Ему множество раз говорили, что он ребенок не такой, как другие, и тогда он стал искать объяснения этому и узнал: все дело в том, что у него нет отца. Тогда он захотел узнать больше, засыпал Розенну вопросами, на которые бедная женщина не могла ответить.

«Это был благородный господин, — призналась она однажды, — но я не знаю его имени, потому что твоя мать никому не пожелала открыть его…»

С годами образ отца, о котором говорила ему Розенна с такой нерешительностью, стал неотступно преследовать воображение Жиля, постепенно приобретая сказочные черты. Может быть, потому, что мать отказывала ему в любви, жизненно необходимой всем детям, он так сильно привязался к отсутствующему отцу, отказываясь увидеть в нем бессовестного соблазнителя, но украшая его портрет всем великолепием свободолюбивого человека, искателя приключений.

По мере того как в его сознании вырастал смутный образ неведомого отца, росла в нем и неосознанная потребность так или иначе через время и пространство обрести отца, как бы отождествить себя с ним. Он прекратил расспрашивать Розенну, которой нечего было ему больше открыть, потому что безотчетно опасался узнать какую-нибудь деталь, которая может исказить героический образ, рожденный его воображением.

И он более ничего не отвечал, когда мать изредка упоминала о том времени, когда он начнет учиться теологии.

Стать священником? В действительности Жиль никогда этого по-настоящему не хотел, но в тот вечер, когда он бежал по ландам, усеянным большими камнями, что стояли, как часовые, охраняющие какое-то таинственное королевство, он навсегда отбросил эту ставшую ему чуждой мысль.

Как можно по своей собственной воле отдать Богу сердце, переполненное образом бесстыжей маленькой сирены с волосами цвета огня?

Добравшись наконец до своего дома, устроившегося подобно жирному коту в ложбине между невысоких холмов, окруженной зарослями боярышника, ежевики и дрока. Жиль на миг заколебался: как он, полуголый, предстанет перед матерью. Представив себе ледяной взгляд, которым мать окинет его, он почувствовал, что дрожь пробегает у него по спине.

Со всеми предосторожностями Жиль приблизился к маленькому низкому окошку, которое открывалось в ночь, подобно большому глазу; он надеялся, что Мари-Жанна уже ушла в свою комнату, чтобы по обыкновению предаться молитвам: час был поздний. Она и впрямь никогда не интересовалась, чем он занимается во время вакаций, и ужинала в одиночестве, не дожидаясь его возвращения, поскольку Жиль иногда выходил ночью в море на рыбную ловлю вместе с сыновьями лоцмана Ле-Мана, его единственными друзьями в деревне.

Прижав нос к стеклу, он увидел, что комната действительно была пуста. Один прибор был поставлен на длинный навощенный дубовый стол, и Розенна, сидящая на скамье подле очага, читала молитву, по своему обыкновению в полудреме перебирая четки и иногда клюя носом.

Он улыбнулся при виде такой мирной картины, тихонько открыл дверь и проскользнул в комнату бесшумно, как кот. В одну секунду он добрался до большого ларя, стоявшего у покрытой резьбой перегородки, в котором хранилось белье, открыл одно из его отделений, вынул рубашку из грубого полотна, подобную той, что он отдал девушке, такие же штаны и переоделся.

Выскользнув затем снова за дверь. Жиль опять вошел, но уже с гораздо большим шумом.

— Я опоздал, — громко объявил он, — но у реки было так красиво, что я и не заметил, как пролетело время. Извини меня!

Розенна вздрогнула, подняв на юношу взгляд своих голубых глаз, оттенок которых подчеркивался цветом муслиновой накидки, прикрывавшей ее волосы и заменявшей чепец, накидки, которую она носила по моде женщин из Оре.

— А, это ты! — произнесла она, с усилием вставая со скамейки. — Я, кажется, немного задремала.

— Задремала! По-моему, ты крепко спала, — ответил Жиль. — Почему ты не легла? Я достаточно вырос, чтобы самому накрыть себе ужин.

Она кивнула, недовольная тем, что он снова затронул эту тему, давно уже служившую источником споров между ними.

— Так не полагается! Сколько раз нужно повторять, что в твоих жилах течет кровь людей, которые никогда не обслуживали себя сами? Садись и ешь!

— А где моя мать? Уже легла?

— Нет, она в церкви. Там как раз идет вечерняя служба, и мать пробудет там до утра.

— До утра! Не слишком ли это долго?

Старая служанка пожала плечами, давая таким образом понять, что она думает о Мари-Жанне и ее чрезмерном увлечении религией.

— Когда-нибудь она еще попросит для себя должности ризничего, чтобы проводить там и все дни. Да благословит нас Святая Анна! Эта женщина не в своем уме!

Жиль утвердительно кивнул головой и набросился на суп со свойственным его возрасту волчьим аппетитом. Недавнее купание в реке и стремительный бег по ландам разбудили в нем голод. И хотя ему хотелось задать множество вопросов, он сдерживал себя, так как не в обычае было вести разговоры во время еды. Только лишь после

того, как был закончен ужин, он поднял на стоявшую подле него Розенну горящий любопытством взгляд.

— Моя мать никогда не выходит из дому и ни к кому не ходит в гости, — сказал он для начала, — но ты, Розенна, ты ведь знаешь всю округу от Эннебона до Пор-Луи?

— Да, я многих тут знаю, — проворчала Розенна, сразу насторожившись. — Если люди со мной здороваются, я отвечаю. Зачем быть невежливой… А что ты хочешь спросить?

— Да ничего особенного. Я только хотел узнать, знаешь ли ты семейство де Сен-Мелэн?

Ее седые брови сошлись под накрахмаленной накидкой из муслина.

— Но… скажи мне правду, — сказала она тоном, полным подозрения, — почему ты заговорил со мной об этих людях?

— О, просто так! — ответил Жиль, поднявшись с места, чтобы избежать долгих объяснений. — Когда я возвращался через парк Локгеноле, я встретил девушку, которая назвалась этим именем и сказала, что живет в замке. Но это не важно…

При этих словах он вышел из дома, сделав вид, что идет взглянуть, хорошо ли заперты куры, «потому что в окрестностях заметили лису».

Он был уверен, что Розенна, одним из маленьких грешков которой было любопытство, не успокоится, пока не выяснит все до конца. Обходя свои маленькие владения. Жиль принялся сочинять историю о падении в ров и о вывихнутой при этом лодыжке, историю, которая спасла бы одновременно и его самолюбие, и стыдливость Жюдит.

Он не обманулся в своих ожиданиях. Розенна как никто другой знала толк в искусстве задавать самые точные вопросы, не подавая при этом вида, что чем-то интересуется. Она могла бы стать несравненным духовником: не только ни одна сплетница на десять лье в округе не могла противиться ей, но Розенна умела также разговорить самого упрямого из старых рыбаков, из числа тех, что выпускают из своего беззубого рта трубку разве лишь для того, чтобы пропустить укрепляющий глоток сидра или водки.

«Она способна исповедать самого нашего епископа… или же моего церковного сторожа! — говаривал аббат Венсан, крестный Жиля, знавший старую женщину с самого рождения. — Когда я еще был ребенком, она знала, как разговаривать даже с браконьерами из Лесле, притом отбирала часть добычи и отправляла их восвояси, присовокупив к нравоучению бутыль с водкой!»

Таким образом, благодаря Розенне, Жиль быстро узнал все, что он желал знать.

Жюдит де Сен-Мелэн, несколько месяцев назад потерявшая мать, только что была принята в качестве пансионерки в монастырь Нотр-Дам-де-ла-Жуа в Эннебоне, аббатиса которого госпожа Клотильда де ла Бурдоннэ и ее бернардинки занимались воспитанием девиц благородного происхождения, но небогатых, в большинстве случаев с тем, чтобы сделать из них монахинь. Ее отец, почти полностью разорившийся старый дворянин, вынужден был покинуть свое маленькое поместье во Френе близ Плоэрмеля — приданое жены и их единственное богатство. Оставив поместье во Френе, он обосновался в Эннебоне, в старом, покрытом трещинами особнячке в квартале Виль-Клоз, доставшемся ему в наследство от какого-то дальнего родственника.

Итак, барон и его дочь приехали, чтобы поселиться в тесном и мрачном доме покойного кузена, и благодаря протекции семьи де ла Бурдоннэ, чьи земли соседствовали с их землями во Френе, а также благодаря покровительству крестной матери девушки, графини де Перрьен, Жюдит была принята в монастырь Нотр-Дам-де-ла-Жуа, для получения образования и воспитания, до того времени весьма запущенного. Ведь, живя с постоянно болевшей матерью и двумя братьями, совершеннейшими дикарями, она росла без присмотра, как трава в полях, и получала при этом не больше ухода, чем эта трава.

— Видишь, — заключила Розеина, вновь принявшись за вязание, но продолжая смотреть на юношу странным взглядом, под которым тот залился краской. — Эта твоя девушка из замка такая же неудачница, как и ты. У тебя нет отца, а у нее больше нет матери, она знатного происхождения, но бедна, как Иов. Ты станешь священником, а она — монахиней. Выбрось ее из головы, не думай о ней больше…

— С чего ты взяла, что я о ней думаю? — спросил Жиль с досадой.

Розенна сняла очки, вытерла их концом передника и коротко, невесело засмеялась.

— Бедный мой мальчик! Если бы ты о ней не думал, то давно бы уже заставил меня умолкнуть, сказав, что тебя это вовсе не интересует. Но ты ведь выслушал весь мой рассказ, ни разу не перебив, а глаза твои сверкали, как звезды. А что, она действительно так уж красива?

Жиль резко отвернулся и принялся ерошить свои густые белокурые волосы, пытаясь собраться с мыслями.

— Да… Я думаю, да! Ну и что же? Ты говоришь, что ей приходится не лучше, чем мне, но ты ошибаешься. Даже не будь ее судьба предопределена заранее, что у нее может быть общего со мной? Если она и бедна, то ее знатное происхождение останется при ней, и если у нее и нет больше матери, то, по крайней мере, она носит имя своего отца. Она появилась на свет в законном браке, тогда как я — я всего лишь бастард! То есть я — ничто в этом мире, где лишь рождением предопределяется жизненный путь. Не будем больше говорить об этом…

Затем, боясь поддаться в глазах опечаленной Розенны охватившему его чувству горечи, он выбежал из дома и до поздней ночи бродил по ландам.

За все оставшиеся ему до возвращения в коллеж дни вакаций, что должно было произойти вскоре после Дня всех святых, он ни разу более не произнес имени Жюдит, но в доме его теперь совсем не видели.

Однако Жиль не ходил в море с сыновьями Ле-Мана, как бывало раньше, не ловил рыбу в реке.

Он не бродил более по укреплениям Пор-Луи, соседней морской крепости, куда он любил ходить раньше; на набережных Лорьяна, куда он прежде с таким удовольствием иногда отправлялся, чтобы вдохнуть густые ароматы, идущие с кораблей, вернувшихся из Индии, он тоже не появлялся. Он просиживал теперь часами на берегу Блаве, устроившись в травяном гнезде, куда однажды вечером вытащил недвижное тело Жюдит де Сен-Мелэн, смотрел, как текут изменчивые воды, и не думал более о том, чтобы забросить в реку рыболовные снасти.

Два или три раза он доходил до Эннебона, долго бродил по тропинке, ведущей от реки к высоким стенам монастыря, затем возвращался в Кервиньяк, даже не повидавшись со своим крестным, которого он тем не менее любил всем сердцем за неистощимую доброту и за зоркую привязанность, коей тот его одаривал. Привязанность крестного была даже чрезмерно бдительной для подобных случаев! Жиль боялся, чтобы проницательный взор священника не заставил его раскрыть свой секрет.

Он возвращался домой за полночь, лишь для того чтобы наспех поесть и лечь спать, не произнеся и десяти слов. Он стал почти так же молчалив, как и его мать, чего, впрочем, та вовсе не замечала, поскольку вечно была погружена в бесконечные молитвы. Розенна, однако, терзалась за двоих, ловя на лице юноши следы того недуга, признаки которого она угадывала слишком хорошо.

Однажды вечером она удержала Мари-Жанну в тот момент, когда та закутывалась в свою черную накидку, чтобы отправиться к вечерне.

— Забудь ненадолго про Небеса и посмотри на землю, — сказала ей Розенна резким тоном. — Взгляни на своего сына! Он больше не ест, не смеется, не разговаривает… Разве ты не видишь, что он несчастлив?

Узкое лицо его матери, которая в свои тридцать три года казалась пятидесятилетней, осветилось улыбкой, а ее темные глаза под вдовьим чепцом, который она носила с тех пор, как родила ребенка, блеснули фанатическим огнем:

— Несчастлив? Потому, что услышал Голос, который отвращает его от мира сего и от его ничтожества? Ты говоришь, что он не смеется больше, не говорит больше? Так возрадуйся же, ты, безумная, а не горюй! Если он молчит, то это для того, чтобы лучше слышать Господа, зовущего его к себе. Да святится вечно Его Святое Имя! Теперь оставь меня! Я опаздываю.

И она ушла, почти убежала, прежде чем упавшая духом Розенна собралась было ее удержать!

Действительно, безумием была попытка заставить эту женщину с истерзанным, окаменевшим сердцем проявить интерес к ребенку, присутствия которого она обычно и не замечала! С той поры как Жиль стал большую часть времени проводить в коллеже, она заговаривала с ним лишь для того, чтобы сказать «здравствуй», «до свидания» и узнать, помолился ли он. Помимо этого она более ничего у него не спрашивала, не замечала его, будто он был прозрачен, как оконное стекло.