Жюльетта Бенцони - Кречет

— Пощади! Как ты, однако, быстр для молокососа! Позволь мне хотя бы вздохнуть!

Сконфуженный, Жиль отодвинулся от девушки.

— Я не хотел сделать тебе больно. Извини меня! — сокрушенно произнес он.

— Ты не сделал мне больно, — ответила Манон, — только ты слишком спешишь. Ты ничего не знаешь о любви… а первое правило — если хочешь сделать хорошо, делай не торопясь. Скажи мне, ты умеешь играть на каком-нибудь инструменте?

— Нет, но я люблю музыку, — ответил Жиль, не понимая, какова здесь связь.

— Так вот, никогда не забывай, что человеческое тело подобно музыкальному инструменту: нужно учиться, чтобы играть на нем… и я научу тебя!

Несмотря на свою молодость, служанка из «Красного горностая» была превосходной учительницей, чуткой, деликатной, исполненной жизненной силы, так что Жиль получил от своего первого урока «запретного плода» такое наслаждение, что, едва очнувшись от сладостного забытья, результата совершенно, новых для него ощущений, немедленно потребовал его повторения, которое и было щедро ему даровано. Затем еще одного. Но на этот раз ученик стал повелевать своей учительницей, выказав такие блестящие способности, что задыхающаяся Манон прошептала ему в ухо:

— Лучше будет тебе не приходить сюда слишком часто, потому что если я стану любить тебя, то уже не буду в безопасности…

— Но я хочу прийти еще! От таких уроков нельзя устать, — заявил весело Жиль.

— Тебе почти нечему теперь учиться. Но что же ты будешь делать на исповеди? Говорят, у вас в коллеже очень строги к таким вот вещам!

Беззаботным жестом Жиль отмел мысль о предстоящих ему ударах кнутом и долгом мучительном выстаивании на каменных плитах часовни.

— Я ничего не скажу, вот и все! Лучше смолчать, чем пообещать никогда больше так не делать и… не сдержать обещания! Но скажи мне, Манон! Всей этой веселой науке ты научилась у Йана Маодана?

Счастливое, успокоенное выражение внезапно стерлось с лица молодой женщины.

— Ты не должен был напоминать мне об этой скотине! Конечно, не от него! Моим первым возлюбленным был корнет из Уэльского полка, молодой, красивый, как ты, нежный, как ты… Я была от него без ума, и, разумеется, мне было наплевать на Йана.

— Что же с ним случилось?

— Как-то утром его вынесло море на берег с кинжалом в груди… Убийцу так и не нашли.

Ее глаза были полны слез, внезапно она теснее прижалась к Жилю, припала губами к его губам.

— Я не хочу больше о нем думать. Люби меня еще… И приходи… как захочешь, приходи. Я буду ждать каждую ночь, после конца работы. Мне надо будет только сказать, что моя сестра больна и я должна ухаживать за ней…

Лишь на исходе ночи Жиль покинул домик прядильщицы льна. Он чувствовал усталость во всем теле, и ноги подгибались под ним, но ум был необыкновенно ясным и свободным. Он никак не мог понять, почему наставники коллежа Сент-Ив говорили как о преступлении о такой простой, такой естественной и такой восхитительной вещи, как любовь. И Жиль испытывал к той, что открыла ему это, чувство признательности, весьма похожее на нежность.

Вокруг было тихо, укусы холода становились сильнее. Жиль пустился бегом, чтобы согреться.

Но когда он проходил через ворота Буро, невидимые руки швырнули его на затвердевший снег, тогда как другие руки в это время обрушили на него град ударов, от которых он тщетно пытался защититься.

Ничего не видя, с гудящей как колокол головой, Жиль пытался отбиваться ногами, но безуспешно. Тяжелое тело, воняющее потом и ромом, придавило его к земле, шершавые, как терка, руки схватили его за шею и начали медленно сдавливать ее, а приглушенный свистящий голос произнес, обдав его отвратительным запахом:

— На этот раз тебя оставят в живых, сопляк!

Но если ты еще когда-нибудь заявишься в этот дом или неосторожно упомянешь название одной известной тебе таверны или имя этой шлюхи Манон, с тобой будет покончено. Одно лишь произнесенное тобой слово, один жест, и вы оба отправитесь прогуляться на дно реки с двадцатифунтовым ядром на ногах! Есть вещи, которые…

— Ладно, хватит! — оборвал другой голос, принадлежавший человеку, лишь тень которого, чернеющую на снегу, мог различить Жиль. — Меньше слов! Поторапливайся. Он уже должен понять, что ему лучше будет держать язык за зубами.

Руки, сдавливавшие горло Жиля, разжались, но не успел он вдохнуть глоток воздуха, как жестокий удар обрушился на его подбородок и мгновенно погрузил его в забытье, не столь, правда, сладостное, как то, что он испытал недавно, но почти такое же глубокое. Затем нападавшие отнесли безжизненное тело Жиля подальше от дороги и оставили его в холоде ночи на краю рва…

Первая ночь любви, так плохо для него закончившаяся, оставила Жилю долго еще болевший подбородок, множество синяков и некоторое затруднение при глотании — мелочи, на которые он мог не обращать внимания. Но в сознании его следы ударов были глубокими, неизгладимыми.

Всего лишь за несколько коротких часов он открыл для себя самое восхитительное из человеческих удовольствий и сильнейшее унижение. Он узнал, что значит быть Мужчиной наедине с Женщиной… и что значит быть мальчишкой, оказавшимся лицом к лицу с несколькими негодяями. Так, по крайней мере, думал Жиль, хотя, будь у него больше опыта и меньше наивности, он понял бы, что люди Йана Маодана обошлись с ним в действительности как с опасным врагом, которым нельзя пренебречь.

В своей комнате, дверь которой он отпирал лишь для того, чтобы получить от служанки миску супа и кружку воды. Жиль кипел от гнева и унижения. Полученный им ультиматум — никогда не переступать порога дома Манон — был для него как пушечное ядро, привязанное к ногам. Если бы угрожали только ему одному, Жиль тем же вечером возвратился бы в домик у ворот Буро, но он не считал себя вправе подвергать бедную девушку опасности, которую находил весьма значительной. Он не мог так отплатить Манон за чудесные часы, проведенные с ней. К тому же осмелится ли Манон открыть ему снова дверь?

Долгие мучительные часы он рисовал в своем воображении картины того, как он ведет войска на приступ «Красного горностая», как со шпагой в руке обрушивается на Йана Маодана и на нантца, как навсегда расправляется с этим крысиным гнездом… Но не то что сжимать сверкающую шпагу, он и шпиговальную иглу не умел правильно держать…

Конечно, можно было подать жалобу прево, но роль доносчика ему инстинктивно претила, даже если речь шла о негодяе. Нет, что ему было теперь необходимо, так это научиться отвечать ударом на удар, научиться драться и стать опасным человеком вроде тех знаменитых корсарских капитанов, которых одинаково уважали пираты и власти. Однако, для того чтобы достичь этого, ему следует вооружиться иным оружием вместо кропильницы с кропилом.

Подобно путешественнику, проверяющему свой багаж и деньги, перед тем как отправиться в долгий путь, Жиль уселся, опершись локтями о колени, перед слабым огнем камина в своей комнате и провел ревизию всех своих познаний и возможностей. Его знания, почерпнутые из книг, были весьма порядочными, но без особого блеска, не считая прекрасного владения английским языком, чем он был обязан своему крестному отцу. Что же до знаний житейских, то результаты смотра были не очень-то обнадеживающими. Конечно, он плавал, как дельфин, умел обращаться с парусом, как любой сын рыбака, и обладал силой мышц, превосходящей обыкновенную. Но он не умел ездить верхом, это он-то, обожающий лошадей, не смыслил ничего в военном искусстве или даже в искусстве рукопашного боя, а также еще никогда в жизни не притрагивался к огнестрельному оружию. Его мать, всегда погруженная в мысли о Боге, запрещала ему даже учиться бретонской борьбе, этой древней игре; исключавшей применение всякого оружия.

Заключив из всего этого, что настало время переменить курс, он написал два письма — матери и аббату Талюэ, где в выражениях самых почтительных извещал их о своем твердом намерении отказаться от служения Церкви, чтобы подготовиться к экзамену для поступления в военную школу, куда принимают мальчиков из простых семей, например, в артиллерийскую школу в Меце.

Решение это Жиль принял с не очень легким сердцем, поскольку поступить в школу в Меце означало приговорить себя, без всякого сомнения, к вхождению в своего рода чистилище. Ему тогда придется долго прозябать в младших офицерах, да и то при условии, что переезд в другой город позволит ему скрыть от будущих товарищей изъян своего рождения. Однако ужасная история, случившаяся с Жан-Пьером Керелем, дала ему возможность узнать опасности, которые встречаются, когда пускаешься на поиски приключений наудачу, без подготовки. Прежде чем отправиться на завоевание жизни, он желал приобрести познания, которых ему так сильно недоставало.

Он поколебался, не написать ли третье письмо, адресованное Манон, выразить сожаление из-за того, что вынужден был отказаться от нового свидания с ней, но подумал, что Йан Маодан, наверное, излил часть своего гнева и на девушку, так что записка может лишь увеличить ее неприятности.

Он оставил мысль о письме, сказав себе, что возвратится к Манон позже, когда все успокоится. К тому же у него были серьезные основания полагать, что она не умеет читать.

Приняв решение и дождавшись момента, когда его синяки стали менее заметными. Жиль вернулся в коллеж успокоившимся, вытерпел, не моргнув и глазом солидную трепку за пропуски занятий и набросился на учение с новым для него рвением, особенно жадно поглощая математику и географию, чтобы справиться с лихорадочным ожиданием ответа из Эннебона и в отупляющей усталости позабыть ласки Манон!

Зима подходила уже к концу, а Жиль все еще не получил ответа на свой письма и сходил с ума от нетерпения. Он все чаще бродил вокруг казарм Уэльского полка, ловя слухи раз от разу все более волнующие: принято решение об экспедиции в Америку; король посылает золото и армию, создающуюся сейчас в Бресте, в распоряжение генерала графа де Рошамбо; полки уже приближаются к землям Бретани, чтобы сесть на корабли и отплыть. Эскадра под флагом г-на де Гишена вышла в море 2 февраля, с тем чтобы заменить эскадру адмирала д'Эстена, крейсирующую у Антильских островов. Наконец распространился слух, что знаменитый маркиз де Лафайет снова отплывает в Америку, но из Рошфора, и собирается присоединиться к генералу Вашингтону. Н воздухе пахло порохом, пряностями и ветром с моря, несмотря на мелкий дождь, с самого начала года моросивший по всей Бретани.

Ароматы эти были столь манящими, что Жиль, в котором пробудились все его воинственные инстинкты, даже пожалел о написанных им письмах. Зачем заговорил он о поступлении в школу, когда широкие крылья самого благородного из приключений взмахивали так близко от него?

Так он думал, погруженный в свои размышления, ветреным мартовским утром, сидя на скамье в ледяном классе, и вовсе не интересовался сочинением Блаженного Августина «О граде Божьем», лежащим у него на коленях. В мыслях он скакал вслед за двумя полками, которые проехали через Ванн накануне, как вдруг вошедший надзиратель прервал занятия, чтобы сказать Жилю, что аббат Гринн, помощник начальника коллежа, желает немедленно видеть его в своем кабинете.

Удивленный Жиль поднялся и вышел из класса, сопровождаемый той тишиной, полной ожидания и любопытства, что часто окружает учеников, которым угрожает или великое наказание, или великая слава. Что же касается самого Жиля, то все думали скорее о наказании, поскольку юноша не пользовался особой популярностью.

Ему вменяли в вину помимо незаконного рождения, о чем знали все и что накладывало на него позорное клеймо бастарда, — еще и холодность характера, присущую человеку, намеренно избегающему сближения, тайную гордость за свою незаконную кровь и даже высокомерную манеру держать голову.

Жиль, в свою очередь, тоже спрашивал себя, чего хочет от него аббат Гринн? Последние два месяца он трудился как никогда ранее, что же касается дисциплины, то он вел себя спокойно. Действительно, ни разу после возвращения в коллеж он не побывал в башне «Барбэн».

Ко всему тому, помощник начальника был менее опасен, чем сам начальник, и Жиль с довольно спокойной душой постучал в дверь аббата Гринна.

Почерневшая от времени дубовая дверь отворилась, заскрипев. Аббат Гринн сидел за столом и что-то писал. Когда юноша вошел, он поднял усталые глаза за толстыми очками в железной оправе, едва заметно улыбнулся, затем, не прекращая писать, едва слышным голосом сказал:

— Садитесь, дитя мое! Я буду в вашем распоряжении через секунду.

Слегка удивленный этой улыбкой и приглашением, Жиль присел на краешек стула с плетеным соломенным сиденьем, составлявшего вместе со столом черного дерева, переполненным шкафом для книг и большим испанским распятием на стене всю меблировку. Затем он воспользовался предоставленной ему передышкой, разглядывая своего визави, к которому он, впрочем, всегда испытывал симпатию, поскольку в свои тридцать девять лет аббат Гринн являл собой образ человека серьезного, но без суровости, ученого, но без излишней педантичности и умного, но не упрямого.