— Такая смешная крошка, мисс Джексон. Видели бы вы ее мордашку — не больше циферблата моих часов. Представляете, она будет звать меня дядей. Дядя Перси.

Я не пошла обедать. Вместо этого, зайдя в комнату отдыха универсального магазина, я написала Нэду письмо — спокойное, разумное письмо, в котором, не роняя достоинства, извинилась за все, а в конце даже пошутила. Письмо было длинным, пожалуй даже чересчур длинным, но у меня не было времени переписывать его. Отправив письмо, я почувствовала себя лучше.

Ответа я не получила.

На третий день я самым жалким образом призналась во всем Эмили, ибо не могла больше молчать. Но она ничего не поняла.

— Подумать только! Рассердился из-за такого пустяка. Пусть дуется, если хочет. Ему должно быть стыдно за свое поведение. Не волнуйся, он скоро придет, а если нет, то не велика беда. Если он из-за каждого пустяка будет портить тебе нервы, представляешь, какой будет твоя жизнь? Тебе повезло, что ты вовремя раскусила его.

Она сияла. Она надеялась, что теперь я никогда ее не покину. У нее давно не было такого хорошего настроения, и она даже купила себе новую летнюю шляпку — лиловую, поскольку все еще носила траур.

Безусловно, меньше чем кому бы то ни было мне захотелось бы поведать о своем горе Айрис, если бы я случайно не встретила ее вечером на Пикадилли, когда она возвращалась с репетиции домой.

— Кристи! Ведь мы можем вместе поехать на автобусе. Почему ты избегаешь меня, негодница? Не украду я у тебя твоего Нэдди. Я ему совсем не нужна. Кому нужно такое чучело, как я! — Ее миловидность по-прежнему заставляла людей оборачиваться и смотреть ей вслед. — Нас загоняли в театре до смерти, милочка, просто до смерти. Ноги ужасно устают, и кажется будто пальцы вот-вот отвалятся.

Мы поднялись на крышу автобуса.

— Ах, Кристи! — громко и жалобно воскликнула Айрис. — Все места заняты, а мне так хотелось сесть впереди.

Тут же вскочил какой-то мужчина.

— Садитесь, мисс, я скоро выхожу.

— Как это мило с вашей стороны. Вам действительно не жаль уступить нам места, вы уверены?

Он заверил ее, что это лишь доставит ему удовольствие.

— Вот видишь, Кристи, стоит захотеть и всегда можно получить удобное местечко, — сказала Айрис.

Она уселась, довольная, и взяла меня под руку.

— Расскажи мне о себе. Ты всегда позволяешь мне болтать без умолку, а сама молчишь. Расскажи мне о твоем Нэдди. Честное слово, я не отниму его у тебя, потому что у меня есть совершенно обворожительный поклонник из театра, а Виктор подцепил себе новую девицу, знаешь из этих, что обожают «простую жизнь» — челка, греческие сандалии на босу ногу и расплющенные пальцы. Не понимаю, что он в ней нашел! Разве можно держать ноги чистыми в таких сандалиях, особенно в Лондоне? Но она «выше» этого. Да еще, представляешь, если на ногах мозоли!..

Солнечные блики, отражаясь от окон домов и стекол автобусов, играли на оживленном лице Айрис и еще больше подчеркивали золотистую свежесть ее кожи. Я же чувствовала себя глубоко несчастной.

— Ну хорошо, — почти не меняя тона, сказала она. — А теперь расскажи Айрис, что случилось.

И когда я рассказала ей, стараясь быть предельно краткой, она повернулась ко мне и, как всегда, когда речь шла о чужих сердечных делах, глаза ее горели любопытством.

— Оставь его, милочка. Одумается, сам придет.

Я сказала ей, что он не одумается, потому что во всем виновата я.

— Но ведь ты же ему все объяснила, не так ли? Если он не хочет понять, тем хуже для него. Мне кажется, он ведет себя отвратительно. Ты обожаешь его? Ну что за глупый вопрос, конечно, обожаешь!

Я ничего не ответила.

— Моя дорогая, — со странным, почти материнским участием продолжала Айрис, — а что, если он не вернется?

От ее слов у меня тоскливо заныло сердце.

— Не хмурься, а представь, что он не вернется. Разве не приятно сознавать, что никто больше не будет устраивать тебе эти противные сцены и делать тебя несчастной?

Подошел кондуктор и попросил взять билеты.

— Ах, вы сейчас рассердитесь на меня! — кокетливо произнесла Айрис. — У меня только фунтовый билет. Представляю, что вы мне сейчас скажете.

Кондуктор улыбнулся и сказал, что постарается разменять билет, но ей придется подождать, пока он наберет мелочь.

— Я могу дать тебе четыре пенса, — предложила я.

— Глупости. Им не мешает изредка оказывать любезность пассажирам.

Она вернулась к прерванному разговору.

— Разве тебе не хотелось бы снова быть свободной? Вольной как птица. Дики говорил мне, что ты жаловалась, будто Нэду не нравится, что ты пишешь стихи. Но ведь ты обожаешь писать? Разве не приятно знать, что ты можешь заниматься этим сколько хочешь и плевать на всех?

Странно, но ее слова успокоили меня, если не сразу, то потом, когда я распрощалась с ней у парка Клэпем-Коммон.

Я действительно испытывала нечто вроде облегчения и даже какой-то радости от сознания, что снова свободна. С вершины холма Баттерси за шпилями церквей небо казалось нежно-зеленым, как утиное яйцо, и очень чистым и спокойным. Лишь над шпилем церкви Святого Марка плыла маленькая розовая тучка, тихая, одинокая, гордая и свободная. Внизу, на улице, свет казался теплым, как венецианское золото, и бронзовые его отблески падали на лица школьников, которые с трудом одолевали крутой подъем на своих велосипедах: одни из них спешили домой после игр, другие — отбыв наказание в школе.

В эту ночь я спала хорошо. Эмили постелила свежие, хрустящие, как бумага, и пахнущие лимоном простыни. Покой блаженно разливался по телу, успокаивая каждую косточку, каждый мускул и нерв. По потолку пробегали желтые блики света от проезжавших мимо автомобилей; я следила за их игрой, пока не уснула. Мне казалось, что я медленно и восхитительно мягко падаю вниз. И так же, как Алиса[25], провалившаяся в кроличью норку, лечу мимо полок, на которых стоят всевозможнейшие сны, — протянув руку, я могу выбрать любой.

Пробуждение было таким же спокойным, и я увидела, что проспала всю ночь, почти не шевельнувшись, — простыни лежали на моей груди такие же свежие и неизмятые. Лишь через какое-то время анестезирующее чувство забвения стало исчезать и смутные воспоминания дали знать о себе первым уколом боли. О чем же мне надо вспомнить? Я знала, но не хотела вспоминать.

Весь этот и следующий день я была спокойна и упорно старалась не думать о том, что будет дальше, отмахиваясь от этого, как от неприятного пробуждения. Когда ко мне зашел Дики, мы пошли с ним в парк.

Все еще держалась жаркая погода, и, несмотря на поздний час — было уже около девяти вечера, — среди золотистой листвы островка на пруду резвились ребятишки, нагишом прыгавшие в воду.

— У тети Эмили сегодня ужасно довольный вид. Словно у кошки, слопавшей канарейку, — сказал Дики.

— У нас будет наконец телефон, — ответила я. — Завтра придут ставить.

— Следовательно, это и есть причина, почему Эмили так довольна? Не иначе, как она собирается висеть на нем целый день.

Я сказала ему, что Эмили довольна, потому что мы с Нэдом поссорились.

— Ах, вот оно что, — сказал Дики и сразу стал серьезным. Он всегда был по-братски добр и нежен со мной и Айрис. Помню, каким было для меня ударом, когда два года назад Айрис под большим секретом показала мне записку, которую он ей написал. Она начиналась словами: «Конечно, я не заморский принц, но должен признаться, что ты мне нравишься…» А мне казалось, что он-то по крайней мере равнодушен к ее чарам. И хотя я знала, что это увлечение длилось не более двух недель, меня огорчило, что Дики оказался таким же, как все мужчины.

— Между вами действительно все кончено?

— Не знаю.

— Мне никогда не был симпатичен этот тип, — сказал Дики, сразу перенося все в прошлое. Он снял крохотную гусеницу, запутавшуюся в его жестких белокурых волосах, и, присев на корточки, осторожно посадил ее на травинку. — Может быть, сам по себе он и ничего, но тебе он не подходит. Ты уже знаешь номер своего телефона?

Я сказала, что узнаю его только завтра, и вдруг почувствовала себя ужасно несчастной — у меня будет телефон, но, подняв трубку, я не услышу голос Нэда.

Из пруда с криком выскочил голый мальчуган, за ним вдогонку второй. Гоняясь друг за другом, они закружились вокруг Дики, забрызгав водой и испачкав грязью его новые светло-коричневые брюки. Дики поймал старшего из них и высоко поднял его над головой, грозясь бросить в воду.

— Посмотри, что ты наделал, дьяволенок!

Мальчишка визжал и брыкался от испуга и удовольствия. Дики бросил его в воду и, смеясь, смотрел, как следом за ним нырнул и второй. Мальчишки барахтались, визжали и пытались нас обрызгать.

Дики взял меня за руку.

— Все пройдет и забудется.

— Я не хочу забывать.

— Мы теперь снова сможем собираться, как прежде.

— Мы будем собираться, даже если я выйду замуж за Нэда.

— Я не уверен в этом.

— Мои друзья всегда останутся моими друзьями, — твердо и с достоинством заявила я.

— Непохоже, чтобы Нэд стремился сделать их и своими друзьями тоже.

Я рассердилась и сказала, что он несправедлив к Нэду, что мы уже не дети и не можем резвиться, как прежде.

— Если ты когда-нибудь женишься, я буду только рада за тебя и никогда не скажу тебе, что мне не нравится твоя жена.

— Я не собираюсь жениться.

— Когда-нибудь соберешься.

— Знаешь что? — сказал он задумчиво. — Если к сорока годам ты не выйдешь замуж, а я не женюсь, мы поженимся. В пожилом возрасте мы здорово подойдем друг другу.

— Почему только в пожилом?

— Знаешь, не будет всей этой канители с любовью и прочим. Крис! — Он остановился у края шоссе и, прикрыв глаза ладонью, посмотрел по сторонам.

— Что?

— Если тебе когда-нибудь будет плохо и ты будешь несчастна, ты можешь в любое время рассчитывать на мою помощь. В любое время.

Мы пересекли шоссе и очутились в поросшем травой и клевером поле. Белые головки клевера, пожелтевшие по краям и словно опаленные солнцем, сладко благоухали. Как всегда, мне было хорошо с Дики. Мы шли молча, испытывая нежность друг к другу.

Глава XII

Я написала байроническую поэму об ушедшей любви; поэма очень понравилась мне, но совсем не понравилась издателям. Я решила, что они черствые люди.

Прошла неделя. Я побывала в гостях у Каролины в ее несколько претенциозно обставленной квартирке. Когда ее муж бывал дома, она редко приглашала к себе друзей, объясняя это тем, что он нелюдим — он может, не проронив ни слова, весь вечер просидеть в углу, покачивая ногой и разглядывая носок своего ботинка, пока гостям наконец не надоест и они не разбегутся по домам.

— Когда мы вдвоем, нам бывает совсем неплохо. Правда, все довольно однообразно, — торопливо объясняла она, словно боялась, что я ее пожалею. — Но мне не хочется быть все время только с ним. Что поделаешь, я люблю общество, а он не переносит его.

Неудачный брак, как ни странно, не отразился на внешности Каролины. Ее нельзя было назвать красивой, но грация и непринужденное изящество, которые всегда с успехом заменяли ей красоту, с годами придавали ей все больше обаяния. (Она часто напоминала мне флаг на мачте корабля в ясный погожий день.) К тому же Каролина всегда тратила на наряды гораздо больше, чем я могла бы мечтать, даже выйдя замуж за человека, получающего тысячу фунтов в год.

Мне захотелось посвятить ей одно из своих стихотворений и в нем воспеть ее такой, какой, должно быть, видели ее мужчины. Свои первые любовные стихи я неизменно посвящала женщинам от имени влюбленных мужчин, за исключением лишь моей последней байронической поэмы. Теперь я много писала и много читала. Освобождение от Нэда, убеждала я себя, положительно скажется на моем культурном и творческом росте. Однако меня несколько смущала известная искусственность моего творческого подъема и то, что результаты его оставляли желать лучшего. И все же я не чувствовала себя несчастной. Оцепенение после удара еще не совсем прошло.

— Если ты в данную минуту занята только своими стихами, будь добра, отвлекись и помоги мне накрыть на стол. — Эмили считала, что если я сочиняю стихи или читаю книги, то это именно те занятия, которые следует как можно чаще прерывать.

С деланным недовольством и явным внутренним облегчением я отложила в сторону свою новую поэму — хорошо, когда тебя отрывают от дела, которое явно не спорится.

— Достань, пожалуйста, другую скатерть, ту, что вышила твоя мать. Почему бы нам не побаловать себя красивыми вещами, даже если мы обедаем одни? Она в ящике буфета.