Памела Джонсон - Кристина

Когда он пришел в тот вечер, мне казалось, что я готова к встрече. Беспечным голосом я скажу ему, что его шутка была очень милой, но у меня, право, будет дурацкий вид, когда через неделю придется расторгнуть эту фиктивную помолвку. Я с улыбкой упрекну его в том, что он доставил мне немало неприятностей, а когда он попросит прощения, мы вдоволь посмеемся над растерянностью мистера Бэйнарда, находчивостью мисс Розоман и испугом мисс Клик. Я расскажу ему о банкнотах, застрявших в моторе.

Он легко взбежал на крыльцо, перескакивая сразу через две ступеньки; на его лице сияла улыбка. Успокоенная, я открыла ему дверь.

И вдруг он поцеловал меня, чего никогда не делал прежде. Я не смела поднять головы — я почувствовала, что погибла.

— Кто бы мог подумать, что все случится именно так, — воскликнул он каким-то странным, чужим голосом. — Я люблю тебя, Крис. А теперь скажи, что ты тоже любишь меня.

И я сказала. В это мгновение мне показалось, что все мое существо растворилось в чувстве страха и восторга. Ни он, ни я не в силах были двинуться с места.

В холл спустилась Эмили. Увидев нас, она вскрикнула, словно на ее глазах совершилось убийство. Нэд отпустил меня. Подойдя к ней (она застыла на кончиках пальцев, вся дрожа, держась одной рукой за перила, а другой вытянув вперед), Нэд расцеловал ее в обе щеки.

— Тетя Эмили, мы с Кристиной решили пожениться.

— Вы не должны, — наконец вымолвила она. Ее взгляд заметался между мною и Нэдом. Она отстранила Нэда. — Кристина слишком молода.

— Моя мать вышла замуж, когда ей было семнадцать, — сказал Нэд.

Это была неправда, но в таких случаях все почему-то считают необходимым прибегать к подобной лжи, чтобы предупредить возражения.

— В те времена все было иначе, — вдруг мечтательно произнесла Эмили. Но в ее глазах не было мечтательности — зрачки напоминали кусочки кварца.

— Я понимаю ваше удивление. — Нэду даже не пришло в голову, насколько не подходит слово «удивление» к тому, что должна была испытывать Эмили. — Но вы, должно быть, догадывались о моих чувствах к Кристине.

— Она слишком молода для вас.

— Она большая умница для своих лет, тетя Эмили. И я помогу ей добиться того, чего она хочет.

Эмили прошла мимо нас в гостиную. Мы последовали за ней. Она остановилась под знаменитой люстрой, словно на судейском месте. Однако слабость сковала ее.

— Я не могу отдать вам Кристину. У меня нет никого, кроме нее. — Ей ни тогда, ни потом не пришло в голову, что она могла бы запретить этот брак до моего совершеннолетии.

— В таком случае вы будете жить с нами, — громко, с ненужным пафосом произнес Нэд.

— Я даже не знаю, что мне вам сказать.

— Пожелайте нам счастья.

— Но все это произойдет еще не скоро? — Она доверчиво подняла на него глаза, очевидно, считая его человеком скорее своего поколения, чем моего. Румянец ее поблек, и, несмотря на постоянные темно-красные пятна на щеках, она была бледна.

— Не очень скоро. Мне еще многое надо уладить. Я начинаю собственное дело. Да ну же, тетя Эмили, скажите что-нибудь хорошее.

— Поздравляю, — сказала она, коснувшись его рукава. — Поздравляю, — сказала она, обращаясь ко мне. Я поцеловала ее. Я чувствовала себя ужасно виноватой, словно подвергла ее незаслуженному унижению.

Нэд подготовился заранее к этому событию. Из кармана плаща он вытащил полбутылки виски.

— Мы выпьем за наше здоровье. За здоровье Кристины, тетушки Эмили и мое.

Он послал меня за водой и стаканами.

Но Эмили отказалась пить что-либо, кроме воды. Она спросила, каковы наши планы и что думает об этом мать Нэда. Она снова попросила нас не торопиться со свадьбой. Она смирилась и была несчастна.

Нэд был ласков и внимателен к ней во время этого невеселого пиршества, но, как и следовало ожидать, долго выдержать это не мог.

— Теперь мне хотелось бы побыть вдвоем с Кристиной. Мы проедемся в Ричмонд, но обещаю вам вернуться рано. Извини меня на одну минутку, — сказал он мне. — Ты пока одевайся. — И он поднялся в ванную комнату.

— Это так неожиданно, — сказала Эмили. — Так неожиданно.

— И для меня тоже, но мы обе скоро привыкнем.

— Да. Но ты уверена в себе? Ты счастлива? Ах, если бы был жив твой отец!

— Я ужасно счастлива, — ответила я, и это была правда. Я была на верху блаженства, и ощущение счастья было настолько сильным, что все предметы в комнате казались словно бы в тумане, и единственное, что я видела сквозь этот романтический туман, было осунувшееся лицо Эмили.

Потом громким испуганным голосом, словно толкаемая чувством долга на что-то дурное и постыдное, Эмили сказала:

— Если ты ничего не знаешь об этом, то я тебе помочь не могу. Ты должна спросить у кого-нибудь другого. Тебе, должно быть, надо это знать… — и она выбежала из комнаты.

Вернулся Нэд.

— Что случилось?

— Ничего.

— Но у нее был такой вид!

— Она подумала, что я, возможно, несведуща в некоторых вопросах жизни, — ответила я неохотно. — Это все, о чем она могла подумать в такую минуту. Она чувствует себя ответственной за меня.

Нэд расхохотался.

— Не надо, — попросила я.

В этот вечер мы впервые побывали в ресторане, расположенном в одной из речных заводей в Ричмонде. Впоследствии мы стали часто бывать здесь. Мы сидели в полутемном, словно специально созданном для влюбленных баре и смотрели на густую темную воду заводи, прорезаемую, словно стрелами, бледными тенями проплывающих лебедей.

Нэд крепко, до боли сжимал мою руку.

— Ты так много значишь для меня, Крис. Я не думал, что способен на столь сильное чувство. Ты не представляешь, как я счастлив.

Из зала для танцев доносилась популярная мелодия, нежная, сладостная, томящая душу.

Мне всегда немного жаль тех мужчин или женщин, чьи возлюбленные глухи к музыке. Мелодия, так много говорившая мне, ибо я слушала ее вместе с Нэдом в момент острой радости или печали, ничего не говорила ему, ибо он не мог бы отличить ее от любой другой. Я думала, что она может преследовать меня в моих воспоминаниях, а в его памяти для нее просто не будет места, и это воздвигало барьер между нами. Запомнившиеся мне мелодии не всегда непосредственно связаны с моментами, когда я впервые услышала их. Например, одна банальная песенка даже сейчас способна невыразимо тронуть меня, ибо напоминает о том, что было двадцать лет назад и кануло в вечность; она заставляет приближаться к краю пропасти и, рискуя упасть, заглядывать в нее.

— Что они играют? — спросила я Нэда.

— Не спрашивай меня. Единственный мотив, который я способен узнать, — это «Боже, храни короля», да и то потому, что в это время все встают.

Потом мы гуляли в парке. В воздухе пахло травой, росой и речной прохладой.

«Незабываемое, незабытое»… — напевал Нэд, сжимая мое плечо. — Видишь, и я тоже могу быть поэтом, когда захочу. Не такой уж я безнадежный обыватель. — Свет фонарей падал на георгианские особняки, величественные и прекрасные в своей простоте и безыскусности, смягчая густой красный цвет кирпичных фасадов до нежной розоватости румянца тетушки Эмили. — Мне хотелось бы когда-нибудь поселиться здесь. Но поначалу нам придется довольствоваться самым малым.

Я не хотела довольствоваться малым. Мое будущее представлялось мне как нечто величаво спокойное, полное простора и достатка.

Впрочем, мое огорчение длилось не более секунды. Юность готова быстро свыкнуться с любой новой мыслью. В следующее мгновение я уже видела себя в маленькой очаровательной квартирке из трех комнат с ванной. Эта картина показалась мне даже более привлекательной, чем первая. Я сама буду заботиться о Нэде, свою любовь я докажу ему вниманием, умением вести хозяйство.

— С тобой мне везде будет хорошо, — сказала я.

Он порывисто прижал меня к себе. В парке было пустынно, но даже если бы это было не так, в этот момент для него существовали только мы одни. Снова каким-то чужим, испугавшим и тронувшим меня голосом он сказал:

— Это правда? Ты действительно так думаешь? Ты должна любить меня, Крис, должна любить так, как я люблю тебя, иначе я не выдержу. — Рука его коснулась моей груди. — Ты потом поймешь.

И тут я заговорила, взволнованная чувством, которого никогда не испытывала раньше, чувством, которое, казалось, требовало жертв, больших жертв ради любимого.

— Ты старше меня. Если тебе трудно ждать… то только для тебя… я никогда никому не говорила этого. Я не смогла бы, только тебе…

Он немедленно отпустил меня. И прежде чем он произнес первое слово, я почувствовала холод, которым повеяло от него.

— Как можешь ты быть такой дурой? Никогда не говори мне подобных вещей!

Этого никогда бы не случилось, не будь я так молода, не случилось бы и других вещей, но тогда я еще не понимала этого. Я унизила себя до того, что стала уверять его в своей чистоте. Он сказал, что не сомневается в этом, но я никогда не должна говорить того, что может быть неправильно понято людьми, плохо знающими меня. Я сказала, что сделаю все, что он скажет, что буду слушаться его и вверяю ему свою судьбу. Когда он решил, что я достаточно прочувствовала свою вину, он обнял меня и целовал до тех пор, пока я чуть не задохнулась от счастья и была на грани истерических слез. Но где-то внутри меня поднял голову маленький, трезвый, настороженный критик.

В следующее воскресенье Нэд повез меня знакомить со своей семьей. Он жил с отцом и матерью. У него была еще овдовевшая сестра старше его на десять лет, которую, мне кажется, он недолюбливал. Я так боялась этого визита, что накануне буквально засыпала его вопросами. Какие они? Как выглядят? Смогу ли я понравиться им? Как мне следует себя вести? Я не знала, как лучше подготовиться к этой встрече. Когда Нэд сказал, что его сестра не переносит косметики, а мать ничего не имеет против, я попыталась выяснить у него, кому мне следует больше понравиться, и просила хотя бы предположительно сказать, какого мнения в данном случае может придерживаться его отец.

— Мне ровным счетом наплевать, что каждый из них подумает о тебе, — ответил Нэд. — Ты мне нравишься такая, какая есть. Надеюсь, ты не собираешься как-то особенно вырядиться или же, наоборот, предстать замарашкой?

Тем не менее в этот день я потратила больше часа на свой туалет, нервничая все больше и больше, по мере того как примеряла одно платье за другим, пудрилась и подкрашивала губы, а затем начисто все смывала и начинала снова. Волосы, как на грех, не слушались, торчали во все стороны непривычными вихрами, были тусклыми и отказывались ложиться локонами. Я чувствовала, что выгляжу не только ужасно юной, но и жалкой. Я была в отчаянии и так перетрусила, что у меня ныло под ложечкой. Вид безмолвной Эмили, сидевшей на моей кровати и тоскливо глядевшей куда-то в стену поверх моей головы, едва ли мог ободрить меня. Она впала в состояние какой-то печальной отрешенности, молча ходила за мной из комнаты в комнату и глядела на меня так, будто я вот-вот растаю в воздухе, и время от времени говорила:

— Он, должно быть, сказал это не серьезно, когда пригласил меня жить с вами. Он сказал это просто так.

Мне припомнился старик из сказки о Синдбаде-Мореходе[22]. Эмили, казалось, должна была бы раздражать меня, но я ее понимала, словно ее горе было моим собственным. Порой, когда она особенно открыто выражала его, мне хотелось, чтобы она наконец набралась решимости и отговорила меня от этого брака и тогда я до конца ее жизни делила бы с ней ее печальное одиночество. Даже когда ее не было рядом, образ ее неотступно следовал за мной, словно тень. Но я не решалась утешать ее, боясь усугубить ее печаль. Сейчас я сомневаюсь, действительно ли она так страдала; ее переживания носили скорее пассивный характер и были чем-то необходимым ей; без них она чувствовала бы себя потерянной и ненужной. Мне кажется, мы часто обрекаем себя на лишние терзания, когда приписываем другим то, что испытываем сами. Если бы мы не делали этого, мы были бы куда более счастливы и, безусловно, намного хуже. Мы не можем отмахнуться от человека только потому, что он эгоист или злой. Он способен страдать не меньше, чем самые бескорыстные и благородные из людей. И пока мы не знаем истинной меры его страданий, мы должны считать, что они так же велики, как были бы наши собственные, и должны вести себя, как будто это действительно так.

— Наверное, ты вернешься поздно, дорогая, — сказала Эмили, — однако постарайся не задерживаться дольше, чем нужно. — Она была воплощением скорби. — Желаю приятно провести время.