Памела Джонсон - Кристина

— Хорошо, — сказал он. — Можешь делать, что хочешь.

Вначале я не поняла. Я даже переспросила, что он сказал.

— Я отпускаю тебя. — Его глаза избегали встречаться с моими. — Я сделаю все, что ты хочешь, могу посылать тебе счета из гостиницы… Все, что хочешь. Что делают люди в таких случаях? Ты должна узнать, как мне вести себя, чтобы был повод для развода.

Наконец он посмотрел на меня, и в его глазах я прочла презрение; но это было презрение к самому себе, и оно сломило его.

— Да что же случилось? — воскликнула я. Мне вдруг отчаянно захотелось обнять его, сказать, что он не должен уступать мне, что мы попробуем начать жизнь сначала.

— Какое, черт возьми, тебе до этого дело? — сказал он. — Ты добилась своего. Пользуйся же этим.

Он сказал, что уходит. Если он мне понадобится, я найду его на Мэддокс-стрит. Резко повернувшись, он вышел из комнаты. Я слышала, как он ходит по спальне. Не прошло и пяти минут, как он снова вышел, держа в руках чемодан, который брал с собой во Фринтон и не успел еще распаковать, и другой, поменьше, который принадлежал мне. — Я верну его тебе на днях.

— Нэд, мы должны поговорить.

— Мы достаточно говорили. Я буду посылать тебе деньги.

Я сказала ему, что собираюсь работать.

Он густо покраснел, словно внезапно понял, что я примирилась с тем, что произошло, хотя именно этого он от меня и ждал.

— Это твое дело, — сказал он, помолчав. Мне казалось, что он хочет еще что-то сказать. Он сделал шаг вперед. Я ждала, что сейчас он подойдет, обнимет и поцелует меня.

Но он лишь гневно выкрикнул:

— Что же, смотри! Смотри на меня!

В глазах его сверкали слезы. Взгляд их был неподвижен, и, когда слезы совсем затуманили его, он смахнул их рукой.

— Я не смотрю, Нэд, — сказала я и опустила глаза. Я смотрела на узор ковра — темно-синие зигзаги по желтовато-коричневому полю, скромный и неопределенный рисунок в духе времени.

Нэд прошел мимо меня и вышел из комнаты. Я слышала, как захлопнулась за ним дверь. Я подошла к окну. Он медленно прошел по дорожке. Я ждала, что он подойдет к сыну, но он не сделал этого. Он даже не посмотрел в ту сторону, где под деревом в кружевной темно-зеленой тени спал Марк. Не в силах больше смотреть, я закрыла лицо руками и почувствовала, как они дрожат. Когда я снова посмотрела в окно, Нэда уже не было. Мимо прошел автобус, подняв с мостовой белую пыль и кем-то брошенную газету; медленно проплыв в воздухе, газета прилипла к фонарному столбу.

Я свободна, говорила я себе, но не верила в это. Мне хотелось, чтобы заплакал Марк и я могла бы взять его на руки, приласкать. Он был мне нужен, я хотела держать его на руках. Мне надо было что-то делать. Ибо меня вдруг охватил ужас пустоты, ужас окончательности того, что произошло, и тяжесть его была невыносимой.

Это мгновение запомнилось, как крюк, повисший над пропастью прошлого. Я смотрю на него, прижавшись к отвесной скале, пережидая, когда пройдет головокружение. Вокруг ничего — ни облачка, ни далекой полоски моря, лишь крюк на фоне белой пустоты, крюк, не отбрасывающий даже тени, жестокий и неумолимый образ, бесконечно одинокий, бесконечно печальный.

Улыбающаяся Айрис молча протянула мне руки и обняла меня так, словно мы были по-прежнему детьми. Отступив назад, она сжала руки под подбородком и окинула меня взглядом:

— Кристи! Сколько лет, сколько зим! — она опустила руки: — Что же ты, входи! Не можем же мы стоять в прихожей.

В первую минуту мне показалось, что она совсем не изменилась и я вошла не в настоящее, а в узкую темницу прошлого. Она была все такой же изящной и сохранила свою картинную и аккуратную миловидность, заученное и неестественное лукавство. На какое-то мгновение я почувствовала что-то похожее на прежний страх, я испугалась, что она снова затмит меня и лишит чего-то, что мне дорого. Но когда мы вошли в высокую светлую комнату, я поняла, как неузнаваемо она изменилась, ибо прежние краски исчезли. Ничто уже не освещало изнутри эту красивую оболочку. Айрис казалась бесцветной. Платье ее напоминало те, что она носила в юности, — элегантное, бледных тонов, несколько замысловатого фасона. Из какого-то непонятного тщеславия она решила отказаться от косметики, хотя это ей явно не повредило бы.

Я тут же вспомнила о своем нелепом тщеславии, когда однажды отказалась от всяких украшений, надеясь показаться от этого величавой и заметной на танцах в спортивном клубе.

— Кристи, мне просто не по себе! Ты ни чуточки не изменилась!

— И ты тоже, — сказала я.

— Милочка, я просто лошадь. Ты отлично это знаешь. — Она обняла меня. От нее все так же восхитительно пахло цветами и еще чем-то, и скорее по зрительной ассоциации на память вдруг пришли глазированные фиалки и розы на именинных тортах. — Как тебе нравится моя квартирка? Правда, это сползание вниз, милочка, после заграничного великолепия, но она вполне меня устраивает.

В письмах она уже кое-что рассказала мне о своей жизни. У нее было четверо детей, двое из которых умерли в детстве, а двое — двадцатилетний сын и дочь года на два моложе — остались в Латинской Америке: сын женился, дочь вышла замуж. Муж Айрис умер в 1950 году. Айрис, рассчитывавшая на приличную ренту, должна была узнать, что в течение нескольких лет они жили с капитала и что оставшихся денег после расходов на похороны и уплаты каких-то непонятных долгов едва хватит, чтобы обеспечить ей пожизненный доход в 10 фунтов в неделю.

Я обвела взглядом комнату. Она больше напоминала мне о прежней Айрис, девушке из далекого пошлого, чем о женщине, которую я видела перед собой сейчас, и от этого на глаза навернулись слезы. В комнате был знакомый мне изящный пастельно-светлый и тесный уют и почти, но не совсем, безукоризненная чистота. Рюши и оборки были везде, где только можно, а на диване сидела, словно случайно уцелевшая от дней нашей юности, однако совершенно новехонькая кукла с торчащими из-под пышного кринолина мягкими и длинными, как щупальца, ногами, с неподвижным жестким взглядом нарисованных синим карандашом на розовом холсте глаз, белки которых тоже были розовые.

Заметив, что я смотрю на куклу, Айрис схватила ее и прижала к щеке.

— Ты моя новая детка, не так ли? Поздоровайся с тетей Кристи и попроси, чтобы она оставила автограф в твоем альбоме.

Я решила, что это просто жеманная шутка, и была немало удивлена, когда Айрис действительно вынула из ящика стола книжечку в шелковом переплете с подушенными страницами, на которой было написано имя куклы.

— Все мои друзья пишут ей что-нибудь на память. Напиши и ты, Кристи. Сделай это сейчас, а то мы заболтаемся и я забуду. Она теперь мое единственное дитя, — сказала Айрис и улыбнулась, стиснув зубы, словно сдерживала печаль, с которой давно примирилась, но о которой тем не менее хотела дать мне знать. — Не так ли, любовь моя? — с нежностью обратилась она к кукле, прижимая ее к своей щеке. Она протянула мне книжечку. — Напиши ей что-нибудь хорошее.

Когда с этой церемонией было покончено, Айрис принесла чай.

— А теперь мы поболтаем о старых добрых временах, — сказала она. — Ты преуспеваешь, не так ли? На другом конце земного шара я часто говорила себе: «Это сделала моя подруга. Моя Кристи», — она тяжело вздохнула. — Ты знаешь, бедная мамочка за неделю до своей смерти прислала мне вырезку из газеты, где говорилось о тебе.

Айрис вскочила со стула и села рядом со мной на диван. Со следами прежнего кокетства она задумчиво оглядела меня.

— Ты выглядишь очень элегантно, Кристи. Интересно, пойдет ли мне эта шляпка, или я буду в ней просто пугалом?

— Знаешь, Айрис, — сказала я, вспомнив один такой случай, — мы даже не будем пробовать, идет она тебе или нет.

Должно быть, она тоже вспомнила, ибо тут же залилась смехом и шутливо толкнула меня плечом. Затем она стала расспрашивать меня о моем муже. Счастлива ли я? Судя по моему виду, она уверена, что да.

Пока я отвечала, мне показалось, что за окном засверкало солнце, а с ним вернулось настоящее и осветило угрюмые пустыри, изрезанные тропинками, и опавшие листья; мне захотелось вырваться туда, на волю, прочь из этой комнаты с ее затхлой атмосферой воспоминаний о позоре поражений, хитростях, надеждах и ошибках юности.

— Я рада, — сказала Айрис, — рада, что ты счастлива. Ты всегда этого заслуживала, Кристи. Видишь ли ты кого-нибудь из старых друзей? Тех, кого мы обе знали?

Я рассказала ей, что Дики погиб в Северной Африке; я не видела Каролину с тех пор, как от нее ушел муж, но знаю, что она вновь вышла замуж и уехала из Лондона.

— О, я видела Каролину, — воскликнула Айрис. — Я случайно встретилась с ней неделю назад. Мы с ней наговорились вдоволь. Ну а остальные?

— Я не знаю, что случилось с Возьмем Платона, и я никогда больше вопреки его предсказаниям не видела Лесли.

— Бедняга Лесли! — весело воскликнула Айрис — Он был такой болван. Право, милочка, я никак не могла тебя понять.

Я напомнила ей, что в то время выбор у меня был весьма ограничен.

— Глупости! Ты могла бы выбрать любого, буквально любого.

Она спросила о моем сыне. Я с гордостью рассказала ей, с таким же удовольствием произнося его имя, как когда-то имя Нэда, что он окончил Оксфордский университет с отличием.

— С чем? — Айрис недоуменно уставилась на меня, а затем расхохоталась. — О милочка, мне показалось, что ты сказала «с величием». Я просто глупа. А что значит «с отличием»? Не можешь же ты требовать, чтобы я все это знала. Он очень красив?

— Нет, — сказала я, — но у него живое лицо и светлые волосы.

— Он похож на Нэда?

— Иногда. Но теперь уже меньше, чем в детстве.

Айрис немного отодвинулась от меня и удобно подобрала под себя ноги. Глаза ее оживленно заблестели. Сама не зная почему, я вдруг почувствовала беспокойство. Я вспомнила, что девочкой она тоже вот так удобно усаживалась, заранее предвкушая удовольствие от того, что сейчас скажет мне что-нибудь неприятное. Однако, подумала я, что может она мне сказать теперь после стольких лет разлуки. Она может только расспрашивать меня.

— Скажи, Марк когда-нибудь видится с Нэдом?

Нет, ответила я, во всяком случае теперь. Нэд изредка навещал сына, когда тот был еще в школе, но всегда как-то торопился то на поезд, то по важным делам. А с тех пор как он женился (он наконец сделал это два года назад), он больше не выказывал желания видеть Марка.

— А Г… любит Марка? — спросила Айрис, со свойственной ей манерой называя моего мужа, с которым не была даже знакома, уменьшительным именем, которым никто никогда его не называл. — О, я уверена, что любит. Ты счастливица, Кристи! Тебе всегда везло.

Я ничего не ответила.

— Правда, — согласилась она, — вначале тебе не очень повезло. Но Нэдди в конце концов дал ведь тебе свободу, не так ли?

— Да, — сказала я, — и я до сих пор не могу понять, почему он это сделал.

Я все еще не знала и не догадывалась, что заставило его в ту неделю июля так внезапно переменить свое решение. К тому же тогда я слишком обрадовалась этому, чтобы ломать себе голову, почему он так поступил. Но сейчас этим полупризнанием выдав себя Айрис, я насторожилась, ибо на ее крепко сжатых губах заиграла загадочная улыбка. Казалось, Айрис с трудом сдерживает себя.

— Во всяком случае, — сказала я, — теперь это уже не имеет значения. Все это было так давно.

— Конечно, я видела его только один этот раз, — внезапно, словно оправдываясь, сказала Айрис.

Я с удивлением посмотрела на нее.

— Что ты так смотришь на меня? — спросила она, широко и простодушно открыв глаза.

Я напомнила ей встречу в кабаре.

— Это когда ты пела. Потом ты подошла к нашему столику.

Она задумчиво опустила глаза.

— Да, это было в кабаре. — Затем она подняла глаза и улыбнулась. — О да, конечно. Я совсем забыла об этом.

Она не лгала. Случая, который изменил мою жизнь, грубо разрушил все принятые мною решения и принес мне горе, которого я могла бы не знать, она действительно не помнила. Мне захотелось напомнить ей его во всех подробностях, но даже сейчас я стыдилась, что она вспомнит о своей маленькой победе надо мной.

— Я тогда пела глупейшую песенку о потаскушках! — воскликнула Айрис, вся засияв. — На мне было ужасное платье. О господи, никогда его не забуду. В нем я была похожа на хромую клячу. — Она пропела мотив песенки. Но лицо ее вдруг приняло замкнутое и загадочное выражение. Вскинув руки, она сцепила их над головой и поглядела на меня с улыбкой.

Мне захотелось встать и уйти, вернуться к солнцу и к моей новой, теперь уже счастливой жизни. Однако Айрис заставляла меня смотреть назад, в глубокую пропасть ушедших дней.