Кристина беспечно взмахнула здоровой рукой:

— Дриблинг я делаю вот этой рукой, а вторая рука мне вовсе и не нужна.

— Тебе она нужна для бросков, — сказал Альберт.

— Я могу спокойно бросать и одной рукой, — сказала Кристина. — Пусть команда Ю-Пен получит фору, она ей совсем не помешает.

— Но это не так-то легко играть одной рукой, — отрывисто бросил Джим.

— Я и не говорю, что очень легко, но возможно, — сказала Кристина, изображая искреннюю улыбку. Никто не должен подозревать, как она страшно напугана своими травмами, тем, что это может воспрепятствовать ее занятиям баскетболом.

Немножко развеселившись, Кристина заговорила о рождественской елке, которую скоро начнут устанавливать на площади Дартмут-Грин. Но поскольку Джим был еврей и ему было мало дела до Рождества, тему пришлось сменить, и они заговорили о «Списке Шиндлера», о том, как они не могут дождаться, чтобы посмотреть этот фильм. Потом они поговорили о Лорене Боббит, которая лишила своего спящего мужа мужского достоинства, и о братьях Менедес, которые устроили разборку со своими родителями. Альберт назвал их омерзительными.

— Знаете, — сказала Конни, — ходят слухи, что один из братьев был… то есть и остается, конечно… гомиком, и он не хотел, чтобы об этом знал его брат, а отец, говорят, угрожал ему, что расскажет, так что…

— Даже если это все и правда, почему же тогда и второй брат принимал участие в бойне? Ему-то зачем это было нужно? — спросил Альберт. — Если вы спросите меня, я отвечу: ерунда все это. Подумаешь, гомик! Вон Френки, он же не собирается из-за этого убивать своих родителей?

— Ничего себе примерчик, — сказала Кристина. — Френки у них единственный ребенок.

— Он слишком занят в своем Дафиголе, чтобы думать об убийстве родителей, — сказала Конни, по-своему сократив название Дартмутского филиала организации гомосексуалистов и лесбиянок.

Все заулыбались.

— Не будь так уверена, — сказал Джим. — Кто знает, какие секреты бывают в семьях? Попробуй разберись, что там творится — внутри любой семьи.

— Это верно, — тихо согласилась Кристина. У нее болело абсолютно все.

— Чушь все это, — сказал Альберт. — Одно дело, если кто-то похоронит во дворе труп своего праведника брата, но, если у этого кого-то все в порядке, он не станет хладнокровно убивать двоих.

— Ты хочешь сказать, если у этого кого-то с крышей не все в порядке? — сказала Конни.

— При чем тут крыша? С ней у него может быть как раз все в порядке, — сказал Альберт. — Он может быть просто… отщепенцем, отчужденным от родителей, да и от самого себя тоже. Для того чтобы совершить такое, он должен забыть обо всем.

— Но забыть о себе большинство людей не могут, — сказала Кристина.

— Не знаю. Может быть. — Альберт позволил себе бросить взгляд на Кристину. — Но кто может взять на себя смелость судить других людей? Разве сами мы так уж совершенны?

— Да, — улыбаясь, произнесла Конни.

У Кристины с улыбкой не очень получалось.

— Что значит «брать на себя смелость судить других людей»? Не надо брать на себя никакой смелости. Просто надо знать, что соответствует нормам общечеловеческой морали, а что нет. Убивать своих родителей не соответствует вообще никаким нормам.

— Ладно тебе, — отмахнулся Альберт. — Ницше говорит, что для познавшего абсолютную правду никакие моральные факторы роли не играют.

— Чушь все это, — тихо проговорила Кристина. — Я этого принять никак не могу. Есть. Есть правда морали. И это не иллюзия, независимо от того, что говорит об этом Ницше. Есть вещи, категорически неприемлемые в любом человеческом сообществе. Убийство родителей принадлежит к числу таких вещей.

— Эти братья, — сказал Альберт, — в свою защиту приводили тоже кое-какие доводы. Например, они утверждали, что родители их оскорбляли, унижали и вообще обращались с ними жестоко. — Он подождал, что скажет Кристина, но, поскольку она промолчала, добавил: — Вот видишь, у любой медали всегда есть две стороны.

— Бр-р-р, ну и разговорчики у нас, ребята, — произнесла Конни, притворно поежившись. — Лично я своих родителей люблю. Даже вообразить себе не могу, как это мы с Дугласом взяли бы вдруг да перестреляли их. Хотя, если быть честной, насчет моего брата Дугласа я не совсем уверена.

Все засмеялись. Конни посмотрела с нежностью на Альберта и погладила его руку.

— Тебе, наверное, трудно слышать все эти разговоры, Альберт. У тебя же нет родителей.

— У меня много чего нет, — отозвался Альберт. — Например, религии. — Все замолчали. Пожав плечами, он продолжил: — Все это было так давно, что уже не имеет значения. Колледж некоторым образом заставил меня забыть об окружающем мире. Иногда мне кажется, что жизнь существует только здесь, и нигде больше.

Конни продолжала гладить руку Альберта, теперь ближе к запястью.

— Я вспомнила сейчас о твоей татуировке. Странную картинку ты нарисовал в честь своей мамы.

Альберт вскинул брови и удивленно спросил:

— Мне казалось, что тебе нравится моя татуировка, Конн. Ты в ней усматриваешь что-то непристойное или дьявольское?

— Да нет же, нет. — Она захихикала, покраснела и уставилась на него своими голубыми глазами.

Джим вышел, чтобы принести еще пива, а Кристина скормила Аристотелю очередной кусок торта.

— Я думаю, вас, ребята, вот что сближает, — сказала Конни, глядя куда-то в сторону, и после небольшой паузы продолжила, не меняя интонации: — У вас у обоих нет мамы и все такое.

— У меня есть мама, — сказала Кристина. — Только она очень больна.

Вернулся Джим с пивом.

— Крисси, поехали с нами, со мной и с Альбертом, — предложила Конни, пытаясь, чтобы ее голос звучал бодро. — Мои папа с мамой будут счастливы снова тебя увидеть. Давай. Вот будет здорово. Покатаемся на санках с горы прямо в залив, если пойдет снег. Слепим ледяные скульптуры.

— Только не это! — воскликнул Альберт. — Никаких ледяных скульптур! Помнишь, как она в прошлый раз изваяла ледяной пенис?

Конни истерически засмеялась:

— Да. Но это было просто классно. Разве не так?

— Конечно, классно. Особенно высоко оценили это произведение искусства твои родители.

— О, это все чепуха. Они любят Кристину. Поехали, Крисси.

Кристина покачала головой и ответила:

— Никуда я не поеду. Останусь здесь.

— Останешься здесь? — спросил Джим.

Кристина рассказала про Эвелин, про то, что со дня на день она будет рожать. Плюс в субботу у нее игра.

— С такой-то рукой? — насмешливо произнес Джим. — Ты будешь играть, но только во сне.

— Посмотрим, — сказала Кристина с вызовом.

— Вот это да, — продолжил Джим, громко барабаня пальцами по столу. — Ничего себе новость ты нам сообщила, Кристина. Сегодня уже понедельник. Я вообще-то рассчитывал, что ты поедешь со мной.

— Не могу, Джимбо, — проговорила Кристина, еле ворочая языком. Ее плечо горело. — Эвелин может родить с минуты на минуту. Я ей обещала.

— Как хочешь.

— Поезжай с Джимом, Кристина, — вмешался Альберт. — У Эвелин есть родители. У нее есть братья. Ты ей совсем не нужна.

— Нет, нужна, — обиженно ответила Кристина. — И она мне нужна.

— Хочешь, я отвезу тебя в травмпункт? — сказал Джим, не глядя на Кристину. — Может быть, у тебя и с головой что-то не в порядке.

Конни залилась веселым смехом, а потом резко оборвала его и внимательно посмотрела на Кристину.

— Если серьезно, Крисси, тебе надо поехать.

Альберт молчал.

— Где это сказано, что надо? — спросила Кристина.

— На твоем месте я бы обязательно поехала в больницу, — сказала Конни, открывая банку пива «Бад». — А что, если обнаружится что-нибудь скверное?

— Самое скверное уже обнаружилось, — сказала Кристина. — Чего уж больше. В меня врезался встречный автомобиль. Мой «мустанг» полетел под откос, один раз даже перевернулся. Да-да, один раз, кажется, и ударился о землю. Я еще до сих пор не уверена, жива я или уже мертва.

Джим потянулся и погладил ее шею.

— Поехали в травмпункт. Там тебя осмотрят.

— Они меня там не осмотрят. Они меня арестуют за управление машиной в нетрезвом виде.

— Ты что, действительно?.. — спросила Конни осторожно. — Ты была?..

— Конечно, нет! Но они об этом не знают.

— В таком случае поедем завтра.

— А завтра мне уже будет значительно лучше.

— Скажи, Крисси, только серьезно, — сказала Конни, навалившись локтями на стол, — тебе было очень страшно? Ведь авария, кажется, была очень серьезная.

— Страшно? Да я с ума сходила от страха. Даже сейчас, как подумаю об этом, жуть пробирает. — Кристина едва выдавливала из себя слова. — Представляете, к вам сюда являются полицейские и сообщают, что я погибла. Ну и что бы вы тогда стали делать?

— Вначале, наверное, расправились бы с тортом, — высказал предположение Джим.

Никто не засмеялся.

— Джим! — сказала Конни. — Крисси пережила такой ужас, а ты со своими шуточками. Но не надо сейчас об этом думать, дорогая. Думай о чем-нибудь приятном. Ведь ты не погибла, значит, все в порядке.

— Но ведь могла погибнуть. Запросто.

— Выходит, не пришло еще твое время, — сказал Джим, открыл бутылку пива «Миллер» и сделал глоток.

— Почему не пришло? — спросила Кристина. — Может быть, как раз пришло. Ведь аварии избежать не удалось. А помните, что говорили на курсах по автовождению? Столкновение встречных автомобилей, как правило, приводит к трагическому исходу. Значит, я должна была погибнуть. А вы говорите — время не пришло. Просто в самый последний момент что-то не сработало.

— Джим прав, — сказала Конни. — Не пришло, значит, время.

— А откуда ты знаешь? Может быть, как раз наоборот.

— Нет. — Джим сделал еще один глоток. — Значит, не пришло еще время тебе умирать.

— Откуда вообще кто знает, — медленно произнесла Кристина, — когда… когда приходит время?

— А никто и не знает. Человек просто умирает, и все. Кристина вздрогнула и возразила:

— Послушай, а ведь это ужасно. Впрочем, не только это. Не знать. Человек может умереть в любой момент, но ему не дано знать когда. А почему, собственно? Почему человек должен умереть? Ну, старики умирают — это понятно, но почему, например, должна умереть я?

— А ты и не должна умереть, — сказал Джим, вставая и отодвигая бутылку. — Ты не должна умереть, потому что слишком молода для смерти и, стало быть, не пришло время. Ты будешь жить до девяноста лет и потом рассказывать своим правнукам о том, как в ранней молодости чуть не сыграла в ящик в свой двадцать первый день рождения.

— Я буду им рассказывать это на ночь вместо сказки, — сказала Кристина.

Разговор себя исчерпал. Они поговорили еще немного о надвигающемся снегопаде. Завтра после полудня обещали уровень снега от тридцати до сорока сантиметров, и он будет идти всю ночь до утра. Некоторые, узнав прогноз, даже решили уехать на день раньше, а другие — на день позже, чтобы переждать метель. Кристина спросила Конни, когда уезжают они.

— В среду утром, — ответила Конни.

Кристина не могла собраться с силами, чтобы подняться из-за стола, но когда все же решилась, то заметила, что Альберт сидит со сжатыми кулаками. Ей захотелось сказать ему: «Разожми свои дурацкие кулаки. На кого ты так сердишься? На Джима? На Конни, которая верит всякой лапше, которую ты вешаешь ей на уши? На меня? За то, что я не согласилась поехать с тобой в Канаду? Ты считаешь, это было бы разрешением всех проблем, а на самом деле эта поездка не решает ровно ничего».

Они убрали посуду. Кристина не помогала, потому что рука болела нестерпимо.

Когда все собрались расходиться, Кристина храбро объявила:

— Я выйду погулять с собакой.

— Не надо. Я выведу его, — быстро сказал Джим. Кристина надеялась, что это предложит сделать Альберт, но потом сообразила, что после прошлой ночи это невозможно. Кроме того, они с Джимом могут использовать это время, чтобы уладить отношения или поругаться; и то и другое одинаково нежелательно. Кристина хотела только одного: чтобы сегодня ее оставили одну зализывать раны.

— Спокойной ночи, Кристина, — сказал Альберт. — Еще раз с днем рождения.

— Спасибо, — отозвалась Кристина. Внутри у нее бушевала боль, она завязалась там в такой болезненный узел, который затягивался все туже и туже. Под натиском этой боли она боялась, что в конце концов рассыплется на мелкие кусочки прямо здесь на полу.

Кристина двинулась к выходу. Позади нее, дыша в спину, следовал Джим.

Если бы она могла рассказать Джиму о том, что она сейчас чувствует: замешательство, страх, боль и обиду, что прожито так мало и так не хочется умирать. Кристине так не хотелось оставаться одной. Но ей был нужен Альберт. Только с ним она чувствовала, что не одна в этом мире, что есть кто-то, кого она любит больше всего на свете. И этим «кто-то» был Альберт.