– Мать, – перебил Настасью Иван. – Ну ладно, отец тебя когда-то обидел, в жены не взял, в полюбовницах оставил. А ты, между прочим, могла в любой момент и отказаться. Силком Иван Парфенович точно не стал бы. Но это дело прошлое… Ты мне лучше вот что объясни: священник-то с Фаней и Загоруевым здесь причем? Ты же с этим Загоруевым чаи пила, дружилась по-всякому. Я думал, у вас полное взаимопонимание душевное. А теперь оказывается, что он тебе еще и деньги платил, общее государственное дело делали… За что ж ты его так?

– Да я ж сказала, случайно получилось… – Настасья повела глазами, поправила платок. От ее недавнего пыла вдруг как будто бы не осталось и следа. Иван ощутил внезапно подступившую к горлу тошноту. «Грибочков поел!» – с горькой усмешкой подумал он и, не попрощавшись с матерью, вышел из сарая.

Настасья осталась одна, почесала просунувшийся из-за загородки пятак кабанчика, потом присела на выдающуюся из стены приступку, уставила локти на колени, спрятала в ладони лицо.

– Нежности ему захотелось, оборонить ее от всего, – пробормотала она себе под нос, ощущая ладонями теплоту своего дыхания. – Нету ее в мире, нежности-то. Звери все. Кто рычит, кто воет, кто так… молча всех жрет. И никто никого не жалеет… Вот и тебя, Борька, осенью зарежут! – ожесточенно сказала Настасья наевшемуся кабанчику, который, высунув башку и ласково похрюкивая, пытался игриво ухватить хозяйку за подол платья.


– Вероятно, теперь, когда я вашим попечением остался жив, мне следует разобраться-таки в том, что вокруг меня происходит, – задумчиво сказал Измайлов. – Как вы полагаете, Элайджа?

– Хм-м, – сказала Элайджа, что можно было истолковать любым способом.

– То есть, вы тоже согласны, что надо, – немедленно истолковал Измайлов. – Но сразу возникает вопрос: как я могу это сделать? Ведь весь клубок, насколько я понимаю, наматывается возле этого никем неуловимого разбойника Дубравина. Его ничем не оправданный интерес к моей скромной персоне… А как мне с ним повстречаться? Не могу же я выйти на лесную поляну и орать во всю глотку: Э-ге-гей! Черный Атама-ан!

– Если не боишься, я могу отвести тебя, Измаил, – сказал Волчонок.

– Ты-ы?! Нет, пожалуйста, не надо, – Измайлов сразу же вспомнил игры в разбойников, в которые, по видимому, играют не только дети Веры Михайловой…. – Не надо!

– Но я и вправду могу. Я был на их заимке, – упрямо повторил Волчонок. – Мы с Матюшей были…

«Господи, спаси и сохрани! – мысленно взмолился Измайлов, опять позабыв о своем атеизме. – Пожалуйста, сохрани детей, которые, играя, бродят вокруг заимки психически неуравновешенного разбойника!»

– Так ты пойдешь? – нетерпеливо уточнил Волчонок.

– Не надо, Измаил? – спросила Элайджа, которая слушала разговор, но вроде бы совершенно не волновалась за сына. – Он может не отпустить тебя потом. Или убить.

– Ну, это-то, как мы все знаем, мне совершенно не страшно… – усмехнулся Измайлов.

– Завтра на рассвете. Встретимся на тракте. Ты верхом можешь? – спросил Волчонок. – В повозке нельзя.

– Могу, – машинально ответил инженер.

– Тогда так, – сказал мальчик и, собрав свои поделки в большой носовой платок, вышел из комнаты.

Измайлов растерянно взглянул на Элайджу.

– Он отведет тебя, – улыбнулась женщина. – И ты все узнаешь. Будь осторожен.


– Пожалуйста, уходи! – настойчиво попросил Измайлов и даже попытался насильно развернуть Волчонка лицом к дому. Мальчик ухмыльнулся, вывернулся из рук инженера и отчетливо, хотя и не злобно (только, чтобы предупредить!) клацнул зубами.

– Атаман знает меня. И не тронет. Лисенок здесь тоже бывает. У нее дело. А Матюшу я звал – он больше не пошел.

«Ну хоть у одного ума хватило! – порадовался Измайлов. – И ну какое же это дело может быть у маленькой девочки на разбойничьей заимке!»

Впрочем, терем-теремок, глядящийся в воды Черного озера, кусты шиповника, сбегающие к воде, усыпанные темно-розовыми цветами и уже румянящимися ягодами – все это произвело на Измайлова свое впечатление.

«А этот Дубравин, похоже, эстет!» – подумал он, бросил препираться с Волчонком (тот тут же куда-то исчез) и решительно шагнул из-под нависающих ветвей на полянку, украшающую берег озера. В кустах что-то едва слышно прошуршало, и Андрей Андреевич, будучи человеком совершенно нелесным и лишенным звериных привычек, вдруг тем не менее как-то интуитивно догадался, что его видят, и, пожалуй что, держат на мушке. Не тронули же до сего момента и даже пропустили в святая святых, похоже, лишь оттого, что в провожатых у него был Волчонок, и вправду здешней братии известный.

Казалось, даже замшелые камни, прихотливо накиданные на берегу озера, лежат не просто так, а частью продуманной композиции. Широкие мостки отражались в недвижной воде. На краю самой длинной доски сидела огромная, диковинного изящества стрекоза и слабо шевелила слюдяными крыльями.

– Добро пожаловать в мою скромную обитель! – раздался позади звучный, слегка надтреснутый голос. – Измайлов Андрей Андреевич, если не ошибаюсь?

Измайлов резко развернулся и окинул говорящего быстрым взглядом. ОН сразу узнал его, хотя и видел когда-то недолго, к тому же сквозь кровавый болевой туман. «Черный Атаман Дубравин – породистый сумасшедший», – словно само собой родилось заключение, вполне совпадающее с заочно составленным по чужим рассказам и своему опыту мнением.

– Представить нас здесь некому. Поэтому, увы, придется знакомиться самим…

– Да мы, получается, уж знакомы… – криво усмехнулся Измайлов. – Если, конечно, можно назвать это так…

– Сомневаюсь, – атаман чуть приподнял правую бровь.

«А ведь красив, однако, шельмец!» – едва ли не с завистью подумал Измайлов, вполне осведомленный о заурядности собственной внешности. – Если бы не этот темный огонь безумия в глазах, от которого все черты словно плавятся, как воск в огне…»

– Итак, позвольте представиться, коллега! – атаман между тем наклонил голову и щелкнул каблуками. Он явно ерничал, но вместе с тем жест выглядел таким естественным и грациозным… Измайлов сроду не обладал и никогда уж не обретет подобной сноровки. – Опалинский Дмитрий Михайлович, дворянин и горный инженер!

– Оп-па! – воскликнул Измайлов и по-плебейски хлопнул себя по ляжкам, не найдя ни более подходящего жеста, ни соответствующих ситуации слов.

Помолчали. Дубравин (или уж Опалинский?!!) тонко улыбался, явно довольный произведенным эффектом.

– Ну ладно, – наконец, произнес Измайлов, судорожно пытаясь подвязать в уме какие-то концы. – Пусть так. Но кто ж тогда тот… которого я как Опалинского знаю? Марьи Ивановны муж?

– Дубравин Сергей Алексеевич, – невозмутимо ответил Черный Атаман. – Мещанин из Пензенской, кажется, губернии…

– И как же это вы… поменялись? Когда?

– Да уж почти десять лет назад. Сначала он стал мною. А потом я… ну, скажем так: выправил ситуацию.

– А… А кто ж это все устроил?

– Трудно сказать. Был здесь тогда такой лихой человек – Климентий Воропаев. Да он напрямую как бы и ни при чем. Сам потом через всю эту историю жизни лишился… Да… Интересно вы спросили… Вот что значит, образованного человека повстречать… Как же мне вам ответить? Пожалуй так: завязал весь этот узел Никанор, камердинер настоящего Дубравина и Веры Михайловой любовник. Он когда-то меня, умирающего, выходил, а теперь с каторги бежал и нынче со мной…

– Час от часу не легче! – с искренним возмущением воскликнул Измайлов. – Да у вас здесь не округ, а просто палата сумасшедшего дома! И отчего это я, дурак, думал, что здесь отдохну от всего…

– Да, это вы, пожалуй, погорячились, – со смехом согласился Черный Атаман. – Хотя сказали опять на удивление точно. Истинный сумасшедший дом. Я ведь безумен, вы знаете?

Не подумав, Измайлов кивнул.

Черный Атаман мигом помрачнел, уставил в землю разом потяжелевший взгляд.

– Что, так заметно? Или вы на слухи ориентируетесь?

– Проливающий кровь других людей всегда безумен, – твердо сказал Измайлов, отчетливо понимая, в какой степени рискует.

– Да? А на войне? – с искренним вроде бы любопытством спросил Дубравин-Опалинский (Измайлов и сам запутался в том, как его следует теперь называть. Несмотря на дикость ситуации, он отчего-то сразу поверил Черному Атаману. И главным здесь, пожалуй, было даже не то, что эта безумная рокировка объясняла многие уже известные Измайлову егорьевские странности, которые без того не находили объяснения. Главное убеждающее средство было в манерах хозяина терема и обстановке вокруг. Пензенский мещанин обустроился бы в тайге по-другому…)

– На войне ответственность не на солдатах, а на тех людях, которые ее развязали, не сумев договориться миром. Если мы хотим называться не только образованными, но и цивилизованными людьми…

– Оставьте, оставьте! – Опалинский замахал руками. – Я, право, в тайге от такого штиля отвык, да и… сам уж давно не цивилизованный человек… Я вам позже все расскажу, а вы тогда уж судить станете: мог ли я со всем этим, да еще с открывшейся во мне болезнью душевной оставаться белым и пушистым, как вы нынче любому человеку желательным вменяете… А пока пойдемте со мной, я вам своих домашних представлю…

Измайлов, окончательно растерявшийся, последовал за хозяином. А что ему еще оставалось?

– Извольте познакомится. Матушка моя, Гликерия Ильинична Опалинская. Матушка, рад рекомендовать тебе Андрея Андреевича Измайлова, приискового инженера, из Петербурга…

Варвара Алексеевна, мастерица и художница. Крайне самобытна во всем. На текущий момент моя подруга жизни…

Пройдите, пожалуйста, в столовую… Я думаю, там уже успели поставить приборы и накрыть…

Разбойник представлял домашних, водил по терему и вообще вел себя так, как мог бы вести себя старосветский помещик, принимая в усадьбе желанных гостей. Измайлов жмурился и цыкал зубом. Смуглоликая остячка Варвара, незаметно от Опалинского подмигнула ему: «Держись, мол, прорвешься!» Измайлов в ответ смог только пожать плечами.

Приборы были из серебра, посуда – тонкого, китайского фарфора. Скатерть – крахмальной. За обедом вели разговоры о погоде, о настроениях рабочих, о золотых запасах западной тайги, об аллювиальных породах и их преимущественном залегании, о строительстве транссибирской железной дороги, и о визите наследника престола во Владивосток на ее закладку.

– Мне кажется, вы отчего-то напряжены, любезнейший Андрей Андреевич, – небрежно заметил Опалинский, когда совсем юная крутобедрая девица подала десерт – малину со сливками.

– А то! – усмехнулся Измайлов. – Сижу вот посреди тайги, стучу серебряной ложкой о фарфоровую тарелку и жду, что колдовство падет и все мы тут перекинемся в… Ну хоть в компанию вурдалаков! А терем растает и останется лишь его отражение в озере…

– Господи, да вы – поэт! – в притворном восхищении всплеснул руками Опалинский и повторил задумчиво. – Терем, значит, исчезнет, а отражение – останется. Красиво…

– А мы все, воя и щелкая зубами, побежим в лес, – подхватила Варвара. – Несколько больших вурдалаков и парочка маленьких, щеночков…

– Да Господь с вами! Что говорите-то! – испуганно пробормотала Гликерия Ильинична и быстро перекрестилась.

«Интересно, понимает ли она, где оказалась, и кем, собственно, стал ее сын? – подумал Измайлов. – Лучше бы не понимала…»

В соседней со столовой комнате пили кофий и курили табак. Впрочем, Измайлов не курил. Зато курила Варвара. Отчего-то трубка очень шла к ней, ко всему ее облику. Гликерия Ильинична ушла к себе. Измайлов заметил, что при проведении экскурсии по терему в одну, вроде бы не малую комнату, его не водили. Стало быть, там скрывалось что-то, что гостю видеть не следовало. Это наводило на оптимистичные мысли. Если что-то скрывают, следовательно, могут и отпустить восвояси. Живым.

Отослав Варвару, Опалинский начал рассказывать. Измайлову казалось, что он не слушает, а как бы вспоминает события. Причина этого оставалась ему непонятной почти до самого конца.

Десять лет назад разбойники Воропаева напали на почтовую карету, в которой везли деньги на прииск. Деньги, естественно, украли, казаков и случайных пассажиров (их было двое – Дубравин и Опалинский) поубивали. Камердинер Дубравина Никанор гибнуть отказался и ушел с разбойниками.

Дубравин же вскоре очнулся и обнаружил, что буквально рядом с ним лежит убитый Митя Опалинский, горный инженер, едущий в Егорьевск из Петербурга с рекомендательным письмом к Гордееву. Там юный Митя собирался стать управляющим, жениться и непременно разбогатеть (обо всем этом он успел доверчиво поведать попутчику). Не случилось. В меру повздыхав над оборванной разбойниками жизнью, Серж Дубравин, оставшийся без копейки, но при документах, задумался о себе. Что делать дальше? С покойным Митей они были примерно одного возраста и роста. Куда и в каком направлении потекла мысль мелкого мошенника, легко догадаться…

Воропаев распорядился вернуться и уничтожить следы. Никанор вместе с разбойником Рябым отправились на тракт и… Никанор обнаружил, что юный Митя пусть слабо, но дышит. Трудно сказать, отчего он спрятал еле живого юношу в зимовье. Никакой симпатии или выгоды в том не было. Должно быть, дело заключалось в том, что по изначальной природе сумрачный Никанор вовсе не был хладнокровным убийцей.