Екатерина Владимирова - Крик души

Я уже бросил его однажды, вынудил его оставить все, что он любил и чем дорожил, ради счастья моей малышки. Не нарочно, не специально, ведь он сам избрал свой путь… Но я, именно я, был виноват в том, что только этот путь ему показался единственно верным! Если бы я тогда удержал его на пороге, не позволил уезжать!.. Мне нужно было найти слова, подобрать аргументы, настоять на своем. Мне нельзя было его отпускать. Ведь я знал, что он уже не вернется назад. И больнее было не только от самого его ухода, а оттого, что я понимал, — всё произошло по моей вине.

Сможет он когда-нибудь меня простить?.. Будет ли у нас время на то, чтобы он смог это сделать?!

Как изменился мой мальчик с тех пор! Я подивился этим переменам, когда увидел его в Лондоне. Вроде бы тот же самый Антон, мой сын… Но что-то было не так, по-другому. И эти перемены не пришлись мне по душе. Хотя я и понимал, что изменить что-то уже не в силах. Колесо судьбы было запущено. Он отчаянно был не согласен с присутствием Дашеньки в моей жизни, и никогда не скрывал своей неприязни к ней. Он был жесток и несправедлив в своей ненависти, считая себя правым.

Антон!.. Если бы ты только знал, что пережила эта маленькая девочка! Но ведь ты не хотел ничего слушать о ее жизни. И я поступил глупо и опрометчиво, когда согласился с твоим решением.

Что бы это изменило?.. Стал бы ты иначе относиться к ней, если бы узнал историю ее непростой изуродованной чужой злобой жизни? Может быть, ты стал бы к ней терпимее и нежнее? Да, ты бы не полюбил ее сразу, но потом… сквозь спокойное равнодушное игнорирование проникся бы к ней уважением и симпатией. Ты бы полюбил ее, если бы узнал ближе. Я уверен в этом!..

Ее нельзя не любить! Она такая одна. Особенная! Когда она спит, то поджимает под себя колени, сворачиваясь клубочком у самой стены. Может часами сидеть на подоконнике и смотреть в окно, на то, как идет снег, или на то, как дождь барабанит по стеклам. А когда о чем-то задумывается, то с приоткрытым ртом смотрит, словно сквозь тебя. А еще… она редко улыбается. Но если улыбнулась — то ощущаешь, словно мир расцветает для тебя плеядой светящихся звезд. Ее улыбка означает слишком многое. Ты заслужил ее доверие. И это драгоценность, это благодарность и благословение. Потому что ее доверие заслуживают только избранные.

Она — замечательный ребенок! Хотя о чем я говорю? Наверное, она никогда и не была ребенком. Не было у нее детства. Мать родному брату, хранительница его очага, взрослая девочка, на которой держалась семья. Кто угодно, но не ребенок. А сейчас, в свои одиннадцать, она еще более взрослая, чем раньше. И ее глаза… они такие умные, все понимающие, внимательные, но горящие осторожностью.

Какая несправедливость! За одиннадцать лет ни дня детской непосредственности и беззаботности. Я так дивился ее рассудительности и способности подмечать малейшие изменения в настроении людей. Тогда, в Лондоне, когда она избавила нас с Антоном от скандала… Она была взрослее и мудрее сына в тот момент! Я изумился этому. Он повел себя, как ребенок, в то время как Дашенька, заявила себя взрослой личностью.

Антон, почему же ты не захотел понять? Принять ее и простить за то, что она появилась?!

Может быть, виноват в этом я? В том, что заставил тебя сделать это, — и принять, и простить? Не нужно было вынуждать и заставлять, не нужно было настаивать… Нужно было просто подождать? Тогда бы ты смог ее принять? Понял бы, простил? Я уверен, что время многое расставило бы на свои места.

Но сейчас у нас нет и его, — этого самого времени. Всего полгода… Но что можно решить за полгода?!

Рано или поздно, ты бы осознал, насколько она особенная и не похожая на остальных. Ты бы увидел в ней то, что вижу в ней я. Ты бы осознал, почему среди сотен, даже тысяч детей, которым требовалась помощь, я выбрал именно ее. Помню, ты спрашивал об этом… И тогда я не смог дать тебе ответа. А сейчас, я бы ответил, если бы ты меня спросил. Потому что она — лучшее, что было в моей жизни. Только ты и она. Это то, чем наградила меня жизнь. И то, что судьба подарила мне вас, я смогу простить ей даже свою скорую кончину. Я даже смирюсь с болезнью, приму смерть, как нечто неизбежное, только потому, что меня наградили чем-то большим, чем безвкусное существование.

Но что же будет потом?.. После того, как меня не станет? С Антоном, с Дашей?..

Примут ли они друг друга, поймут ли?

Было бы у нас время, было бы время у них… Чтобы они осознали то, что для меня уже не является тайной. Чтобы нашлась та нить, что связала бы их вместе крепким узлом. И никогда больше не разлучила.

Но времени у нас не было…

Москва, конец 2001 — начало 2002 гг.

Осень ворвалась в столицу проливными дождями вперемешку с промозглым, пронизывающим до костей ветром, серыми белесыми туманами и плохим настроением. Бабье лето не порадовало теплом и солнцем, а золотая осень, стремительно и мимолетно проскользнув переулками и дворами, уступила место тоскливому и злому октябрю. Москва находилась в относительном покое, ожидая прихода заморозков и первого снега.

О том, что беда ворвалась в их дом, Даша даже не догадывалась, продолжая оставаться в смиренном неведении относительно того, что приготовила ей судьба. Дядя Олег ни словом, ни взглядом, не жестом, ни малейшим движением не показывал, как страдает от болей. При ней он всегда был бодр и свеж, улыбался и шутил, только чаще стал закрываться в кабинете, отчаянно что-то записывая в толстую тетрадь, но девочка предполагала, что все дело в его испортившихся отношениях с сыном. Особенно остро накалившихся после их совместной поездки в Лондон.

Даша старалась не напоминать опекуну о том, что произошло, чтобы лишний раз его не расстраивать, потому что видела, как это того задевает. Да и самой ей было неприятно вспоминать, что случилось. Антон повел себя… она не могла дать определения его поступку, поведению, агрессии. Да, было всё. И ненависть, и презрение, и цинизм, и даже откровенное хамство по отношению к ней. Но ведь дядя Олег, его отец, он же ни в чем не был виноват! А ему было неловко и неприятно. И хотя Даша не поняла, о чем спорили отец и сын, могла с определенной точностью сказать, что все дело в ней. За себя обидно было только в начале, потом девочка стала переживать за дядю Олега.

Она уже привыкла к мысли, что Антон ее на дух не выносит, холоден с ней и почти безразличен, терпит только потому, что его отец о ней заботится, иначе забыл бы, как ее зовут. Она и сама, по чести сказать, не жаждала наладить с ним отношения, не считая это необходимым, испытывая к нему неприязнь. Но дядя Олег… он не виноват в том, что они не смогли подружиться! Он не должен страдать из-за них. Ведь она тоже могла бы показать, как ей не нравится этот гордый, заносчивый и честолюбивый парень, но не делает этого. Потому что ей небезразлично, как воспримет это дядя Олег. А Антон!? Почему он так цинично… равнодушен? Почти бездушен!?

Девочка, как могла, старалась сгладить неровные края в отношениях старшего и младшего Вересовых, понимая, что, как ни крути, они не должны ссориться. Они — семья, и должна держаться друг за друга. И, наверное, в своем стремлении угодить дяде Олегу и помочь ему наладить отношения с Антоном, она и не уследила за тем, как он вдруг стал изменчив в поведении, грустен, тосклив и озабочен в чем-то, скор и спешен, словно боялся опоздать и чего-то не сделать. Улыбался меньше, почти не шутил, ходил с бледными щеками и темными кругами под глазами. Она думала, что он не высыпается, а потому на ночь всегда старалась приготовить ему теплого молока. Он улыбался ей, но как-то грустно и уныло, когда видел в своем кабинете со стаканом в руках. И ей тоже становилось грустно.

Затем подумала, что он заболел гриппом. Какая только зараза сейчас не ходила по городу, где угодно можно было ее подцепить. Она готовила ему лечебные отвары на травах, которые, по совету соседки Нины Дмитриевны, купила в аптеке, поила горячим чаем с лимоном и медом, и следила за тем, чтобы он теплее одевался.

Маргарите Львовне не нравилась ее забота о нем, а потому домработница частенько ругала ее, когда заставала на кухне за приготовлением очередного лекарства.

— Знаем мы таких! — восклицала она, размахивая руками, и прогоняла Дашу с кухни. — Занимайся своими делами, юная леди, а заботы об Олеге Витальевиче мне оставь. Нашлась тут… — она презрительно фыркала и морщилась, когда оглядывала ее с ног до головы. — Девчонка! Подсунешь ему что-нибудь, что и до больницы будет не далеко!

Обиженно поджав губы, Даша уходила к себе и садилась на подоконник.

Наверное, если бы можно было ненавидеть эту женщину, она бы ее ненавидела. Но она никогда и ни к кому не испытывала подобного чувства. Ни к Антону, ни даже к Алексею или своей матери. И к Маргарите Львовне тоже, она была не достойна того, чтобы Даша испытывала к ней нечто большее, чем простое негодование. И Даша старалась не обращать на экономку профессора Вересова внимания.

А после Нового года ей открылась страшная тайна.

Рак. Она много раз слышала это слово. Страшное слово, злое, нехорошее. И вначале не хотела верить тому, что услышала. У ее дяди Олега не может быть этого ужасного заболевания. Он ведь не заслужил. Он хороший, добрый, он такой… один. Он не мог заболеть. Не он, только не он! Ведь Бог должен наказать хотя бы Алексея, но не его… Не его! Это же так несправедливо, так… немилосердно, так… бесчестно!

Это не может быть правдой.

Она плакала в тот день, когда услышала из уст Олега страшный диагноз, и задрожала крупной дрожью страха, отчаяния и боли, прижавшись к нему сильно-сильно, зажмурившись и кусая губы до крови, потому что он звучал для нее, как приговор. Как неизбежность, рок, проклятье.

— Ничего, моя девочка, ничего, — шептал ей в волосы дядя Олег, — всё будет хорошо, малышка, всё будет хорошо, — его спокойный, пусть и немного усталый голос, успокаивал ее.

Было так тепло, легко, радостно… И даже ничуть не грустно и не тоскливо.

Вот бы навсегда замереть в его таких горячих, любящих объятьях! Остановить время, перевести стрелки на несколько минут назад… Не слышать приговора, не знать ужасающей своей откровенностью истины. Просто, закрыв глаза, стоять в его руках и даже не шевелиться, чтобы не спугнуть очарование момента.

Но нельзя… Нельзя, потому что время не делает поблажек, никому не дает еще один шанс, это гнусный, бескомпромиссный, жестокий соперник. Против которого нет оружия.

Даша понимала, что они с Олегом, сколько бы не пытались бороться, не смогут делать это бесконечно. Рано или поздно время спросит и заставит заплатить по счетам.

Она держалась до января, пытаясь уверить себя, что все хорошо. Дядя Олег не обманывал ее, не обманет и сейчас. Помогала Леся, в нужный момент протягивая руку помощи, готовая сделать все, чтобы ее близкая подруга не страдала. И даже Пашка помогал. Он писал письма через е-mail, иногда звонил, расспрашивая, как у нее дела, чем она занимается. Они лучше узнавали друг друга и даже на расстоянии оставались близки, будто знали друг друга много лет. Она всегда спокойно реагировала на его звонки, даже после того, как узнала, что дядя Олег болен… Но в тот день, когда он позвонил в следующий раз, она просто не выдержала. Его голоса, смеха, радости и добродушия. Она почти сломалась.

— Привет, егоза! — смешливо выкрикнул он в трубку. — Ну, как ты там? Рассказывай!

И Даша не выдержала. Так устала одна бояться, прятаться по углам и плакать.

— Паша, — проговорила она тихо, надломленным голосом. — Паша, ты где?!

Он насторожился. Мгновенно уловил в ее голосе иные интонации.

— В Калининграде, — медленно проговорил он и скоро добавил: — Пока, — обеспокоен. — Что случилось?

Сглотнув, Даша прикусила губу, чтобы не заплакать.

— Дядя Олег… Ему очень плохо, — пробормотала она, крепче сжимая телефонную трубку. — И мне плохо… — призналась она, как в чем-то интимном, слишком откровенном. — Мне так плохо, Паш… Я боюсь!.. Я боюсь его потерять, понимаешь? — слеза сползла по щеке, коснувшись языка. — И никого рядом нет… Я опять одна, понимаешь?..

— Так, успокойся, ты не одна, — решительно перебил ее парень. — Как это — одна?! А я кто, по-твоему?!

Нежность затопила ее сердце.

— Я так тебя люблю, Пашка, — проговорила она признание.

— Я знаю, егоза, — миролюбиво согласился тот. — И я тебя люблю. Именно поэтому сейчас же собираю вещи и вылетаю к тебе!

— Ну, что ты, не нужно!.. — забеспокоилась девочка. — Не нужно волноваться! Просто я…