Удивительный, я бы сказал, просто-таки зубодробительный разговор произошел у меня с Каденькой. Особенно поразило меня впоследствии то, что за ширмой, оказывается, все это время сидел господин Златовратский, опустив ноги в тазик с горячей водой и накрыв их пледом (у него зимой всегда мерзнут ноги, и служанка постоянно подливает ему горячую воду). Выслушав весь разговор, он не издал ни звука, и я заметил его, лишь выходя из комнаты. Каденька высказывалась в своей обычной, резаной манере (впрочем, я ее теперь уж прилично разбираю).

– Надя вам нравится. Это очевидно. Кто-то бы сказал: слишком далеко зашло. Не я. Ипполит сам виноват. Следовало ждать. Я – мать. Должна думать обо всех. Вас не виню, вы – новый человек, всего не знаете. Правильно. Но где ваша семья? Не отвечайте, я не хочу знать. Россия далеко, тени в полдень короткие. У вас – середина жизни. Пора. Как вам Аглая? Оригинальности море, не правда ль? Вычерпать бы половину, да как? Людей подходящих нет. ВЫ здесь жить и работать собрались. Если бы вы согласились, Надя сначала разозлится, а потом… Жизнь оказалась слишком длинная, если бы я знала сначала… Но не обо мне речь. Что вы думаете?

С Каденькой экивоки излишни.

– Вы хотите, чтоб я, с Наденькой имея связь, женился между тем на Аглае? – спросил я, надеясь, что все-таки что-то не так понял, и она сейчас оскорбится, может быть, даже выставит меня из дома. Трусливый пес, трусливые надежды. Как бы не самому решать…

– Да, я хочу. Аглая покобенится, конечно, но по трезвому размышлению поймет – отчего нет. Ипполит, похоже, бесплоден. Или Надя. Не дело. Вот тут как раз и решится. Вам тоже о детках подумать пора. Всех, в конце концов, и устроит.

– А меня?

– Отчего ж не вас? Разве Аглая не хороша? А с Ипполитом у вас общие дела, интересы…

– Леокардия Власьевна! – не выдержал я. – Вы там, в своей амбулатории, не заразились ли чем? У меня, извините, ощущение, что говорю с безумицей…

– Однако!… Может, я уж давно безумна, а – не знаю? Интересная мысль! НО ваш ответ мне понятен. Жаль. Вы мне казались передовых взглядов. В том числе на брак. А как же с Надей?

– Если бы я мог разрешить, я уж решил бы давно! – честно ответил я. – Она сама мне не дает. Если это игра такая, то я уж устал…

– Рано вы от всего устали! Рано! Нынешнее поколение слабое какое-то, хлипкое. Отчего? Раз – и устал. А жил ли? Вы, вроде, и жили… Прошу, не торопитесь, взвесьте все. Потом – рубите. Жалеть не надо. Наша порода крепкая. Прощайте! (здесь она вскочила и сунула мне сухую и ломкую, как печенье, кисть) Мне – на прием, люди ждут.

«Не странен кто ж?» Иных считать безумцами, а на себя взгляни! Господи, и отчего я полагал, что в Сибири мне будет легко и просто? Прав дядюшка, все свои проблемы человек увозит с собой. Куда б не поехал…

Один вопрос остался у меня после этого дикого разговора: отчего для вхождения в семью Каденька предложила мне в жены только Аглаю, а не другую свою дочь – Любочку? Единственно ли по крестьянскому обычаю: прежде пристроить старшую дочь, а после о младшей думать? Или тут есть что-то еще?

От всех этих историй отправился на охоту. Охотник из меня никакой, стрелять толком не умею, зверей после жалко. Но здесь, как я понял, выбора у меня вовсе нету. Мужчина здешний должен на охоту ходить, вроде как горец не может быть без кинжала, а самоед в тундре – без оленей.

Взял у Гордеева ружье, лыжи, выслушал подробнейшие и, видимо, весьма толковые наставления. Петр Иванович пытался мне Пешку-З одолжить (говорил, что ею и командовать не надо, она сама все сделает), но я отказался – с чужой собакой не знаю, как сладить, а ежели она свою линию вести будет, то зачем мне? Потом Лисенок с Волчонком откуда-то вывернулись, ожгли взглядами: «Измаил, на охоту идешь?» – вижу, не одобряют, даже Зайчонка ко мне не подпустили. Для них, кто зверей убивает, вроде прокаженного становится на какое-то время. Забавные ребятишки. Так, сначала, и зовут меня Измаилом, а то – архангелом (религиозное воспитание у них будьте-нате – между Петей, к религии равнодушным, матерью-иудейкой и нянькой калмычкой, которая вообще во что-то языческое верит). Не мое дело, конечно, но как-то шел мимо них с Давыдовым с наших «конспиративных встреч», поймал одного из «троицы» – пошутил: вот, говорю, не я, он – архангел. Архангел Гавриил. Запомнили? Они повращали носами, посверкали глазами, буркнули что-то и убежали. Давыдов вслед поморщился. Вообще-то, сказал мне, я детей люблю. Но эти… что-то в них есть такое – дикое, страшненькое и человеческой цивилизации противное… Чуете, Андрей Андреич? Я, право, ничего такого специального не чую и, при возможности, вожусь с «троицей» охотно. Они платят мне возможным по их статусу и развитию доверием. Часто мне удается их понять и что-то им объяснить. Удивительно весьма, но похоже на то, что никто и никогда даже не пытался заняться их обучением (особенно это бросается в глаза по контрасту с детьми Веры Михайловой, с которыми старшие из троицы почти ровесники). Решительно непонятно, как брезгливо избегает этих детей Марья Ивановна Гордеева. Где здесь исток? Неприязнь с Петей? С матерью детей – Элайджей?

С последней я, наконец, свиделся и сумел оценить. И как раз на охоте.

Отправившись, по совету Пети Гордеева, в Березуевские разливы, я долго бродил бесцельно, наблюдая зимнюю жизнь леса и болот. Описывать красоты природы – не мой конек, но дивное совершенно впечатление производит тишина, которая стоит зимой на всем этом огромном, блистающем в солнечном свете пространстве. Скрип снега под собственными лыжами едва не оглушает, хочется остановиться и стоять, замерев в оцепенении вместе со всем прочим миром. Блистающая тишина. Надменное сонное величие огромных, в два обхвата, лиственниц и елей. С зеленоватого какого-то неба смотрит желто-голубой глаз солнца, махровый, словно опушенный заиндевевшими от мороза ресницами.

И вдруг – движение, живой, теплый, огненный взблеск. Приглядевшись из-за кустов, понял: две лисички играют в разливах. Текучие, изгибчивые тела, оранжевый, в красноту мех. Видно, что молодые, из одного выводка. Долго смотрел, любуясь, потом вспомнил свою надобность и, повинуясь обычаю, поднял ружье, прицелился… Зная свою «меткость» и оценив расстояние, даже и слегка не винился – не попал бы ни за что.

Но откуда-то сбоку – иное по пластике движение и крик:

– Измаил! Не стреляй, не надо!

От неожиданности палец едва не сорвался на курке и мигом спину и виски облило жаром и страхом: одно дело – лисы, а другое, пусть случайно и наугад, но в человека выстрелить!

Бросилась в глаза копна рыжих, лисьих вполне волос. На миг ожили лесные детские сказки, помстилось нечто про Большую Лисицу и т. п. Потом догадался: да это же таинственная Элайджа, не то юродивая, не то просто больная мать «троицы». Интересно, направляя меня в разливы, знал ли Петр Иванович, куда отправилась его собственная жена? Должно быть, не знал.

Лисички давно скрылись, мелькнув напоследок пушистыми хвостами. Я, опустив ружье, пошел навстречу женщине. Интересно, как она меня узнала, ведь мы никогда не встречались, да и острота зрения удивительная. Впрочем, если подумать, то увидеть издалека лицо прицеливающегося человека и вовсе невозможно…

– Здравствуй, Измаил, – Элайджа, по колено утонув в снегу, протянула мне голую, без варежки руку. – Приятно встретиться. Дети говорили о тебе. Ты видишь их, это для них хорошо. Тебе жаль, что нет для тебя красивой лисьей шкуры?

Если не считать места и обстоятельств встречи, Элайджа вовсе не выглядела не только умалишенной, но и значительно странной. Впрочем, внешность ее, несомненно, впечатляла. Огненные кудри дивной красоты, переносица и щеки усыпаны веснушками, в светло-коричневых глазах оранжевый отблеск. Ладонь горячая, как будто от печки.

– Приятно познакомиться, Элайджа. Отсутствию шкуры я вовсе не огорчен. Стрелок я никакой, и лисичкам, в сущности, ничего не угрожало. А вот то, что вы, оказывается, были рядом – это совершенно меняет дело.

– Я прихожу сюда играть с ними. Иногда одна, иногда – с детьми. Они вывелись летом, вон под той сосной. Там между корнями – пещера.

– Замечательно. Я больше не приду сюда, чтобы не потревожить ваших лисичек…

– Они не мои. Лес, и все в нем – ничье. Ты тоже думаешь, что можно – купить? Или убить?

– А что? – искренне заинтересовался я. – И убить нельзя?

Элайджа задумалась.

– Наверное, можно. Все вообще. Но об этом нельзя думать, чтобы не звать. Мысль – зовет, ты ведь знаешь? А так… Конечно, нельзя. Ведь все – одно.

– Ага! – я приблизительно понял, что она имела в виду.

Где-то я даже читал о таком. Кажется, индусы во что-то такое верят. Мир един, и все его превращения, включая рождение и смерть, лишь перетекание единой энергии по бесконечно сообщающимся сосудам. Элайджа явно неграмотна. Следовательно, то, что для меня умозрительное упражнение, для нее – безусловный чувственный опыт. Ничем другим это просто не может быть. Интересно, каково это – ощущать себя частью единого мира?

Расстались мы почти друзьями. Напоследок я даже попробовал поговорить с ней о необходимости обучения ее с Петей детей. Увы! Элайджа или не поняла или не приняла моей идеи. Встретил совершенно стеклянный взгляд. Как две замерзшие на тракте лужи. Ну что ж – попытка не пытка.

Когда я уходил, Элайджа стояла неподвижно и смотрела мне вслед. Ее волосы сияли, как корона древневосточной богини. Именно так: что-то вроде Астарты или индийской Кали. Интересно, устраивают ли они с Петром Ивановичем оргии?

Иная по качеству странность произошла со мной в минувший вторник. В Егорьевске, прямо на улице подбежал ко мне незнакомый мужичонка невзрачного вида и с места в карьер зачастил, зашептал, так, что я не каждое слово и разбирал: «Вы, вашбродь, уезжайте отсюдова, пока живы. Нехорошие тут дела творятся, инженеры мрут, как мухи осенью, а вы, как человек посторонний, пострадать невинно можете. Истинный крест, добра вам хочу, оттого и предупреждаю. Вы уж раз чудом спаслись, а как бы и не убили вас, ровно прочих-то… Уезжайте скоро!»

– Погоди, любезный! – сориентировался я, аккуратно, но крепко прихватывая мужичонку за рукав (он сразу начал вырываться, но супротив меня осилить не мог). – О чем это ты говоришь? Какие такие убийства? Насколько я знаю, убийство было только одно: пьяный взбунтовавшийся сброд едва ли не случайно порешил Матвея Александровича Печиногу. Дмитрий Михайлович Опалинский жив-здоров, а прочее – несчастные случаи, происходившие, к тому же, едва ли не у всех на глазах.

– Пустите, вашбродь! – взмолился мужичонка. – Ничего не знаю, ничего не ведаю! Передал, как велели! Уезжайте отсюда!

– Кто велел?! – удивился я, но тут вертлявый пугатель крутанулся в моих руках и, оставив моей добычей едва ли не полрукава, припустил прочь.

Из-за моей раны ни догнать, ни даже проследить за ним я не мог. На том странности, однако, не кончились. На следующий день, ближе к вечеру я снова увидел этого же мужичонку. И где же? Мой беглец, озираясь окрест, поднимался по ступенькам полицейской управы! Открыл дверь, скрылся внутри, и сколько я его не ждал, более не появился! Что ж это за оборот?!

Тем же вечером попробовал расспросить Светлану, пожилую кухарку Златовратских, с которой у меня установились теплые, короткие отношения. Баба она наблюдательная, живет в Егорьевске много лет, и все про всех знает. Описал ей подробно своего незнакомца. Светлана долго думала, потом сказала, что ни в Егорьевске, ни в Мариинском поселке такового нету. Если только на Выселках живет, а там-то известно – народ лихой, непостоянный, то есть, то нет его…

После я долго прикидывал так и эдак. Если мужичонка связан с полицией, так это что же получается: полицейские хотят выжить меня из Егорьевска? Но это же полный бред! Чем я им помешал? Да и не их метод. Эти вызвали бы в управу или уж послали надзирателя, он бы мне все быстро на пальцах разъяснил… НО кто же тогда? Вера Михайлова? Опалинский? Странный разбойник Дубравин? Но причем тут полиция, почему мужичонка шмыгнул в управу с таким видом, как будто бы право имеет? И что я должен по этому поводу предпринять?

Угадайте, что делают жители Егорьевска, столкнувшись с требующей обдумывания проблемой. Не знаете? А я знаю! Они пишут письмо в Петербург, сумасбродке и авантюристке Софи Домогатской, ныне – Софье Павловне Безбородко, наваждению. Может, и мне написать? То-то она удивится!

А не страх ли скрывается за этим вашим ёрничаньем, любезнейший Андрей Андреевич? Что, если мужичонка говорил правду, и все эти прибывшие в Егорьевск инженеры действительно были убиты? А? Что тогда?