– К Дмитрию Михайловичу Опалинскому приехала из России мать, – сказала Соня. – А он ее не признал сначала. И она – его.

– Господи! – Вера остановилась в движении и прикрыла глаза.

(«Как будто лампу погасили,» – подумала Соня.)

Веки женщины были исчерчены коричневыми продольными морщинами, и с закрытыми глазами она казалась едва ли не на десять лет старше, чем с открытыми.

– Сначала? А что же – потом? – Вера всегда, в любом сообщении безошибочно выделяла тот элемент, который был потребен для развития сюжета.

– Потом старушку в гостиной внизу положили, а Дмитрия Михайловича Марья Ивановна наверх увела, – Соня старалась восстановить последовательность в сбивчивом рассказе Волчонка. Она знала, что именно так любит слушать мама Вера, и изо всех сил желала угодить. – А после он ее сразу и вспомнил, а она его – так и нет. Да она, впрочем, и в память почти не приходила. Только попросила ее опять в «Луизиану» перевезти. Дмитрий Михайлович было воспротивился, а Марья Ивановна и Роза сказали: пускай, если ей так лучше будет. Причем, то, что он ей все эти годы деньги слал, она помнит, а самый его облик – никак. Мы думаем, может, она заболела чем? Вроде как у хантов – мерячка. Они тогда, бывает, тоже память теряют, и даже себя не помнят…

– Опять, значит, Марья его уговорила… – себе под нос пробормотала Вера. – Бедная, бедная старуха… Всю Россию проехать… Теперь, небось, думает, что сына и в живых-то нету… Да и не лучше ли – так то? Нужна ли ей правда?… Хотя… матери сын по-любому живой нужен. Что материнское сердце не простит?…

– Какого сына, мама Вера? – решилась встрять Соня. – Дмитрий Михайлович ведь жив и здоров вполне…

Вера испытующе посмотрела на дочь. Девочка стояла, чуть склонив на бок белокурую головку, и смотрела внимательно и серьезно.

«Выросли уж они», – с легкой печалью подумала Вера и вспомнила себя в Сонином возрасте. Пасла гусей, пекла и варила, присматривала за младшими, пока родители в поле, прибиралась в избе, ходила за скотиной. Жала, полола, копалась в огороде. Пряла, шила. Единственную куклу давно отдала сестре, сама себя дитем не считала. Да и окружающие ее люди – тоже. А Соня еще и читать-писать умеет, сто книжек прочла, и редкая из них для детского ума приспособлена…

– Я скажу тебе. Но ты обещай не болтать.

– А Матюше можно сказать?

– Сама решай… Старушка эта права, и вовсе ума не лишилась. Муж Машеньки Гордеевой – не сын ей. Да и не Опалинский он вовсе…

– Как?! А кто ж он?!… Мама Вера! – Соня умоляюще заглянула в желтые, горящие непонятным огнем глаза. – Скажи мне сейчас, иначе я сама ума лишусь!

– Сергей Алексеевич Дубравин.

Соня прижала ладони ко рту и медленно сползла на пол, осознавая услышанное. Вера смотрела на девочку с горькой усмешкой, и вполне умеренно злилась на себя за то, что из собственной прихоти взвалила на худенькие детские плечи.

«Ничего, пора им и вправду расти, – жестко решила она в конце концов. – Лучше на чужие кружева сперва поглядеть, а потом уж свои узоры навязывать…»

Опасливо косясь на Веру и ничего более не спросив, Соня вышла из кухни. Вера пожала плечами и снова вернулась к тесту.


– Ты должен со мной ехать, – утвердил Волчонок. – Я не сумею сказать. И коня надо…

– Ты думаешь, она сможет – верхом?

– Ногами точно – не сможет.

– Гречку можно взять. А еще? Воронок к себе не подпустит.

– Я могу любую лошадь уговорить, – сказал Волчонок.

– Как это?

– Слово знаю.

– Ладно, – сказал Матвей. – Цыган нашелся. Но, если что, пеняй на себя, я тебя предупредил. Только надо теперь дождаться, пока мама Вера уйдет…

– Будем ждать, – согласился Волчонок и опустился на корточки в углу. – Соня, давай книгу…


Трактирщица Роза боком сидела на стуле и, яростно втыкая иголку, шила блузку, опять разорвавшуюся по пройме. Формой и размером распяленная на спинке стула блузка напоминала парус небольшого судна.

– Как разобрать? Как понять? Чего творится? – в такт движениям спрашивала Роза.

Самсон сокрушенно качал почти лысой головой. Сказать ему было нечего. Он и сам ничего не понимал.

Вывернувшийся откуда-то Волчонок кивнул бабке с дедом, сдержанно приласкался к Хайме.

– Юрочка, – рассеянно отметила Роза. – А где Лиза и Анна?

– Дома, – ответил Волчонок. – Я Матвею мельницу покажу. Которая в кладовке. Можно? Потом на ручей снесем…

– Да, да, конечно, играйте… – мысли Розы были страшно далеки от игрушечных мельниц.

Самсон проводил мальчиков удивленным взглядом: до сего дня он никогда не видел Волчонка в обществе иных детей, кроме его собственных сестер.


Гликерия Ильинична лежала в подушках. Ее укрывала пухлая розовая перинка, похожая на раскинувшуюся в истоме свинью. На фоне белизны наволочек и розовости перинки серо-желтое лицо пожилой женщины, обрамленное неопрятно растрепавшимися кудельками, казалось мертвым. Глаза ее были полузакрыты, под веками быстро и странно ходили туда-сюда зрачки. В полузабытьи Гликерия Ильинична видела, как пятилетний Митя нашел во дворе таз с горячим крыжовенным вареньем и торопливо ест его с помощью подобранной тут же палочки, облизывая ее. Темно-золотистые капли падают на траву, толстенькие митины ножки нетерпеливо притоптывают вокруг табуретки. Он сопит и пытается подцепить прозрачные ягоды, которые медленно, но неуклонно соскальзывают с палочки обратно в таз.

– Митенька, не надо, опрокинешь все на себя, обожжешься! – в страхе кричит Гликерия Ильинична.

И вдруг видит, что вместо темных и шелковистых волнистых волос у ее мальчика всклокоченная рыжая шевелюра, вздернутый нос и некрасивые коричневые веснушки по всему лицу.

– Ты не Митя! – с ужасом вспоминает она. – Митя умер… А ты хочешь меня обмануть!

– Ну, я, конечно, не Митя, – внезапно соглашается ее сонное видение. – Я – Матвей. И обманывать мне вас ни к чему. Тем паче, что ваш Митя, кажется, тоже не умер, а просто стал разбойником… Если вы меня понимаете, конечно…

– Что? Что ты говоришь?! – Гликерия Ильинична подскочила на кровати, перинка съехала, открыв отделанный кружевами ворот рубахи и виднеющуюся в нем высохшую грудь. Кожа Гликерии Ильиничны напомнила Матвею тонкую и пыльную гофрированную бумагу, в которые Вера заворачивала стеклянные елочные шары, убирая их после Рождества в коробку. – Кто ты такой? Откуда взялся?

– Я пришел сюда с Юрием, внуком Розы и Самсона, – рассудительно сказал Матвей, решив, что домашняя кличка Юрия старушке наверняка не понравится. – Но то, что я вам сейчас скажу – тайна. Вы можете не поверить мне и отказаться… Я бы на вашем месте сам, наверное, не поверил, – честно признался мальчик. – НО, если вы хоть словечко кому-нибудь расскажете, то ничего не будет. Никто вам ехать не позволит…

– Да куда ехать-то? О чем ты? – вязкая темная пелена, которая уже почти совсем затянула разум Гликерии Ильиничны, потихоньку отступала. Кажется, в ее жизни, которую она со вчерашнего дня полагала оконченной, должно произойти что-то еще. – Матвей, да? Начни еще раз, Матвей, и попытайся мне объяснить…

– Я могу отвезти вас к Мите – вот и все объяснения! – решительно сказал мальчик.

– Зачем? – тихо прошептала Гликерия Ильинична. – Зачем ты разрываешь мне сердце?! Не лги мне! Митя умер! Или тебя послал… этот?! Уходи!

Пожевав губу и накрутив на палец прядь рыжих волос, Матвей сообразил, что под словом «этот» старушка понимает мужа Марьи Ивановны.

– Нет! Меня никто не посылал, – сказал он. – И «этот» тоже. Мы с Юрием и Соней, как узнали, сами помочь решили. Так вы хотите Митю своего увидеть или нет? Говорите сейчас!

Гликерия Ильинична тихо застонала и заметалась на кровати. Розовая перинка сползла на пол. Матвей деликатно отвернулся. Переживания старушки были ему, в сущности, непонятны. Ехать надо и смотреть. Митя или не Митя? Вот и все дела. А у него, Матвея, – свой интерес.

– Вы верхом-то ехать сумеете? – нетерпеливо спросил он, глядя на дверь.

– Сумею, – после продолжительного молчания, тихо ответила старушка позади него. – Если конь не очень норовистый. В юности я считалась неплохой наездницей и даже брала призы. А… далеко ли придется ехать?

– Да порядочно, – вздохнул Матвей. – Но вы не бойтесь, мы вам Гречку дадим, она смирная. А сами – вдвоем на Воронке. Он, аспид, Волчонка и вправду слушается… А, коли решились, так одевайтесь скорее, я вас через заднюю дверь во двор выведу, там Юрий с лошадьми в проулке ждет. Давайте скорее, пока кто-нибудь из трактирных не пронюхал что… Коли узнают, так все разом накроется…

– Я сейчас, сейчас… Ты, Матвей, голубчик, уж подожди чуток! – еще несколько минут назад Гликерии Ильиничне более всего хотелось, чтобы этот необаятельный лживый ребенок ушел, и не возвращался никогда. Теперь она буквально до смерти боялась, что он действительно уйдет.


Во второй половине дня прошел небольшой дождь, но к вечеру опять почти полностью разъяснилось, и мелкие, разноцветные и узкие облака полоскались над закатом, как портянки на веревке. Солнце уже коснулось мокрых верхушек и, казалось, ежилось от этого прикосновения – по его темно-малиновой поверхности катилась какая-то почти незаметная для глаза рябь. Варвара рисовала на еще освещенном солнцем берегу озера, стараясь ухватить медленно выползающий из лесу туман, языки которого уверенными округлыми движениями размывали границы мира, как будто кто-то в огромной кастрюле для теста смешивал между собой воду, небо и лес. Верхушки елей и края их лап высовывались из голубовато-розовых языков, словно изюм.

Он позвал ее. Кисть выпала из ее руки и долго-долго, на лету отделяя от себя краску, падала сквозь сноп вечернего солнца. Потом она обернулась и темно взглянула на него.

– Варя…

– Что, Сережа? – ее душа была где-то далеко, и он чувствовал и понимал это.

Можно быть в двух местах разом, можно иметь два разных имени, можно поселить в своем теле двух разных людей, и они станут разговаривать друг с другом. Впервые он столкнулся с этим, когда десять лет назад пришел в себя после нападения разбойников, в землянке, где его прятал Никанор. Никанор часто уходил куда-то, а он надолго оставался один. Его тогда мучили кашель, лихорадка и ужасные головные боли, и часто казалось, что смерть подошла вплотную. Он даже чувствовал ее земляной запах, вовсе нестрашный, похожий на запах летнего погреба. Но он все равно боялся и гнал ее изо всех остававшихся у него сил. А потом однажды, лежа в полузабытьи, услышал разговор Никанора и еще одного разбойника. Из него он понял, что хозяин Никанора занял на приисках его, Дмитрия Опалинского место. Как это могло случиться? Никанор объяснил, что его все сочли убитым, а Серж Дубравин забрал его документы. Но зачем ему понадобилось выдавать себя за Опалинского? Ночью Митя долго плакал, гладил золотой медальон и даже зачем-то брал его в рот, ощупывая сухим языком шершавую желудевую шляпку. С той именно ночи он уверен, что золото – соленое. Наплакавшись вволю, забылся, а на рассвете услышал странный разговор. Несколько голосов спорили в его собственной голове и все говорили разное. Он и сейчас помнил свое удивление. «А ну-ка, кыш отсюда!» – скомандовал он им. Голоса тут же перестали спорить между собой, объединились и все разом принялись поносить его. Митя опешил, а потом пожалел, что прогонял от себя смерть. Теперь она ушла, а он здесь – зачем? Что у него осталось?

Много после он научился на время притишать непонятные и опасные голоса, прогонять их в дальний угол сознания, где они лишь едва слышно бурчали и ждали своего часа. Рано или поздно он наступал. И тогда его тело становилось послушной марионеткой в их руках. До тех пор, пока ему не удавалось снова восстановить контроль. А если однажды?… Нет! Черный Атаман давно запретил себе думать об этом…

– Здравствуй, Сережа! Я скучала, – Варвара тряпкой вытерла руки, подошла к нему, обняла. Крепость, теплота, живые запахи ее тела ободрили его, вернулись пропадающие время от времени нормальные желания: захотелось есть, пить, лечь с ней в постель…

– Что тебе подарить? – благодарно спросил он, зная ответ.

– Что подаришь, то и ладно будет, – спокойно сказала Варвара. Она никогда не отказывалась от подарков, но никогда и не выпрашивала их.

– Эй, атаман! Ты посмотри, кого дозор поймал! – Кныш приближался вразвалку, на лице блуждала глупая улыбка.

– Я же велел! – оторвавшись от Варвары, раздраженно бросил Черный Атаман. – Случайных людей здесь быть не может. Только казачьи да полицейские ищейки. Кто дозор прошел – тот назад вернуться не должен. А я и знать не хочу…

– Да ты глянь сперва, а потом… – Кныш снова медленно улыбнулся и крикнул в сторону одной из потайных тропок. – Пускай!

Из кустов, оглядываясь и дергая головой, вышла старая гнедая кобыла. По бокам ее шли два рыжеволосых, похожих друг на друга мальчика. Старший вел кобылу в поводу. А на спине у лошади, нервно выпрямившись, сидела пожилая женщина с усталым морщинистым лицом…