– А вот, Левонтий Макарович, скажите мне, – Вера с книгой на коленях уселась в кресло и с нежной рассеянностью перелистывала страницы. – Эти господа политические, зять ваш, новый инженер Измайлов и другие… Я понять хочу. Отчего же это здравые в других отношениях люди, иногда даже из лучших и честнейших, занимаются столь странными и неуклюжими делами? И ведь не у нас только. Софья Павловна из Петербурга мне пишет, что у них – та же картина. Их сажают в крепость, ссылают, вешают даже, а им – все равно. Как будто бы выделилась такая специальная группа людей, которые сознательно бросаются на рельсы в надежде своею и чужой гибелью то ли остановить, то ли развернуть куда-то паровоз истории. Но ведь паровоз ходит только по рельсам, он просто не может свернуть… И откуда они взялись?

– Пользуясь твоей метафорой, – усмехнулся Левонтий Макарович. – Получается, что все силы революционных движений должны быть направлены на прокладку новых рельсовых путей. А уже потом, когда они будут готовы, следует столкнуть туда паровоз… Это весьма неглупо, и я обязательно скажу об этом Ипполиту. Что же касается существа заданного тобой вопроса… Скажи, Вера, ты читала Библию? Я имею в виду не Новый, а Ветхий завет?

– Да, читала. Отец Михаил не велел мне, говорил, что я крестьянка и меня может в ересь склонить, но владыка потом позволил. Сказал: если в крестьянке есть тяга к познанию Священного Писания и Священного Предания, то откуда бы ей взяться, как не от Господа Нашего?

– Ну вот, хорошо. Значит, ты помнишь, что однажды в кочевом семитском племени выделилась целая каста воистину пламенных пророков, которые тоже, заметь, как правило, плохо кончали. Все они действовали последовательно, один за другим, и ценою своей жизни как раз и пытались направить метафорический иудейский паровоз в определенное русло – а именно в русло единобожия. У нас ведь в «народном деле» тоже наблюдается некая преемственность, которую легче всего наблюдать как раз из Сибири. Не так уж давно умерли последние декабристы; «народная воля» с ее как бы опорой на крестьян, сменилась теперь какой-то новой доктриной, где главным действующим лицом и «народом» является уже не крестьянство, а почему-то промышленные рабочие… Право, я не в состоянии разобраться в этом также, как никогда не мог понять из Библии, почему нельзя поклоняться олицетворяющей бога золотой статуе, но можно переносной деревянной золоченой коробке, именуемой Ковчегом Завета…

– Я поняла. Нынешняя ситуация повторяется в истории многократно. НО почему? Что движет всем этим? Неужели за Корониным, Давыдовым и Веревкиным, господами, как я понимаю, совершенно не верящими в Бога, стоит как раз таки Божья воля? Это было бы очень… ну…

– Своеобразно, я согласен. Я, правда, полагаю, что дело в другом. Скорее всего, мы имеем дело с проявлением какого-то природного закона, который действует не на уровне отдельного человека, а как бы это сказать… на племенном, что ли, уровне… Ну, вот, когда славянские языческие племена дозрели до того, чтобы принять одну из монотеистических религий, они ее и приняли. Самоедам же и прибрежным чукчам христианство покамест не нужно. Их низкоорганизованная культура в нем не нуждается. А Ипполит со слов своего друга Ядринцева (он тоже ссыльный народоволец и изучает как раз этих самых чукчей) рассказывал, что тундровые мыши – лемминги, когда их становится слишком много, собираются в стаи, идут к океану и топятся там. Скажи мне, что их ведет? Что заставляет отдельного лемминга окончить свою жизнь? Пламенная идея истинного Бога? Идея освобождения народа? Конечно, нет. Регулирующий закон природы.

– А как же свобода воли, дарованная человеку Господом?

– Вера, Вера! – господин Златовратский предостерегающе поднял палец и лукаво усмехнулся. – О свободе воли и свободном выборе человека между Добром и Злом учил Фома Аквинский. Из нынешних особенно полюбили эту идею католики. Православие, по его собственному утверждению, восходит к древним образцам, и базируется на учении блаженного Августина, который свободу воли как раз отрицал. Ты разве больше не православная? Или, как и опасался отец Михаил, ересь заползла-таки в твою душу?

– Да вечно вы меня путаете, Левонтий Макарович! – Вера с досадой махнула рукой.

В это мгновение в библиотеку вошла черноглазая Айшет с тазиком в руках, ожгла Веру взглядом и сказала:

– Хозяин, вам лекарство пить пора! И еще…

– Поди! – брезгливо и поспешно отмахнулся господин Златовратский. – И унеси это.

Поймав еще один взгляд молодой киргизки, Вера усмехнулась и подмигнула ей, по своему обычаю, обоими глазами. Айшет ничего не сказала, лишь раздула широкие ноздри и выдохнула. В затхлом воздухе библиотеки разлилось медленно затихающее шипение.

– Господи, за что ж она меня так ненавидит-то? – пожала плечами Вера, провожая взглядом Айшет. – ВЫ знаете? Мы ж с ней двух слов никогда не сказали… Право, я иногда даже чай опасаюсь брать у ней из рук – вдруг отравит?

– Вот как? – Златовратский задумался. Видно было, что очевидная каждому неприязнь Айшет к Вере до сих пор ускользала от его внимания. – Тебя это тревожит? Хочешь, я выгоню ее?

– Да Господь с вами, Левонтий Макарович! – удивилась Вера. – Что мне? А Айшет у вас с детства служит. Куда она пойдет? Да Бог с ней!… И что ж… – упрямо возвращаясь к разговору, прерванному появлением Айшет, продолжала женщина. – Получается, что ваш Ипполит и прочие, подобные ему: лишены свободы воли, но за ними – правда и будущее нашего племени?

– По всей видимости, за ними – закон природы, вот все, что я могу сказать с достаточной долей определенности…

Легок на помине, в библиотеку заглянул Коронин.

– Вера Артемьевна, здравствуйте! – поздоровался он. – А я и не знал, что вы у нас, оттого не понял: что это Айшет мечется, как таракан с подпаленными усами? А отчего это вы на меня так смотрите, словно я – не я, а сибирский губернатор?

– Потому что вы, быть может, – закон природы! – честно ответила Вера.

От ее ответа Ипполит Михайлович невольно приосанился, а Златовратский мелко и противно захихикал.


– Терпеть ее не могу! – воскликнула Любочка, на мгновение оторвав взгляд от вышивки.

– Кого? Веру? Отчего ж так? – рассеянно откликнулась Каденька, раскладывавшая на столе какие-то не то рецепты, не то – сигнатуры. – Она, кажется, тебе ничего дурного не сделала…

– Каденька, ну неужели ты сама не замечаешь, какая она ужасная! Глаза у нее, как у змеи, никого не любит, не жалеет, рабочих они на пару с Алешей обманывают и спаивают как могут. Мне Машенька много рассказывала…

– Все, что рассказывает Машенька относительно Веры, я бы рекомендовала тебе делить на четыре. Это раз. Два – относительно «не любит». Все знают, что Вера без памяти любила несчастного Матвея Александровича…

– Это он ее без памяти любил! – вскричала Любочка. – А она… Не прошло и двух лет, как она с Алешей сошлась…

– Четыре. Года, я имею в виду. И кто ж ее за то осудит? В нашем мире, где все подчинено мужчинам, женщине трудно выжить в одиночку. Тем более, у нее – дети. К тому же остяк Алеша стар, и они вместе ведут дела. В их случае легче предположить деловое соглашение, чем что-то иное…

– Господи, мама, ну нельзя же быть такой слепой! – Каденька удивленно подняла голову от рецептов. Все три дочери крайне редко называли ее «мамой». – Зачем ты позволяешь ей приходить к нам?!

– Но она же приходит не ко мне, а к отцу. Они беседуют о римской истории. Это развлекает его…

– Вот именно! – буквально взвилась Любочка. – Неужели ты не видишь?! У него же только что слюни не капают, когда она появляется на пороге. В конце концов, это просто непристойно! В его-то возрасте и положении!

В голосе Любочки отчетливо прозвучала близкая истерика. Каденька встала.

– Люба! – строго произнесла Каденька. – Отдай отчет. В чем ты обвиняешь отца? В том, что он имеет неподобающие отношения с Верой Михайловой?

– Да ничего он не имеет! – завопила Любочка. – Но потому только, что ей на него плевать также, как и на всех остальных! А свистни она ему, как свистит своим ужасным собакам…

– Замолчи! Жизнь, в отличие от гимназических упражнений, не имеет сослагательного наклонения. Оставь «греховные помыслы» попам. Пусть они их считают и приходуют. Человек не машина. Ему нужна не только пища и вода, но и приязнь и понимание. Если Левонтий Макарович находит в Вере Михайловой хоть что-то, то пусть так и будет. Если никто из нас не может и не хочет дать ему…

– То есть как?! – на миг небольшое личико Любочки стало почти детским. И по-детски обиженным. – Мама! Ты хочешь сказать, что больше не любишь папу? Когда ты перестала его любить? Он тебя совсем не интересует?

– Избавь, Любочка! – поморщилась Каденька. – Никаких трагедий! Любовь соткана из той же материи, что и все остальные чувства и вещи в мире. Она просто постепенно изнашивается…

– Нет! – Любочка тоже вскочила, уронив на пол пяльцы.

Иголка на длинной нитке-мулине отлетела далеко в сторону. Старая попадья Арина Антоновна, подлинная мастерица в вышивальном деле, много раз учила Любочку: «длинная нитка – ленивая девка!» Наука не шла впрок. Любочка ленилась часто вдевать нитку, и потому изнанка ее вышивок всегда выглядела неопрятной и была полна запутавшихся петель и неучтенных узелков.

– Подлинная любовь не может изнашиваться! – кричала Любочка. – Она только крепнет от испытаний! А время – это такое же испытание для любви, как и разлука, и все остальное… Я не верю тебе!

– Не веришь, и не надо. Кто ж тебя заставит? – Каденька равнодушно пожала плечами, и вернулась к своему занятию. – Только и ты других не насилуй. Каждый к своей вере приспосабливается, – она скупо улыбнулась получившейся двусмысленности и склонилась над толстой потрепанной тетрадью, делая в ней какие-то пометки.

Любочка еще некоторое время подпрыгивала, как закипающий на плите чайник, а потом вышла в сени с явным намерением отправиться на прогулку.

Увидев дочь в окне, Каденька тут же отложила свои дела, и решительно направилась в комнату Любочки. Аглаи и Нади дома не было, Левонтий Макарович и Вера при встречах всегда проводили время в библиотеке, Светлана возилась на кухне, а Айшет Каденька только что видела во дворе. Так что никакого догляда Леокардия Власьевна как будто не опасалась, однако, входя в комнату младшей дочери, осматривалась с видом нервным и недовольным. Недовольство имело направленность на себя. Именно собой в сложившихся обстоятельствах была недовольна Каденька, но иного выхода уж не видела. Давно собиралась, и до́лжно было когда-то прояснить… Отчего не теперь? В Любочкиных запальчивых словах отчетливо сквозило вовсе не выдуманное ею, а наличное и нынче действующее чувство, приводящее в согласное движение все силы ее души. В отличие от скрытницы Аглаи, никакого текущего романа в Егорьевске у Любочки явно нет. Следовательно…

Наморщив лоб, Каденька открыла ящик комода, приподняла стопку белья и взяла в руки один из многих одинаковых конвертов. Письма, которые Любочка уже много лет получает из Петербурга от сестер Козловых. Вон сколько скопилось…

Помедлив, Леокардия Власьевна достала сложенный в четыре раза лист, развернула его. Читать чужие письма – гадость, гадость! Но как же иначе разрешить? Подчерк был четким и, пожалуй, красивым, но от волнения буквы как-то расплывались у Каденьки перед глазами. Наконец, она пересилила себя, прочла не первый, а из середины абзац.

«… Зимние катания в саду «Аквариум» бывают преизрядные. Публика самая пестрая, и крутится, и вертится под музыку, подобно суетящимся в соломе полевым воробьям. Горят разноцветные электрические фонари, и самые причудливые тени ложатся на лед. Помните ли вы, Любочка, наши катания на Березуевских разливах, когда неугомонная Софи заставила буквально весь город встать на коньки? Как юны, грациозны и несравненны вы были тогда! Я бережно храню в памяти каждую минуту наших кратких встреч и если бы забыл…»

Плотно зажмурившись и едва не прорвав ногтями слегка пожелтевшую бумагу, Каденька опустила письмо, а потом, вдохнув, вновь поднесла его близко к глазам, сосредоточившись на последней строчке.

«…Остаюсь навсегда ваш – Николай Полушкин.»

Так. Слегка дрожащей рукой Каденька сложила письмо, сунула его обратно в конверт, и положила на место в стопку под белье. Задвинула ящик комода.

«Интересно, что действительно поделывают сейчас петербургские мещаночки сестры Козловы, чья призрачная жизнь вот уже много лет является производной Любочкиной фантазии? Ведь есть же у них какая-то настоящая судьба… Впрочем, какая разница!»

Медленно покачивая головой и сама не замечая этого, Каденька вышла из комнаты дочери, и, против обыкновения, шаркая ногами, побрела в спальню. Внезапно ей захотелось прилечь.


От нервного неудобства Карпа Платоновича, как всегда, тянуло почесаться. Он поводил плечами в разные стороны, переступил босыми ногами и несколько раз подряд поднял подбородок. Желание не исчезло.