Глава 3

Без роддома ни один человек давно уже не обходится. И мы здесь не обойдемся. Когда обыватель слышит это слово, он начинает вспоминать всякую мерзость — кровь, боль и всякое такое. Особенно если это женщина. Всплывают в памяти неизбежно где-то услышанные или прочитанные ужасы о кражах или подмене детей и многочисленных жертвах пьяных акушерок. У нас к роддому интерес свой. На самом деле это довольно сложный организм, который всегда сам по себе, как кошка. Даже если он при большой больнице, то все равно живет своей загадочной жизнью. Наверное, так и должно быть, ведь кто-то же сказал, что роды — таинство.

Работники его, соответственно, тоже отличаются. В основном живостью характера и специфическим знанием жизни. С ее изнанки, конечно. В каждом роддоме передаются из уст в уста свои байки и всякие интересные случаи, причем интересные не только с медицинской точки зрения. Их любят вспоминать по поводу и без повода, от скуки и на коллективных пьянках. Но только в своем кругу. На то есть причины. Слабонервные люди, далекие от медицины, диковато реагируют на эти рассказы. Здесь услышишь и про пьяных вдребадан рожениц, и про всевозможные виды человеческого уродства, инвалидности и плодовитости одновременно с неизменным изумлением в конце рассказа: «Интересно, кто же это на нее залез?»

Но самая популярная тема называется просто: отказ. Как и кто отказался. От кого — понятно. От новорожденных. Как от хилых, так и от здоровых. Это, как показывает практика, значения не имеет. Статистики на эту тему нет, но впечатление такое, что больных бросают реже. Но в то же время их и меньше. И потом — они часто умирают сами и нет нужды их бросать. Методы отказа от детей тоже разные. Бывают прямые: пишут бумагу и уходят, иногда зареванные, бывает и с гордо поднятой головой. Бывают хитрые. Например, звонок в милицию: «Знаете, шла мимо помойки, услышала детский крик. Приезжайте, разбирайтесь». Разбираются, хотя и с трудом. Звонила мамаша. Просто выбросить на помойку духу не хватило, решила поступить гуманно. Или звонок в дверь роддома. Мужик с коробкой из-под сапог. В коробке ребенок. Новорожденный, только вылупился, здоровый. «Шел по улице, смотрю — коробка, в ней ребенок. Решил отнести в роддом». Опять разбираются, оказалось — папаша. Действовал по заданию мамаши. Бывает, врут фамилию и адрес, затем норовят смыться в окно. Или отпросятся получить перевод на почте — и привет. Отказ писать не хотят.

Наташа на этих мамаш насмотрелась. Хотя смотреть особенно нечем было, видела плохо с детства. Очки с толстенными стеклами недавно надела, а когда в деревне жила, так слепая и ходила, углы сшибала. Серенькая женщина, но добрая очень и тихая. В жизни воды не замутит. И Женя у нее такой же был, тихоня. Паренек корявенький и смирный. Правда, пить в последнее время начал часто. Привез он Наташу из деревни, сам уже в общежитии обосновался после армии, в городе. Работал на маленьком местном заводике при институте. Детей у них не было. Пытались лечить Наташу, но без толку. Сказали, хватит мучиться, детей не будет. Накормленная гормонами, оплывшая Наташа уже к этому времени на все махнула рукой. Чужие надоели, вон как орут день и ночь. Отказных брать не хотела почему-то. Женю жалко, а ненадежный он стал, все чаще с работы ползком ползет. Хотя детей он любит, это правда.

Так и шел день за днем. Девчонки, Маша в том числе, принимали роды, врачи щупали животы. Наташа мыла полы и таскала судна.

Давно это было. А помнится, как сейчас. Ведь человека поразить трудно, особенно роддомовского. Видели все. И всяких. Но все-таки. Глаз обмозолен привычным контингентом — корявыми потомками колхозников и хилыми, визгливыми и поэтому особенно противными женами интеллигентов-хлюпиков в очках. Вечно лезут с дурацкими вопросами да и рожают только под капельницами или через операционную, ввиду вялости организмов. Вообще у нас, как известно, медицина замешана на взаимной ненависти пациентов и людей в белых халатах, чего уж там. Первые часто подозревают, что их плохо и недостаточно душевно обслужили, не дали «что положено», даже если у них все в порядке, а вторые, получив зарплату, каждый раз думают, что за «это» можно только надавать всем пинков, взять за шиворот и выкинуть за дверь, пусть там орут и плодятся. Нищета, как известно, не предрасполагает к благодушию.

Но бывают и исключения. При серой и унылой жизни человек особенно мягок и податлив, встретив какую-нибудь красоту. Даже свирепый дикарь может разнюниться, узрев на полянке диковинный цветок.

Это было осенью. Сыро, мрачно, дождик. Неизвестно, на чем они добирались. Вернее, она. Он приехал на следующий день с передачей. А тогда, скорее всего, стоял за углом, стеснялся. А ей-то деваться было некуда, начались схватки.

Маша дежурила. Наташа мыла полы, уже закипал чайник. В этот вечер работы было мало. Звонок. Кого-то принесло опять, черт.

Зашла эта девочка, держась за свой живот. Живот аккуратный и как будто не ее. Маша в лицо и не смотрела, взгляд сразу профессионально зашарил по животу.

— Где обменная карта? — рявкнула без лишней любезности и подняла глаза. Язык ее тут же прилип к нёбу. На нее смотрела такая красавица, каких Маша не видела нигде и никогда. Ни в кино, ни тем более в жизни, ни в мечтах, ни в реальности. Это лицо ошеломляло. Маша сама была недурна, но сейчас ощутила себя замарашкой. На нее в упор смотрели диковинные глаза — серо-голубые, с темными ободками, в густом обрамлении тоже диковинных темно-золотистых ресниц. Но все это украдкой рассматривалось потом, а сейчас она стояла, парализованная этим взглядом, в котором мягко светилась спокойная, но не наглая уверенность и какая-то странная воля. Даже легкая насмешка привыкшей поражать людей женщины сквозила в этих глазах.

— У меня схватки. Срок родов через неделю. Отошли воды. Документов нет. Я проездом, — девочка говорила спокойно и мягко, голос был необычен, чуть хрипловат. Ей, вероятно, никогда не требовалось вырабатывать уверенность в себе, все было дано от природы с такой щедростью, что хватило бы на десяток красивых баб. Примерно таких, как Маша.

Маша молча раздела бомжующую красавицу, как-то слегка ополоумев. Даже болтливость ее от изумления исчезла. Задавала только необходимые вопросы. Пощупала живот, послушала плод, посчитала схватки и поняла, что скоро придется принимать роды. Занявшись обычным своим делом, медленно приходила в себя. И тут же сразу зацарапалась тревожная мысль. Но спросить язык пока не поворачивался. Ирина (так она назвалась) сказала сама, отрешенным спокойным голосом:

— Ребенок мне не нужен. Я его оставлю.

Маша промолчала. В этом тоне было такое, что не позволило задавать вопросы. И вела она себя странно. Ни вздоха, ни крика, ни стона. Во время схваток просто прикрывала глаза и чуть бледнела. И на столе, когда рожала, делала все молча. Таких родов Маша никогда не принимала. Что за стальной стержень сидел в этой необычной девочке?

Наташа смотрела своими подслеповатыми глазами и тоже молчала. Но она и раньше редко открывала рот. А сейчас, глядя на Машу и необычную роженицу, совсем прижухла. Видно, было в ее взгляде что-то такое, предостерегающее. Да и красота завораживала. Под любым предлогом все по очереди заглядывали в палату. Просто любовались.

На следующий день пришел парень, принес яблоки, что-то еще. Молодой, высокий, симпатичный. Таких много, словом. Интересно, что она в нем нашла? Да и был ли он отцом, кто его знает? Еще через день приехал, привез паспорт и увез ее на машине. Сказала спасибо, посмотрела молча и ушла. Всем сразу стало легче, раскрепостились. И матом ее покрыли, но уже потом, как бы почувствовав себя дураками, которых ловко провели. При ней ничего не смели. А Наташа просто как с ума сошла, вцепилась в ребенка. Да ее и не отговаривали. Многие были бы рады взять такого ребенка, но у всех были свои. Наташа быстро все оформила — все помогали, бегали. Забрала дитя домой, ушла в декрет.

Глава 4

Бутылка уже опустела наполовину. Маша стрекотала и стрекотала про своего неудачного кормильца, про временные трудности, бросая на Верку какие-то странные взгляды, как будто видела ее впервые и пыталась рассмотреть подробнее. Она уже начинала хмелеть. Про деньги пока молчала. Верка чувствовала, что она все никак не может созреть и выложить то, за чем, собственно, сюда и явилась. Наконец терпение ее лопнуло:

— Ты родишь сегодня наконец, ну?

— Верочка, не торопи меня, мне и так тяжело. Но я чувствую, что тебе надо знать. Я давно собиралась. Раньше ты маленькая была, ни к чему, Наташку было жалко. А сейчас вот уезжать приходится, точнее, бежать. Да и ты выросла, все поймешь.

У Верки засосало под ложечкой, подкатила мерзкая дурнота. Ей и раньше приходилось слышать неопределенные намеки в свой адрес и в адрес родителей. Знакомые, приходившие в дом, всегда с особенным любопытством изучали Верку и никогда не обсуждался вопрос, на кого она похожа. Она и сама давно уже поняла, что ни на кого. Ну не было у нее, как ни всматривайся, ни одной общей черты ни с мамой, ни с папой. Нельзя сказать, чтобы ее это печалило, скорее наоборот. Уж слишком неказисты были предки. Правда, надо отдать Верке должное, она их и не стеснялась. Что есть, то и ладно. Таких разговоров, как сейчас, с ней никогда и никто не заводил.

Объяснялось это просто. Во-первых, много воды утекло. Верке уже стукнуло двадцать два года. Во-вторых, жизнь развела в разные стороны свидетелей основных событий. Тогда еще городок разрастался, лет через пять построили новую больницу и роддом, старый закрыли. Кадры разбрелись кто куда. А Наташа с Женей, помыкавшись в общежитии еще года два, получили свою хрущевку — заветную мечту, двухкомнатную. Жили просто, бедновато и грязновато, но Верку родители любили. Наташа — какой-то бешеной материнской любовью, тряслась над ней, лет до десяти водила за руку через дорогу, хотя неизвестно, кто кого водил, учитывая ее подслеповатость. Женя теперь пил пореже, а под хмельком сажал Верку на колени и все гладил, гладил ее по голове. Баловали, покупали игрушки, водили в зоопарк. Все как у людей. Верка чувствовала, что власть ее безгранична, но не наглела. Почти ничего у них не просила и не требовала — ни новых тряпок, ни развлечений. Такой у нее был характер. Да и что они могли ей дать особенного? Возможности самые скромные. Мать мыла полы в подъездах, отец работал все там же, на местном заводике при институте.

Маша проглотила очередную рюмку, вздохнула и выпалила короткой очередью:

— Верочка, Наташа взяла тебя у нас в роддоме. У нее не было детей. У тебя другая мать.

Верка молчала. Не плакала. На нее постоянно накатывала холодная ярость. Сообщение о том, что тебя выбросили за ненадобностью, кого угодно не обрадует. Ну и пусть чувствовала она подсознательно всю жизнь, что не такая, как все, улавливала чутким ухом недосказанности, унюхивала обходные маневры в разговорах, короче, чувствовала истину, но последнее слово сказано еще не было. В душе ее нарастала истерика. И Верка заорала:

— Ты зачем пришла, сволочь? Ты же подруга моей матери! Ты пришла рассказать мне про эту мразь, которая выкинула меня на помойку? Да не хочу я ее знать, понимаешь, не хочу! Или ты хочешь, чтобы я нашла ее и убила, как собаку? Этого тоже не будет. Не хочу сидеть за эту нелюдь. Плевать мне на нее! Наташа вырастила меня. А-а-а, вот ты за что баксы хочешь с меня содрать. Тоже мне тайна! Да, я все чувствовала, но зачем мне все это знать? А ты что, не понимаешь, тварь, какую подлость сейчас совершила? Пошла вон отсюда!

Верка орала еще долго, но постепенно стала затихать. Наконец смолкла. Маша смотрела на нее с какой-то жалостью. Вспоминала, как в первое время часто забегали к Наташе роддомовские девчонки под разными предлогами. Помогали, стирали пеленки, что было очень кстати. Но основная причина этих частых посещений и помощи была иной. Все боялись себе в этом сознаться. Они с любопытством следили за ребенком. Ее ребенком… Ослепительная красота Ирины стояла у них перед глазами. «Что из нее вырастет?» — думала каждая, жадно всматриваясь в маленькое личико. Глядя на слепую мышь, Наташу, жалели ее, морщились. Не надо было отдавать. Вцепилась, упросила, плакала, чуть с ума не сошла. Всем жалко стало. А крошку не жалко? Ведь чуть ли не каждую неделю в маленький роддом наведывались семейные пары, и из столицы приезжали, не ленились. Искали ребенка на усыновление. Красивые, хорошо одетые. На машинах, при должностях и все такое. Такого ребенка можно было устроить и получше. Вдруг вырастет редкой красоты цветок среди этого репейника? Но опасения-надежды не оправдались. Из Верки, назвали ее так дружным коллективом со значением, ничего особенного не вырастало. Обычная мордашка, могла бы быть и покрасивее с такой наследственностью. Постепенно все отстали, а потом разбрелись кто куда по новым местам работы и жительства. Только Маша продолжала заходить, правда, очень редко. Очевидно, все-таки держала дело на контроле.