— Ну разве не премиленькая цаца! — воскликнула Айрис, переходя на свой излюбленный детский жаргон. — Прелесть как идет тебе! Не правда ли, Роджер? Питер считает, что ты в ней просто м-мм, красотка!

Молодые люди неуверенно улыбались.

— Дай мне померить, Кристи! О, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста! Один только разочек.

И, сорвав с меня шляпку, она подбежала к зеркалу и ловко надела ее. Глядя на свое отражение, она состроила гримаску.

— Нет, она мне не идет. Эта шляпка создана для Кристины. Я в ней чучело. Я в ней просто лошадь.

— Ты в ней прелестна, — хриплым голосом промолвил Роджер, и это было действительно так. У Роджера даже перехватило дыхание от восторга, но Айрис шутливо щелкнула его по носу.

— Неправда, ты прекрасно знаешь, что это неправда.

— Нет, правда.

— Ну тогда Питер подтвердит, что я похожа в ней на лошадь. Не так ли, Пити?

— Она тебе идет, — пробормотал Питер таким же срывающимся, как и у Роджера, голосом.

— Я не сомневалась, что Пити знает толк в лошадях. Нет, вернем-ка Кристине эту прелесть.

И, сняв шляпку, она небрежно нахлобучила ее мне на голову. Дрожащими пальцами я поправила шляпку. Я была уверена, что выгляжу в ней уродиной. Удовольствие было испорчено, и я больше никогда ее не надевала.

И все-таки… все-таки, как я уже сказала, я по-своему любила Айрис. Она поверяла мне свои тайны, нашептывая их мне на ухо и в это же время сводя мальчишек с ума взглядом своих светло-серых, широко открытых глаз. Когда она бывала простужена и лежала в постели, она требовала, чтобы я сидела около нее и гладила ей руки или лоб.

Она часто говорила:

— Другой такой нет на свете, Кристи. Никто так не понимает меня, как ты. Знай, что в моем сердце ты занимаешь самое первое место.

Но когда я всего лишь чуточку влюбилась в растяпу Питера, она тут же оставила Роджера и сделала все, чтобы не дать мне возможности насладиться тем, что могло быть лишь ее правом. Она сделала меня глубоко несчастной, и когда я мысленно снова увидела себя у ее могилы, я с недобрым смехом произнесла: «Прах к праху».

Лесли был единственным, кого ей не удалось обольстить. Для него с самого начала существовала одна я. На какие только уловки не пускалась Айрис! Она кокетливо дразнила его, дергала за галстук и умоляла дать на память хоть крохотный лоскутик от него; она пыталась тронуть его тем, что, отвернувшись, громко и жалобно вздыхала; она пускалась даже на прямой обман — делала вид, что вывихнула ногу, и просила его помассировать ей лодыжку. Но он был слеп и глух. В минуты горьких раздумий я склонна была объяснять это тем, что он просто тронутый, ибо какой нормальный человек может предпочесть меня красавице Айрис!

И все же упрямая ребяческая любовь Лесли явилась важным поворотным моментом моей юности; она помогла мне разбить цепи рабского подчинения красивой подруге. Теперь, когда меня любили, я старалась выглядеть более привлекательной. Я преисполнилась веры в себя, начала покупать себе платья более мягких и светлых тонов, не боясь казаться в них смешной. Моя походка была снова естественной, я стала лучше танцевать. Я все реже и реже теперь встречалась с Айрис. Да и она не стремилась к этому, ибо ее поклонники, убедившись, что кто-то (пусть всего лишь бедняга Лесли) способен смотреть на меня с неизменным восторгом, стали обращать на меня больше внимания. Айрис сочла неосторожным подвергать их такому искусу.

В тот вечер, когда я рассталась с Лесли и его арфой, у крыльца своего дома я встретила Айрис. Мы не виделись с ней почти месяц. Она приветствовала меня одним из своих щедрых влажных поцелуев, запечатлев его где-то у меня на скуле.

— Препротивное черствое создание! Я вполне могла бы подумать, что тебя уже нет в живых. Поэтому решила зайти и во что бы то ни стало вытащить тебя на свет божий.

В голубом платье, казавшемся нежно-сиреневым от теплых лучей заходящего солнца, она была так хороша, что прохожие замедляли шаги, любуясь ею. Чувствуя на себе восхищенные взгляды, она театральным жестом протянула мне руку, отчего бесчисленные розовые и голубые подвески на ее модных браслетах легонько зазвенели.

— Тинь-тинь-тинь! Тебе нравятся мои браслеты или я похожа на рождественскую елку? Милочка, я стучусь в дверь бог знает сколько, но никто не отвечает.

Я подумала, что отец и тетя Эмили, должно быть, ушли в кино. В сущности Эмили не была мне теткой; она была второй женой моего отца, но решила, что так мне удобней называть ее.

— Очевидно, никого нет дома, — сказала я.

— О, полно! — воскликнула Айрис. — Я знаю, твоя тетя Э. просто недолюбливает меня. Для нее я легкомысленная хористочка.

В действительности тетя Эмили была совершенно равнодушна к Айрис. Она вообще не способна была думать ни о ком другом, кроме моего отца, которого любила рабской, преданной, самозабвенной любовью. Она была подругой моей матери и считала себя безнадежной старой девой. То обстоятельство, что мой отец вдруг женился на ней (пусть всего лишь для того, чтобы сохранить привычный распорядок жизни и снять с себя заботы обо мне), было и, очевидно, навсегда осталось для нее необъяснимым чудом. Отец был достаточно привязан к ней и ко мне, он был добр, хотя умел брать, ничего не давая взамен. Но брал он так милостиво, что его простая доброжелательность уже казалась щедрой наградой. Он был государственным чиновником в отставке. Свою пенсию он пополнял тем, что сдавал внаем два верхних этажа нашего большого викторианского особняка на самой окраине Коммона в округе Клэпем, отделенном от Баттерси лишь проезжей частью улицы. Когда мой дед купил этот дом в 1886 году, в нашем квартале любили селиться люди в той или иной степени связанные с театром. В те времена южная сторона Баттерси-райз представляла собой открытый выгон с редкими кустами боярышника, где мирно паслись овцы. Дед купил дом главным образом из-за вида, открывавшегося из его окон. Но в течение десяти лет этот вид постепенно исчез за нежданной порослью лавок и недорогих домов, принадлежащих людям среднего достатка, а еще через десять лет дома протянулись через землю особняка и пустырь к самому берегу реки. Мой дед, который в течение двадцати лет был первой скрипкой в оркестре Королевского театра, никогда не падал духом и до конца своей жизни держал дом на такую же широкую ногу и в том же стиле артистической богемы, как и в дни своего благополучия. Лишь во время своей последней и роковой для него болезни он сказал моему отцу:

— Когда я умру, можешь сдавать верхние этажи. Но только когда я умру.

И хотя отец, тетя Эмили и я занимали теперь лишь первый этаж и полуподвал, дом продолжал хранить остатки былого великолепия: на выцветших моррисовских обоях все еще были видны павлины и сверкающие золотом Данаи; в гостиной висела люстра с недостающими тремя подвесками, некогда участвовавшая в качестве декорации в постановках сэра Герберта Три; в столовой стоял массивный эпохи позднего Регентства буфет красного дерева, украшенный резной гирляндой: пятна на обоях и потрескавшуюся штукатурку в холле верхнего этажа прикрывали черные потускневшие какемоно[5], память о гастролях в Сан-Франциско. На моих друзей наш дом неизменно производил впечатление и в то же время раздражал. Люди, попавшие в стесненные обстоятельства, но все еще цепляющиеся за остатки былого великолепия, едва ли могут рассчитывать на понимание. Поэтому, хотя мы были бедны, я считала необходимым делать вид, что не дорожу тем, что имею.

— Ну что ж, заходи в наш барак, — небрежно сказала я, впуская Айрис. — Выпьем чаю. — Я провела ее в дом через дверь, ведшую в полуподвал, и не преминула посетовать на то, что дом слишком велик, чтобы быть уютным.

— Однако, милочка, в нем хоть дышать можно, — возразила Айрис. — Когда я возвращаюсь из театра домой, мне кажется, что меня втиснули в шкатулку, обитую плюшем. — Айрис недавно начала работать хористкой в театре Музыкальной комедии в Винтер-Гарденс.

Приняв загадочный вид, она вдруг спросила, как я думаю, почему она проделала весь этот путь из Уинчестер-Гарденс, чтобы повидать эдакую старую ворчунью, как я. Разве я заслужила тот приятный сюрприз, который она собирается мне сделать, если только я буду себя хорошо вести? Право, я совсем не стою своих добрых и верных друзей, которые из кожи лезут, чтобы сделать мне приятное.

Выяснилось, что она хочет вместе со мной, со своим новым кавалером и его закадычным другом пойти в Хэммерсмит на танцы.

— Виктор говорит, что Кейт просто прелесть, и он чуть с ума не сошел от радости, когда узнал, что его познакомят с шикарной партнершей. То есть с тобой.

«Свидание за глаза», приглашение от неизвестного партнера было новым модным увлечением молодежи, только что завезенным в Европу из Америки. Мне еще никогда не приходилось знакомиться подобным образом, да и особенно не хотелось. (Я была довольно консервативна в своих взглядах.) Но Айрис была упряма и при первых же признаках моего сопротивления начала уговаривать меня, пустив в ход знакомые обезоруживающие и бесившие меня уловки.

— Виктор прекрасно разбирается в людях, и, если он хвалит Кейта, ты можешь на него положиться. Неужели ты лишишь меня даже этого совсем крохотного удовольствия и скажешь «нет»?

Я думаю, что сказала бы «нет», несмотря ни на что, если бы она вдруг не добавила:

— Надеюсь, твой Лесли проживет без тебя один вечерок.

Это заставило меня вспомнить, что я должна освободиться от Лесли, освободиться ради самой себя; я должна наконец сделать выбор, избавиться от постоянного раздражения, жалости и необходимости скрывать свои подлинные чувства. Новая свобода, приключение, которое ждет меня (ну и что же, если его даже не будет?), — все это показалось мне вдруг заманчивым и прежде всего как возможность тайно отпраздновать свое освобождение от Лесли.

— Хорошо, — согласилась я. — Когда?

— Вот и прекрасно! — воскликнула Айрис. — Я так и знала, что ты согласишься. Я знала, что ты не захочешь подвести меня и сделать совсем-совсем несчастной. — Довольная, она принялась обсуждать, что нам одеть. Я же думала, согласится ли отец купить мне новое платье. Сама я себе еще ничего не могла купить, ибо, окончив школу, теперь училась в коммерческом колледже для девушек. Взяв один из модных журналов (которые тетя Эмили жадно прочитывала, хотя никогда не следовала их советам), Айрис принялась изучать фасоны вечерних туалетов. Вскоре, однако, ее внимание привлек ненормально пухлый младенец, огромными неподвижными глазами глядевший в нежно склоненное к нему лицо позирующей красавицы, которая никак не могла быть его матерью.

— Вот о чем я мечтаю! — горячо воскликнула Айрис. — Но никто этого не понимает. Я не хочу быть актрисой. Я хочу выйти замуж и иметь много-много милых славных карапузов, таких вот, как этот, но только моих собственных. Я хочу, чтобы у меня их было четверо, нет, пятеро. Да-да, хочу, не смотри на меня так скептически.

Прошло немало лет, прежде чем я поняла, что Айрис была вполне искренна. Уверенная в своей красоте, она самым жалким образом не верила в свой сценический талант, бесцеремонно подталкиваемая своей тщеславной матерью к цели, которой, она боялась, ей не достичь никогда. («В один прекрасный день твое имя, Айрис, будет сверкать огнями реклам».) Несмотря на постоянную погоню за скальпами поклонников, чем она окончательно оттолкнула от себя всех своих подруг, Айрис по натуре была человеком без страстей; самым искренним ее чувством был инстинкт материнства, и она постоянно боялась, что не сможет удовлетворить его. («Если хочешь сохранить фигуру, Айрис, нельзя рано выходить замуж. Это всегда успеешь сделать»). Когда Айрис останавливалась на улице, чтобы полюбоваться каким-нибудь младенцем в колясочке, и склонялась над ним с изяществом позирующей перед фотоаппаратом актрисы, в такие моменты она бывала как никогда искренной.

Но в то время, не зная всего этого, я ничего не ответила ей на ее неожиданное признание и стала расспрашивать о предстоящих танцах. Это был один из ежегодных балов, устраиваемых спортивным клубом ее приятеля Виктора. Состоится он в субботу на будущей неделе. Мы должны сами добраться до станции метрополитена в Хэммерсмите, где молодые люди будут ждать нас в такси.

— О! — запротестовала я. — Терпеть не могу такие свидания, когда бальные туфли приходится таскать с собой в сумке. Это ужасно.

— Что ж, — разумно заметила Айрис (иногда она бывала гораздо менее тщеславной и более разумной, чем я), — придется немного подождать, пока и у нас появятся кавалеры с собственными машинами.

— У тебя они иногда появляются.

— Ах, эти завсегдатаи театральных кулис, как по старинке называет их моя мама. В сущности у них редко бывают серьезные намерения.

— А у твоего Виктора?