Памела Джонсон - Кристина

Я решила не встречаться с Айрис Олбрайт после стольких лет разлуки.

Я не люблю оборачиваться назад и смотреть в пропасть прошлого, чтобы на одно головокружительное мгновение почувствовать страх, похожий на радость, или радость, напоминающую страх. Лучше смотреть прямо, в суровое лицо настоящего, ибо только оно реально: ведь действительность — это то, что перед нами, а прошлое полно обмана, и достоверны лишь те из наших воспоминаний, в которых мы сами не хотим себе признаться. Нет, мне не хотелось видеть Айрис. Наша дружба кончилась лет двадцать назад, и сейчас мы едва ли найдем, о чем говорить. Конечно, мне было бы интересно узнать, сохранила ли Айрис былую красоту, так ли молодо выглядит, как я; но интересно не настолько, чтобы я была готова вытерпеть целый вечер воспоминаний только для того, чтобы, возможно, удовлетворить свое тщеславие. К тому же Айрис очень недолго играла в моей жизни сколько-нибудь значительную роль, и память об этом давно потускнела и не задевала ничего в моей душе. Да и помнит ли она сама об этом? Нет, я не буду встречаться с Айрис; я твердо решила.

Но сделать это было нелегко. Айрис во что бы то ни стало хотела заставить меня прийти к ней теперь, когда она снова поселилась в Клэпеме. Она засыпала меня письмами и осаждала телефонными звонками. Неужели я не хочу вспомнить прошлое? Почему? А она так жаждет рассказать мне о своей жизни в Южной Америке, о замужестве, детях, смерти мужа. Разве меня это совсем не интересует? А ей очень хочется все узнать обо мне! («Как ты, маленькая Кристи?») Неужели я так занята, что не смогу уделить ей хотя бы полчасика? Почему бы не в эту среду? Или в среду на той неделе? Или в любой другой день? Она всегда дома.

Я чувствовала себя в положении злополучного стряпчего, которого осаждал приглашениями на чашку чая знаменитый Армстронг, отравитель из Хэя[1]. Предупрежденный полицией, что его ждет участь погибнуть от бутерброда с отравленным паштетом, бедняга тем не менее мучается от сознания светского долга. Он знает, что, если Армстронга вовремя не арестуют, он пойдет к нему, съест бутерброд и умрет. Положение поистине трагическое для человека по натуре деликатного и мягкого.

Мое положение было в какой-то степени еще хуже, ибо я не могла надеяться, что Айрис Олбрайт арестуют, и понимала, что наступит наконец день, когда я должна буду или жестоко обидеть ее отказом, или отправиться в Клэпем. В конце концов я пошла в Клэпем.

Отчасти я даже была рада увидеть старые места. Я родилась по соседству с парком Клэпем-Коммон. Я помнила, как холодными зимними утрами пересекала его по дороге в школу, как пыльными летними синими сумерками бродила здесь в восторженном и пугающем одиночестве первой детской любви. Я видела поросший деревьями высокий островок посреди пруда и купающихся ребятишек, свободных и вольных, как дети древней Эллады; они бегали нагишом, пока совет графства не запретил купаться без купальных костюмов. Я видела, как наяву, большой пустырь на улице Порт-Сайд, юношей и девушек, усевшихся в кружок на складных стульях и играющих на гавайских гитарах; солнце, уходящее в пепельные сумерки, и молодой месяц, четко застывший в фиолетовом небе; поле за шоссе и низкие, поросшие боярышником холмы, где более искушенные парочки лежали в обнимку по вечерам.

Я не была здесь с самой войны.

И теперь в этот воскресный октябрьский день я вдруг увидела, как все здесь изменилось; мой прежний мир лежал в развалинах. Большой пустырь был поделен на участки; жалкие кочаны капусты увядали на сучковатых стеблях, сорная трава распласталась по неровной земле, словно мучимый жаждой путник, ползущий по пустыне к роднику. Там и сям стояли покосившиеся и покоробившиеся от солнца лачуги из жести; ряды высоких домов протянулись от Систерс-авеню до Седарс-роуд и напоминали печальных и неопрятных женщин, которым так все опостылело, что им не хочется ни подкрасить губы, ни сменить домашний халат на более приличное платье. И везде пестрели объявления о сдаче внаём. Все было здесь иным в дни моей юности.

Впечатление было настолько неожиданным и неправдоподобным после романтических воспоминаний детства, что я готова была не поверить ему. Я была подавлена, чувствовала себя здесь чужой и снова пожалела, что уступила назойливым уговорам Айрис.

Она жила на третьем этаже многоквартирного особняка из темно-красного кирпича с крышей, отдаленно напоминавшей крыши средневековых шато. На фоне светло-голубого неба влажно поблескивали, словно отлитые из пушечного металла, башенки, а в выложенных изразцами стенах отражались красные и белые огни проходящих мимо автобусов и автомобилей. Я вспомнила, что это всегда был оживленный перекресток, и очень пыльный — или, возможно, эта пыль существовала лишь в моих воспоминаниях. Я вошла в прохладный, выложенный изразцами вестибюль, напоминавший вход в городские бани, и в тусклых зеленоватых сумерках на доске со списком жильцов попыталась отыскать фамилию Айрис. Я тешила себя надеждой, что Айрис не окажется дома и я смогу повернуться и уйти.

Айрис Олбрайт. Теперь Айрис де Кастро. Нет, она была дома.

Поднявшись на площадку второго этажа, я услышала звуки граммофона, наигрывавшего мелодию двадцатилетней давности. Я остановилась — только у Айрис могла сохраниться такая пластинка; я даже подумала, не живет ли она в этой квартире. Все вдруг переместилось в пространстве и времени: я стояла, прислонившись к стене, слушала знакомую мелодию и видела лишь широкий подол моего розового вечернего платья. «Он» приближался ко мне по скользкому паркету, а я делала вид, будто не замечаю этого. Рядом стояла Айрис, тихонько подпевая музыке слабеньким, беспечным голоском. Я отчетливо видела каждую нить на подоле своего платья и внимательно изучала узор ткани.

«Потанцуем?» — сказал он, и я подняла глаза, но тут же услышала голос Айрис: «Нет, нет, я устала. Пригласите мою подругу».

«Я не танцую этот танец, — небрежно ответила я. — У меня спустилась петля на чулке». Казалось, он не слышал меня. Айрис, по обыкновению, слегка повела плечами, приподняв при этом правый уголок рта и опустив левое плечо. Она позволила «ему» обнять себя и стремительно унеслась в танце. И все же это не было ее победой, совсем нет.

Все снова переместилось — порыв холодного ветра перенес меня на темную площадку выложенного зелеными изразцами лестничного колодца. Я поднялась на третий этаж и очутилась перед дверью Айрис. Через лестничное окно у ограды парка я увидела юношу и девушку. Они смотрели друг на друга. Подошел автобус. Юноша поцеловал девушку и побежал к автобусу. Девушка махала ему вслед. Когда автобус скрылся из виду и осталось лишь легкое облачко пыли, оседавшей на листья платанов, девушка вернулась и печально села у ограды. Она машинально подняла руку и бессильно опустила ее; она казалась очень несчастной.

Я нажала кнопку звонка и услышала за дверью шаги Айрис. Между тем мгновением, когда раздался звонок, и тем, когда открылась дверь, лежала моя юность.

Лесли больше не нравился мне, и от этого было немножко грустно. Мы сидели на берегу реки, и Лесли не подозревал, что у меня на душе. По обыкновению, он был настроен хвастливо — «бывалый» человек, которому есть что вспомнить.

— После этого Мэйбл уже не могла мне нравиться, — рассказывал он. — Я горжусь тем, что я человек широких взглядов, но это было уж слишком. Все, однако, теперь в прошлом.

Лесли было семнадцать лет.

День был весенне-веселый, небо в «барашках»; там и сям по его ярко-синей глади плыли пушистые как клок ваты облака; весенний ветер шумел листвой. На Лесли были входившие в моду широкие брюки какого-то пурпурного отлива.

— Есть стороны жизни, о которых, надеюсь, ты никогда не узнаешь, Кристина, — говорил он. На его изящный, несколько длинный нос упал солнечный зайчик. Он запутался в его густых рыжеватых волосах, и разогретый солнцем бриллиантин придал им зеленоватый оттенок.

— Моя маленькая Кристина, — произнес Лесли утробным голосом и обнял меня, но тут же, словно обжегшись, отдернул руку.

Я спросила, что случилось.

— Я понял, что не имею права касаться тебя, когда в голове подобные мысли.

— Какие мысли? — Но в сущности мне было безразлично. У меня разболелась голова, мне надоело в Ричмонде[2], хотелось сесть в автобус, поскорее добраться домой и тихонько, чтобы никто не слышал, пройти в свою комнату, где сейчас так прохладно и совсем темно. Придется написать Лесли письмо, ибо сказать ему у меня не хватит решимости.

— Вчера мне сообщили ужасную вещь. Я случайно встретил Дики Флинта.

При упоминании о Дики Лесли сделал какой-то замысловатый жест рукой. Затем он провел ладонью по глазам и произнес глухим басом:

— Ты знаешь, в Болхэме есть публичный дом!

Я была на полгода старше Лесли и прочла гораздо больше него. Я сказала, что не удивлюсь, если их там окажется несколько.

Лесли вскочил и, судорожно прижав руки к груди, шумно задышал. Он был небольшого роста.

— Да что с тобой?

Слышать подобные слова! Из этих нежных уст!.. Солнце освещало его профиль. Если бы немного укоротить Лесли нос и чуть удлинить подбородок, он, возможно, и был бы таким неотразимым, каким себя считал. Но даже такой, как есть, он был намного интересней кавалеров большинства моих подруг, и я была чрезвычайно польщена, когда на школьном балу он выбрал именно меня, ибо я была отнюдь не красавица и ужасно стыдилась своей плоской груди. Я позволила ему поцеловать себя в саду под навесом, а потом, словно во сне, мы танцевали на квадратной лужайке, освещенной фарами автомобилей. Мы были безумно влюблены друг в друга. К тому времени, когда моим друзьям наконец удалось убедить меня, что мать Лесли — ужасная женщина, а его все считают «тронутым», я уже привыкла к нему, да к тому же была слишком горда, чтобы тут же порвать с ним и этим доставить удовольствие своим подругам. Я верила, что Лесли со временем исправится и мне удастся вложить разум в его бедную голову. Он странный потому, утешала я себя, что главное в нем интеллект, — он всегда по воскресеньям носил с собой томик Ницше. Однако наш роман длился уже почти восемь месяцев, и теперь я сама убедилась, что Лесли безнадежен.

— О, не будь глупым, — сказала я.

Он промолчал и сделал обиженный вид, явно настраивая себя на ссору, которую тут же готов был закончить сентиментальным примирением. Я принялась собирать маргаритки, чтобы сплести венок. На зеленом подоле моего платья белоснежные маргаритки казались особенно красивыми. На мне были зеленые туфельки — это было так эффектно, что все девушки с завистью оглядывались на меня. А между тем туфли были парусиновые, и я просто выкрасила их зеленой краской. Я позаимствовала эту идею из «Маленьких женщин»[3] и, по правде сказать, ужасно боялась, что кому-нибудь другому тоже придет в голову воспользоваться ею.

Потеряв надежду, что я заговорю первая, Лесли опустился передо мной на колено и положил мне руку на плечо. Он пристально посмотрел мне в лицо, отчего его глаза слегка закосили.

— Ты такая хрупкая, — сказал он снова утробным голосом, — такая чистая. Я не хочу, чтобы этот грязный мир коснулся тебя. Я не хочу думать о тебе… как о какой-нибудь Мэйбл.

— Да ты и не можешь. Ведь я же не коротконожка.

— Пфи! — воскликнул Лесли. Несомненно, это восклицание было позаимствовано из какого-либо великосветского романа; он с особой тщательностью воспроизвел его. — Крошка! — сказал он, и его нижняя губа слегка отвисла.

— Поедем домой. Ты не возражаешь? У меня разболелась голова, — сказала я.

— Ложись на траву, и я поглажу твою головку. Все сразу пройдет.

Но я заявила, что хочу домой; я даже втянула щеки, чтобы придать себе страдальческий вид. Лесли был явно огорчен. Наши последние субботние поездки в Ричмонд приходились на холодные и дождливые дни, и сейчас выдался первый погожий денек.