и греки, и Вера дожидались ответа.

После вопроса о конюшне и лошадях, Вера обсудила с мужем еще несколько деловых предприятий, ее и Алешиных. О своей связи с остяком Алешей она рассказала Матвею Александровичу уже давно, еще во времена организации лавки, и получила от него полное прощение и даже одобрение. Дух инженера, не утерявший на «том свете» своей практической направленности, вполне понимал, что молодой женщине с двумя младенцами, живущей самостоятельно в таежном поселке, просто необходим покровитель-мужчина. Да и деятельный ум Веры требовал хоть каких-то занятий, кроме ведения хозяйства и возни с детьми.

Внезапно Бран молнией метнулся за куст, а трусоватая, несмотря на огромные размеры, Медб залилась истошным лаем.

– Назад! Подите сюда! – крикнула Вера.

Чужие по лесу о такую пору не ходят, а пугать до смерти случайно забредшего на кладбище охотника-самоеда вовсе не входило в Верины планы.

Собаки неохотно отступали от кустов, обернувшись к Вере задом, а мордами – к неизвестному врагу. Загривок у обоих стоял дыбом. Пушистые хвосты вытянуты в линию.

Что ж там? – забеспокоилась Вера. Всех поселковых собаки знают наперечет. Каторжники об эту пору не бегут, потому как – на верную смерть. Охотник-самоед нынче сам должен резво убегать по лесу, оглядываясь через плечо и взывая к милости духов, чтобы отвели гнев оборотней. Волков Бран и Медб не боятся, напротив, испытывают к серым хищникам какое-то болезненное любопытство, видать, из-за смутного зова крови. Неужели медведь-шатун?! Да ведь о нем известно сразу, а тут и не слыхать ничего было. Откуда он взялся-то?

– Эй, кто там прячется? – дрогнувшим голосом крикнула Вера. – А ну, выходи, покажись!

Огромная, многократно перечеркнутая метелью фигура выступила из лесу. Ноги утопали в снегу, а лица человека почти не было видно из-за густой бороды и усов. Лоб, в свою очередь, прикрывали выбившиеся из-под шапки волосы цвета подмокшей соломы. При ходьбе человек заметно припадал на правую ногу.

Увидев незнакомца воочию и оценив его опасность, собаки разом остановились, наморщили носы и дожидались лишь сигнала хозяйки, чтобы броситься в атаку. Вера медлила.

– Никанор… – неуверенно назвала она.

– Я… Вера… – голос мужчины прозвучал так хрипло и бессильно, как будто он наново учился говорить.

– Господи Боже! Зачем ты…

– Я не мог… Все эти годы… Я не убивал Матвея…

– Никанор… – мужчина и женщина еще сблизились и стояли теперь шагах в четырех друг от друга.

Собаки не понимали происходящего и оттого нервничали все сильнее. Платок съехал с Вериной головы и теперь снежинки падали на темные волосы, пятная их морозной сединой. Никанор тоже сдернул высокую меховую шапку и кинул ее на снег. Теперь его было легче узнать. Снег летел наискосок между ними, разделяя и связывая одновременно.

– Ты же все знаешь… Зачем…

– Ты любила меня… там, в Петербурге…

– Возможно, – Вера решила не возражать, чтобы не накалять ситуацию еще больше. – Но что с того? Все минуло давным-давно… Все. Понимаешь, Никанор? Вот его могила. Вот я. Вот ты, сбежавший с каторги… И ничего нет. Только тайга, снег… Этого не исправишь – ex vi aut metu (силой или страхом).

– Да. Я понимаю. Ты права, Вера. Но все равно. Я не могу…

– Что ж ты теперь хочешь? Убить меня? Давай, попробуй, может быть, у тебя получится. Тогда двое детей – сироты. А может быть, Бран и Медб загрызут тебя раньше. Ты говоришь – любила? Так ведь не душегуба же, не разбойника, не каторжника беглого – простого мужика, ухватистого, рассудительного…

– Да. Да. Ты опять права. Ты всегда умней меня была, это я еще там, в Петербурге, уразумел…

– Тогда зачем же пришел?

– Ежели все другое невозможно, так… Освободиться от тебя хочу… Словно напасть грызет все эти годы. Вспомню, как мы с тобой, и…

– Освободиться? Убить?

– Убить тебя?! Нет, нет! Что ты говоришь?! – в голосе мужчины зазвучал страх. – Как подумать смогла? Ты – королевна…Еще красивее стала…

– Да? – усмехнулась Вера. – Где ж ты меня в тулупе разглядел?

– Да не сейчас. Я много на тебя глядел. И узнал много. Я уж давно тут, с лета. Не появлялся перед очами твоими, покуда всего не разузнал. Столько лет прошло… Да чего мне на тебя глядеть? В любую минуту глаза закрыть, и вот, ты передо мною, как живая…

Вера поежилась, хотя по спине под платьем стекал пот. Ей было странно и, пожалуй, неприятно думать о том, что все это время Никанор был рядом, следил за ее жизнью. Страха не было. Для чувства, которое она испытывала, не находилось слов. Снежинки таяли, обжигая и словно кусая за лицо.

– И как же ты хочешь… освободиться?

– Купить хочу, – прохрипел Никанор, словно давясь собственными словами. Его светло-голубые, с красными прожилками глаза страшно расширились, стали почти черными. Снег в бороде отчего-то не таял.

«Он безумен!» – подумала Вера и прикинула, как ловчее подать команду собакам и куда метнуться самой, чтобы наверняка уцелеть.

– Да что ж ты, Никанорушка! – с ласковой, спокойной укоризной сказала она мужчине. – Говорил, что все про меня спознал, а сам… Купить меня нынче нельзя, у меня у самой денег – девать некуда. И не только те, что Матвей Александрович оставил, я и сама неплохо зарабатываю… (об Алеше Вера решила не упоминать, чтоб лишний раз не дразнить гусей). Мне и деткам хватает, и на черный день есть что отложить…

От неожиданной ласки в голосе Веры Никанор замычал и согнулся в поясе, словно под сильным ветром.

– Слушай, Вера, меня, – с трудом справившись с собой, продолжал он. – Про твои и Алешины дела я нынче всю правду знаю. Вы песок и самородки за водку у рабочих скупаете и в Китай продаете. Но то трудно в обход Опалинских делать, да и опасно, и мало по вашим с остяком волчьим аппетитам выходит. Вам свои прииски нужны, чтобы дело с размахом наладить. Вы хотели Новый и Лебяжий прииски под себя купить, да Марья Гордеева из гордости продавать не хочет. И не продаст уж теперь, закроет вместе с Мариинским, когда пески совсем истощатся – и весь сказ. Золота на Ишиме немного – это каждый скажет…

– Так к чему весь сказ-то, Никанор? – Вера слушала внимательно, теперь мужчина не казался ей таким уж безумцем. Но к чему он клонит, разобрать не могла. – Разве у тебя или уж у Черного Атамана золотой прииск есть? В тайге припрятанный?

– Прииска нету. Да и как разбойникам им владеть? – серьезно отозвался Никанор, не почуявший в Вериных словах насмешку. – Но есть у нас, у меня то есть, нечто другое. Может статься, что и получше тайного прииска…

– Что ж это? – с любопытством спросила Вера.

– Коську-Хорька помнишь ли?

– Нет, а кто это?

– Коська-Хорек – бывший золотничник, пьяница и пропащий по сути человек. Но вот какая петрушка: талант к него к золоту в крови. Чует он его под землей, ну вот, как лисица – заячий след. Смекаешь? И еще: Коська – это в аккурат тот самый человек, который золото на месте Мариинского прииска и обнаружил. А потом Иван Гордеев у него все права обманом отнял, а самого Хорька в острог спровадил, чтоб уж и духу его не было. А Коська – ух, какой живучий оказался…

Никанор замолчал, внимательно глядел на женщину. На бледных щеках Веры появился румянец, желтые глаза зажглись тускловатым змеиным огнем.

– Ну, ну, рассказывай дале! Что ж ты замолчал? Где теперь этот Коська и отчего же он золото-то не ищет, коли у него к этому делу такой талант?

– Коська сначала хотел Гордееву отомстить, за свою-то поломанную жизнь (а было ли что ломать? – тоже ведь вопрос, хотя и по другому ведомству). Потом какая-то история случилась с ним, да с Марьей-то Гордеевой, она тогда еще совсем девчонкой была. А после того Коська, можно считать, умом повредился. Трезвым-то его боле и не видел никто много лет. Да и вообще, считай, человека не было. Едва не зверинским образом в тайге жил, в зимовьях, у самоедов в стойбище… Потом к Черному Атаману прибился…

– И что же – Атаман?

– Да ничего. Мало ли вокруг него всякого сброда? А Коськиной истории он, понятно, и не слыхал никогда. Гордеев умер, а то все столько лет назад было, что никто уж и не помнит…

– А ты?

– Я-то про все про это еще раньше слыхал, от Николаши Полушкина. Это ведь он Коську Гордееву тогда, во время бунта, представил. Купца, может, оттого и удар хватил. Он-то полагал, что все давно похоронено, и Хорек – покойник… Когда я Коську у Атамана признал, я уж и стал, поперек другим, к его бредням внимательнее прислушиваться. Разбойники, они ведь, сама понимаешь, люди простые. Если б он про то золото бормотал, которое – пойди и возьми, укради там, или с боем отбери, тут они Хорька с дорогой душой слушали бы, и вина-водки не жалели. А если про то, как работать надо – так это им на что? Я же слушал-слушал, а после взял Коську в охапку, отволок в зимовье, да и запер там на месяц. Водки не давал, кормил до отвалу, поил травами, которые шаман самоедский дал. Потом в баню на Южной заимке свозил. После всего стал Коська маленько на человека похож. И выяснилась удивительная вещь…