Наталья Майорова - Красная тетрадь

– Да, она уверена, – подтвердил Матвей, который, естественно, тоже догадался, кого имела в виду мать.

– Хорошо, – Вера кивнула головой, и в этом жесте просквозила какая-то доселе несвойственная ей покорность. – Теперь мы с Матюшей пойдем домой. Если тот человек, которого я тебе описала, появится до вечера, скажи ему: пусть немедля уходит к Разбитому Сердцу и ждет там меня. Поняла?

– Поняла, – ровно сказала Лисенок.

Разбитым Сердцем называли огромный, расколотый молнией валун, лежащий на краю болота в трех верстах от Егорьевска, если считать со стороны, противоположной Неупокоенной Лощине.

– А если до вечера он не придет, то сама уходи с заимки. Слышишь? Никому ничего не говори, но обязательно уходи. И не появляйся тут дня три. И брату то же скажи, и сестре. Понятно тебе?

– Понятно, – ответила Лисенок.

Вера никогда не видела говорящих попугаев, и только читала о них в книгах. Но, согласно ее полученным из литературы представлениям, эти удивительные птицы должны были говорить точь в точь так, как рыженькая девочка, которая сейчас стояла перед ней.

С утра в воскресенье в поселке избирали делегацию, которая должна была пойти к Вере Михайловой и потребовать предъявить тетрадь инженера Печиноги. Кому и зачем нужна была эта тетрадь, и что именно изменится в делах приисков от ее общественного созерцания – на этот вопрос никто из рабочих, пожалуй, не смог бы ответить в точности. Но вот нужна – и все тут!

Помня о Вериных волкодавах и строгом нраве остяка Алеши, желающие находились туго. Собирающиеся на улице и у конторы группки людей спорили, размахивали руками и волновались. Потом прошел слух, что Алеша по каким-то никому неизвестным делам уехал в тайгу. Это, с одной стороны, приободрило, с другой – встревожило. Чего это он Веру одну оставил? Спроста ли? Может, как раз какую ловушку готовит?

Уставщик (распределитель работ на прииске) Дементий Лукич с утра заперся в конторе вместе с десятниками. Старый мастер Капитон Емельянов ходил по улицам и грозил всем ослушникам и бунтовщикам Божьей карой и казачьими нагайками. Кто-то плеснул на него из-за угла ушат помоев.

Все чего-то ждали. Накануне Луна в последней четверти взошла на небо, окрашенная красным светом, словно облитая кровью. Древняя колдунья-полукровка, живущая в землянке за Березуевскими разливами, к которой отправились было за толкованием, отказалась говорить с посланниками из поселка и даже не приняла обычное подношение.

«Быть худу!» – хрипло крикнула она из перекошенного окошка.

Еще до света по тракту проскакали казаки из Большого Сорокина. Вид у них, по словам немногих очевидиц (баб, вышедших подоить и выгнать на пастбище скотину), был «серьезный вусмерть».

У Липы, девки-перестарка из семьи Смирновых, в ночь было видение: огромный волк со светящейся шерстью скакал по небу, а на нем сидел рыжий мальчишка, бесовски хохотал и колотил волка пятками по бокам. У Таракановых кошка принесла котенка с пятью лапами, сама, видать, испугалась содеянного и отнесла уродца на крыльцо к хозяевам. К утру котенок издох, а пятая лапка болталась у него на груди, меж двумя нормальными. Все желающие ходили глядеть и все сходились в одном: не к добру.

Несколько рабочих из числа молодых и грамотных убеждали всех, что надо объявлять политическую стачку и требовать справедливого расчета, а также оглашения перспектив работ на всех трех приисках, принадлежащих Опалинским-Гордеевым. Будут ли заключать контракты на следующий год? Если нет, то людям это надо знать заранее. Если да, то следует требовать повышения расценок и снижения или хотя бы консервации нормы выработки. Слов «перспектива» и «консервация» большинство рабочих не понимало, поэтому к «политикам» почти не прислушивались. Впрочем, подвыпившие по случаю выходного и общей нервической обстановки забойщики, свальщики и промывальщики охотно подхватывали и во всю мочь горланили запеваемые то тут, то там вольные песни.

Ходили упорные слухи, что все прииски закроют, а на «Счастливый Хорек» и другой прииск, который на тот год Вера с Алешей собирались открыть на границе Барабинской степи, русских не будут брать совсем. Наберут одних племянников Алеши и прочих калмыков-самоедов, а водку запретят вовсе, так как она инородцам по конституции вредна, и они от нее себя теряют, а на праздники будут бесплатно выдавать им табак и грибы, к которым они привыкли. И еще будто бы Алеша, который сам живет с Верой, уже договорился с русскими одинокими девками и бабами, чтобы они за хорошие живые деньги пошли на «Хорька» и тот, другой прииск и… В этом месте рассказа у всех слушателей (мужчин, естественно) сжимались кулаки, раздувались ноздри и наливались кровью глаза. От представившейся картины они готовы были идти и крушить чего угодно и по какому угодно поводу.

После полудня к дому инженера Печиноги явилась-таки жиденькая толпишка и потребовала показать тетрадь. Вера вышла на крыльцо почти сразу, в сопровождении дыбящих загривки Брана и Медб. Собакам передавалось напряжение людей, и на любое повышение голоса из толпы они начинали тихонько рычать. Вера, как всегда спокойная до одури, окорачивала их и, не наклоняясь, клала обе руки на встопорщенные холки.

Рабочим Вера сообщила, что тетради она сейчас предъявить никак не может, так как она находится у Алеши. Желающие же немедленно разобраться с этим вопросом могут отправиться к Неупокоенной Лощине, встретить там Алешу и, может быть, еще кого и вволю побеседовать на интересующую их тему.

«Fortis imaginatio generat casum» (богатое воображение само порождает событие), – так Вера закончила свою краткую речь, после чего подтолкнула к двери едва сдерживающихся псов и скрылась в доме.

После яростного обсуждения часть народу действительно отправилось было к Неупокоенной Лощине за тетрадью, но дорога к ней, на беду для яркого замысла, пролегала мимо штофной лавки. Где большинство и осело. Остальные как-то сами разошлись кто куда. Связываться с Алешей всегда было мало охотников. Тайга большая, следов не найдешь…

Тем более, что в людской массе все настойчивее зрела мысль: надо наконец разобраться с конторой и засевшими в ней мироедами…

Соня вошла в дом, а Матюша остался на улице, держа в поводу запаленную Гречку и пучком травы отирая пену с ее морды.

В комнате у инженера казалось прохладнее, чем на улице. А может быть, Соню просто колотил озноб.

– Сонечка? – удивился Измайлов, вставая. – Откуда ты взялась, девочка? Что-нибудь случилось?

– Вот! – сказала Соня и протянула мужчине незапечатанный конверт.

Измайлов достал и развернул лист. Хотел было надеть очки, но потом передумал, поднес письмо ближе к глазам.

«Измайлов, коли можете, сделайте что-то. Коли нет, сберегите у себя детей. В поселке и на прииске – как бы беды не было. Предупредите Дмитрия Михайловича и Петра Ивановича. Мне самой к ним писать невместно, а может, они и знают все. Алеша в тайге. Fortunae libido gentibus moderatur (прихоть случая управляет миром). Михайлова Вера»

– Где Матюша? – спросил Измайлов у Сони.

– На улице, с Гречкой.

– Кобылу в сарай заприте, сами сидите здесь, – распорядился инженер. – Можете книжки смотреть, играть, поесть, что найдете. Никуда не ходите, пока я не вернусь. Так ваша мама хочет. Поняла?

– Поняла, – кивнула Соня.

Марья Ивановна металась и заламывала руки. Дмитрий Михайлович оставался бледен, но спокоен. Петр Иванович по случаю воскресенья охотился в тайге. На белой скатерти расплывалось уродливое пятно от пролитого кофея.

– Может быть, напрасное беспокойство, любезный Андрей Андреевич? – спросил Опалинский. – Пошумят, пошумят, да и перестанут…

– Не перестанут! – отрезал Измайлов. – Вы слухи про суды и разорванные контракты не слыхали разве? Контору пожгут…

– Да велика ли беда?… – осведомился Дмитрий Михайлович. – Она уж и сама почти развалилась…

– Да там же люди! – инженер вытаращил глаза.

– Людей, небось, выпустят, а там скоро и казаки подойдут, смирят всех…

– Откуда ж казаки?

– Да случатся…

Резко развернувшись на каблуках, Измайлов выбежал вон.

Спустя небольшое время, оседлав коня, он выехал на тракт, ведущий к Мариинскому прииску. К своему удивлению, почти сразу нагнал возок Опалинских. Дмитрий Михайлович сидел, откинувшись, словно на прогулке. Марья Ивановна торопила конюха:

– Скорее, Игнатий, скорей!

Хотел проскакать мимо, но отчаянный взгляд Маши остановил его. Измайлов придержал коня, приподнял фуражку.

– Зачем вы-то туда, Марья Ивановна? Это может быть опасно.

– Многие рабочие знают меня с детства, – губы Машеньки тряслись, но голос звучал твердо. – Может быть, я смогу остановить их.

– Чушь! – раздраженно воскликнул Измайлов. – Они пьяны, тревожны и разобижены. Тот, кто ушел к Вере Михайловой, боится тюрьмы и штрафов. Тот, кто не ушел, теперь жалеет об этом. Недовольны все без исключения.

– Но что же делать?! – почти прошептала Маша.

– Ответьте: вы будете возобновлять контракты или нет? – Измайлов буквально сверлил взглядом лицо лже-Опалинского. – Да или нет?

– Ну, это же нельзя решить вот так, на дороге, любезнейший…

– Сейчас, Сергей Алексеевич, сейчас!!! – заорал Измайлов и поднял коня на дыбы. – Хватит, дотянули! Если хотите избежать кровопролития, только сейчас!

– Се… Сергей Алексеевич? Что… что вы хотите…?

Машенька смотрела на Измайлова и не узнавала его. Куда делась нерешительность инженера, тихая речь, мягкая улыбка? В жестком, хищном оскале даже знакомая уютная щербинка куда-то пропала, словно новый зуб во рту вырос.

– На Мариинском и Новом будем, на Лебяжьем – нет, – быстро и решительно произнесла Марья Ивановна.

– Но, Маша… Мы же договорились… Нас просили… Мы… исправник… Откуда…?

– Андрей Андреич! – несмотря на больную ногу Машенька почти встала в движущемся возке и каким-то чудом сохраняла равновесие. – Скажите, как инженер! Можно Мариинский еще сохранить, если деньги туда, усовершенствовать все…

– Да! – кивнул Измайлов.

– Что я должна теперь…?

– Езжайте помедленнее! А еще лучше, вернитесь домой! – крикнул инженер и пустил своего коня в галоп.

Левонтий Макарович Златовратский вошел в гостиную в халате и шлепанцах на босу ногу.

– Метеоролог Штольц слыхал в трактире, что на Мариинском прииске опять беспорядки. Остяк Алеша третьего дня был в Егорьевске, о чем-то толковал с исправником, и прямо отсюда в тайгу уехал…

– Откуда ты знаешь про Алешу? – спросила Леокардия Власьевна. Она сидела в кресле и держала на коленях книгу.

– Светлана сказала. Она всегда все слухи собирает.

– А ты ее расспрашиваешь? Удивительное дело!

– Я думаю, надо ехать! – Левонтий Макарович решительно промаршировал по комнате, шлепая отстающими пятками шлепанцев. – Я должен…

– Чего ты должен? – Леокардия Власьевна отложила книгу, внимательно, исподлобья взглянула на мужа. – Успокоить разбушевавшихся рабочих? Не смеши людей. Взгляни на себя…

– Forma viros neglecta decet (мужам подобает небрежная внешность), – с достоинством ответил Левонтий Макарович.

– Речь не о небрежности, – легко перевела и возразила Каденька. – Ты просто жалок теперь. Ты ведь желаешь ее оборонить? Жребий так лег, что всегда найдется кому ее заслонить. Но то – не ты. Отступись и не роняй себя.

– Я все равно… – на глазах угасая, пробормотал Златовратский. – Fortuna comprobat hominis consilium (успех подтверждает правильность планов)…

Левонтий Макарович вышел. Леокардия Власьевна сочувственно прицокнула языком ему вслед и вернулась к книге. Беспорядки на приисках отчего-то более не волновали ее. Ей и самой это было странно, ведь вся молодость и зрелость прошла в борьбе за чьи-то права, против чего-то, мешающего, как она тогда полагала, прогрессу… Да полноте, что такое этот прогресс? Кто его видел? И зачем он, кстати, нужен – кто-нибудь может мне объяснить? И, главное, когда это она, неистовая Каденька, успела стать такой… равнодушной? Вроде бы еще совсем недавно, вот, кажется… до ареста Ипполита и отъезда Нади… все было иначе… А может быть, это и называется – старость?

Перед въездом в поселок Измайлов снова поднял уставшего коняшку в галоп.

«Потерпи, – прошептал он в напружинившуюся, потную от усилий шею. – Скоро все кончится.»

Мохнатый сибирский коняшка заржал и, словно догадавшись о чем-то, пробежал по главной улице поселка красиво, почти аристократично, – выгнув шею вбок и переступая ногами так, словно когда-то в петербургском манеже его обучали испанскому шагу.

К дверям конторы кто-то сноровистый уже принес две охапки хвороста. В руках у прилаживающегося рядом мужика показалась бутыль не то с водкой, не то с керосином. Измайлов соскочил с коня и точным, быстрым движением выбил бутыль. Она отлетела далеко в сторону и раскололась. Мужик раскрыл рот, провожая ее взглядом, а потом зачем-то стащил с головы шапку.