Памела Джонсон - Кристина

— Ты по-прежнему видишься с ней. Но, милый, я ничего не имею против. Я совершенно искренне говорю это, и я действительно так думаю. Надо же быть современной…

— Невероятно, — бормотал Нэд, разглядывая записку.

— …хотя быть современной не означает, что следует вести себя, как женщина дурного поведения…

— Перестань, Крис. Перестань, дорогая, перестань, глупая.

— И если ты хочешь с ней встречаться…

Разорвав записку, он бросил ее в камин.

— Послушай, Крис, я уже говорил тебе, что, прежде чем начать встречаться с тобой, я должен был покончить с Вандой. Эту записку и еще добрый десяток таких же я получил от нее в марте или феврале. Потом она перестала писать. Это, кажется, была последняя. Я сунул ее в карман плаща и забыл. Потом в конце марта я сдал плащ в чистку, забыл о нем, к тому же он где-то у них затерялся, и я получил его обратно только в начале прошлой недели. Так что тебе должно быть совершенно ясно, что я не виделся с Вандой, да и не нужна она мне.

Не знаю почему, но я тотчас же поверила в эту историю с затерявшимся в чистке макинтошем — должно быть, потому, что очень хотела поверить. (И хорошо сделала, что поверила; случайное замечание его матери полгода спустя подтвердило, что он говорил правду.)

В волне радости растворилось неприятное чувство протеста против того, что Нэд так грубо говорит о других женщинах — «покончить с ней», «не виделся с ней, да и не нужна она мне». Я бросилась ему на шею.

— Глупая, глупая, — говорил он, целуя меня, и не успокоился до тех пор, пока не заставил меня попросить прощения за мою подозрительность, снова довел до слез, сказав, что я смешна и глупа, как ребенок, что, раз я не верю ему, меня следует наказать, оставить одну, пока я не поумнею, или задать хорошенькую трепку. И в конце концов заставил меня согласиться, что я заслужила все эти наказания. Примирение было изысканным по форме, но мне хотелось поскорее забыть о нем, ибо все смахивало на дешевую мелодраму.

Я понимала, что вела себя глупо, но я также знала, что на моем месте любая девушка моих лет вела бы себя так же, и стремление Нэда во что бы то ни стало сделать меня виноватой было зловещим предзнаменованием того, что могло меня ждать в будущем.

— Но она же была твоей любовницей! — наконец смогла я сказать, с усилием отстраняясь от него.

— Допустим, если тебе угодно так изобразить дело.

— А как же иначе можно его изобразить?

— Дорогая, надо быть благоразумной. Мне тридцать два года. Не думаешь же ты, что я жил монахом?

— Думаю, что нет.

— Но сейчас существуешь только ты одна. И отныне будет только так. Ты мне веришь? Скажи, что веришь.

— Верю.

— Повтори еще раз.

Я повторила.

— Еще раз.

Мне хотелось расспросить его о Ванде, красива ли она, но наше примирение так затянулось, что стало напоминать одну из тех мучительных сцен примирения, которые, несмотря на то что приносят облегчение, начинают вдруг тяготить и хочется их скорее закончить. Поэтому я ни о чем не спросила Нэда.

Вечером, когда я ложилась спать, мой взгляд случайно упал на книгу Томаса Вульфа «Оглянись, ангел, на дом родной», которая лежала вместе с другими книгами на ночном столике. Схватив ее, я спустилась вниз в столовую и сунула книгу в ящик буфета. Я не хотела видеть ее.

Это была наша первая значительная размолвка. Вторая была гораздо серьезней, и в ней доля моей вины была неизмеримо большей. Именно об этой ссоре мне неприятно вспоминать.

Впервые натолкнула меня на эту мысль миссис Скелтон. Это случилось в конце июня. В течение нескольких недель Нэд был странно молчалив, когда речь заходила о его делах. Раз или два, позвонив ему в контору, я не застала его там. Как потом выяснилось, большую часть дня он проводил в клубе, играя в теннис или скуош. Обе игры, как объяснил он мне потом, когда я осторожно заговорила об этом, весьма полезны людям его профессии — завязываешь деловые знакомства.

Однажды вечером, приехав на обед к Скелтонам, я застала дома лишь мать Нэда. Мистер Скелтон уехал за город осматривать дом, предназначенный для продажи, а Нэд почему-то запаздывал.

Я спросила у миссис. Скелтон, как, по ее мнению, идут дела у Нэда. С выразительным, истинно галльским пожатием плеч она налила себе в стакан джина.

— Не думайте, что мой сын делится со мной. Возможно, он откровенен с отцом, хотя я в этом тоже сомневаюсь. Но даже если бы это было так, я все равно ничего бы не знала.

Но я продолжала расспрашивать. Хорошо ли идут дела у Нэда? Он беспокоит меня, сказала я ей.

— Да разве он когда-нибудь в чем-либо преуспевал? — патетически воскликнула миссис Скелтон. — Никакой настойчивости. Таков и его отец. Если бы не Финниган, мы давно уже были бы банкротами, — Имя Финнигана я слышала впервые, но даже не спросила, кто это. Потом я узнала, что так звали старшего клерка в конторе мистера Гарольда Скелтона.

— Никакой настойчивости, — повторила она. — Никакой уверенности в себе. Эгоист, эгоист до мозга костей. — Она удовлетворенно откинулась на спинку кресла; ее лиловые, похожие на створки раковины веки медленно прикрыли большие выпуклые глаза. — Вам следует взять его в руки. — Она снова пожала плечами. — Хотя это едва ли поможет. Когда говоришь ему что-нибудь, он обязательно сделает наоборот.

Вот тогда-то мне и пришла в голову мысль помочь Нэду, воспользовавшись этой чертой его характера делать все наоборот. Я хотела, чтобы он добился успеха и мы скорее поженились, ибо в душе я уже боялась этой затянувшейся помолвки. Кроме того, — но это уже не относилось к области благородных побуждений, — мне очень хотелось, чтобы Нэд подарил мне, как настоящей невесте, кольцо. У меня до сих пор его не было, и мистер Бэйнард не преминул съязвить по этому поводу. Но когда я робко намекнула об этом Нэду, его ответ привел меня в отчаяние своей неожиданной грубостью.

— Не знал, что от меня сразу же потребуется кольцо.

Эти слова долго не выходили у меня из головы. В тот момент я даже возненавидела Нэда за них. Это было несправедливо и грубо с его стороны, и меня с новой силой охватили сомнения. Но я любила Нэда, и мне очень хотелось носить обручальное кольцо.

Самые опасные из наших планов — это те, что рождаются в глухих уголках нашего мозга и буйно растут там, словно тепличные растения. Мы не даем себе труда проверять их, перед тем как привести в исполнение. Но стоит извлечь их из темноты, как мы видим все наше безрассудство.

В этот жаркий летний вечер воздух был липким и удушливым. Нэд предложил пойти в кино недалеко от вокзала Виктории, сославшись на то, что у него был тяжелый день и ноют ноги от беготни; к тому же в помещении в такую жару прохладней, чем на воздухе.

Фильм оказался плохим, но он помогал скоротать время. Мы сидели в последнем ряду почти пустого амфитеатра. Нэд обнимал меня за плечи и время от времени крепко прижимал к себе. Иногда мне казалось, что он пристально разглядывает меня при бледном свете экрана.

Не знаю почему, но именно в эту минуту в моей голове начал окончательно созревать мой коварный план.

Мои щеки пылали, а сердце учащенно билось. Мне казалось, что, хочу я того пли нет, момент для решающего удара неумолимо приближается. Я понимала, что не решусь на него в другое время и в другом, более уравновешенном состоянии, поэтому я должна решиться сейчас, если хочу помочь Нэду, и, подобно жене Авраама Линкольна, стать его судьбой.

Какая-то пара, сидевшая впереди, поднялась и вышла из зала. Затем ушла женщина, сидевшая неподалеку от нас. Мы с Нэдом остались одни в пустом амфитеатре.

План, столь внезапно и тайно родившийся, окончательно созрел и требовал исполнения.

— Знаешь, — промолвила я, — я все время думаю…

— О чем? — Рука Нэда легла на мою и легонько погладила ее. — О чем ты думаешь, детка? О чем, дорогая?

На какую-то долю секунды мне показалось, что я сорвалась и лечу в пропасть: поздно ухватиться за что-нибудь, задержаться, спастись.

— Знаешь, — продолжала я беспечным тоном (я и сейчас еще слышу свой голос, его интонацию, тембр), — у меня нет ни капли веры в тебя. Я не верю, что у тебя выйдет что-нибудь с этой конторой. Вот не верю и все.

Мне хотелось сказать: «Милый, я верю в тебя и всегда буду верить. Только прошу, оправдай мои надежды». Но с моих уст слетели совсем другие слова.

И стоило мне произнести их, как я онемела и оглохла. Я не слышала грома, но знала, что он разразился. Рука Нэда все еще лежала на моей, но пожатие его пальцев ослабело.

Я ждала, что он воскликнет с негодованием: «Не веришь? Хорошо, я докажу тебе. Я заставлю тебя взять свои слова обратно».

Но он молчал.

Два лица заполнили экран — лицо мужчины и лицо женщины. Они в чем-то горячо убеждали друг друга, но я смотрела и ничего не понимала.

Рука моя была еще теплой от крепкого пожатия Нэда, и теперь ее неприятно коснулся холодок.

— Затекла рука, — пролепетала я.

— Идем, — вдруг сказал Нэд и заставил меня подняться. Голос у него был ровный, сухой, полный презрения. — Идем.

Я последовала за ним из зала в душный, затянутый плюшем коридор, затем вниз по каменной лестнице к красной светящейся надписи «Выход», навстречу улице и сквозняку.

Мы вышли из кинотеатра. За все это время Нэд не проронил ни слова.

— Милый, ты не должен думать… — наконец смогла вымолвить я.

— Если ты не веришь в меня, нам не о чем больше говорить. Да идем же наконец!

Он шел так быстро, что я почти бежала за ним. Я была напугана и несчастна. Мне хотелось объяснить ему мою маленькую хитрость, но я боялась, что он высмеет меня.

— Я не думала, что ты примешь это всерьез.

— Мне все равно, что ты думала.

— Ты должен понять, что я очень хочу, чтобы ты добился успеха.

— Не похоже на это.

Мы подошли к остановке автобуса.

— Подходит твой автобус, — сказал Нэд, — Если ты не возражаешь, я не буду провожать тебя сегодня.

— Нэд, нам надо поговорить!

— Нам не о чем говорить.

Я умоляла его простить меня; он слушал, отвернувшись. Подошел автобус.

— Я не сяду в него.

— Сядешь. Входи. — Он силой заставил меня подняться на подножку. — Спокойной ночи.

— Нэд! — крикнула я, но он отвернулся и зашагал прочь.

— Пройдите вперед, мисс! — сказал кондуктор. — Вы задерживаете пассажиров.

Словно в кошмаре сидела я в ярко освещенном ночном автобусе, видя и не видя перед собой ряды прыгающих усталых, белых, как рыбное филе, лиц. Жалобно плакал ребенок, которому давно уже пора было спать.

Не может быть, чтобы я потеряла Нэда. Из-за какой-то глупой фразы. Из-за нелепой ребяческой затеи. Я глупая, но не подлая! Я намного моложе его, он должен понять это. Он догонит меня следующим автобусом. Он не должен позволить мне уйти, не должен. Из-за такого пустяка! Он едет за мной, он догонит, отругает, посмеется и простит, и все снова будет хорошо. Раскаяние мучило меня, ибо я понимала, что в сущности совершила подлость. Я видела, чувствовала, как рождается и зреет эта негодная идея, как она овладевает мною и толкает на безрассудство. Я очень обидела Нэда. От страха и угрызений совести у меня почти начались галлюцинации. Мне представлялось, что я выхожу из автобуса и иду по Сент-Джонс-роуд мимо ярко освещенных витрин пустых магазинов, поднимаюсь на Баттерсирайз и вижу редкие огни парка Клэпем-Коммон. Я прислушиваюсь к торопливым шагам сзади, я отчетливо слышу их, но, когда оборачиваюсь, никого нет. Лишь далекий свисток поезда, словно нож, разрезает ночную тишину.

В постели я судорожно рыдала, оттого что я совсем одна, что у меня нет ни отца, ни матери и некому утешить меня; оттого, что я не могу рассказать все Эмили и должна носить свое горе в себе. Я плакала, вспомнив, что я круглая сирота, и ухватившись за эту сентиментальную причину, ибо была слишком малодушна, чтобы признаться себе в истинной причине своих слез.

Когда в ту ночь, вздрагивая, я бессчетное количество раз просыпалась, мне хотелось, чтобы весь мир проникся жалостью ко мне. Я даже негодовала на моих бедных родителей за то, что они ушли из жизни так рано и оставили меня совсем одну.

— Вы с Нэдом поссорились? — спросила Эмили за завтраком. — У тебя опухшее лицо — ты плакала?

Я рано пришла в контору и, усевшись у телефона, ждала звонка. Но Нэд не позвонил. Что ж, в отчаянии думала я, пусть злится. Он ведет себя просто возмутительно.

Работы в этот день было очень много, и я не помню, как справилась с ней. Помню только, что мистер Бэйнард был в отличном настроении, ибо его сестра родила дочку.