Отбыв наказание, мы с Нахид начали встречаться каждый четверг в роскошном хаммаме, который посещали самые богатые жительницы нашего квартала. Чтобы мы снова не натворили глупостей, родители Нахид посылали служанку, которая иногда приходила в обед, проверить, на месте ли мы.

В Исфахане я несколько раз ходила мыться в хаммам, но посещать его регулярно было очень дорого, и потому Нахид платила за меня. Это очень радовало меня, потому что хаммам был одним самых больших удовольствий. Мы проводили почти весь день, купаясь, болтая и исподтишка рассматривая других женщин. Здесь мы узнавали о родах, смертях, помолвках наших соседей. Мы обнаруживали, что женщина беременна, если у нее слегка полнел живот, или смотрели, как молодая жена, которая провела первую ночь с мужем, совершает Великое Омовение.

Хома, главная мойщица, уже была прабабкой, но кожа ее была свежей, как у молоденькой, из-за многих лет работы в пару. Она мыла и растирала меня, как матушка, у нее всегда в запасе были новые истории о посетителях бани. Хома умела искусно расспрашивать, и я часто проговаривалась о себе, расслабляясь до полубесчувствия в горячей воде и под ласковым растиранием. Она узнала все о моей жизни в деревне, о смерти моего отца, о нашей бедности и как это разрушило мои мечты о замужестве. Время от времени я шепотом рассказывала ей даже о трудностях жизни в нашей семье, о желании однажды выйти замуж и иметь свой собственный дом.

— Да исполнит Аллах твои самые сладкие мечты! — любила повторять Хома, но иногда в ее глазах я видела сомнение.

Однажды Хоме пришлось уехать на несколько месяцев ухаживать за больным дядей. Когда я снова увидела ее, она, как обычно, расхаживала по хаммаму с распущенными седыми волосами, обвисшей грудью, достававшей почти до фартука из тонкой ткани, повязанного на пояснице. После радостных поцелуев и приветствий мы с Нахид разделись и отдали ей одежду, которую она сложила для сохранности в корзину. Хома растирала Нахид грубым киссехом, чтобы убрать ороговевшую кожу, и мыла ей голову, в то время как я отдыхала в одном из теплых бассейнов.

Когда Хома закончила, она позвала меня по имени. Ее круглое лицо и седые волосы освещал луч света, падавший из овальных окон на крыше хаммама. Когда я, обнаженная, вышла из тени, глаза банщицы расширились от удивления.

— Как ты изменилась! — воскликнула она.

— Здесь в городе все меняется быстро, — пробормотала я.

— Нет, я не это имела в виду. — Она подвела меня к свету. — Посмотри на себя!

Нахид оглянулась оттуда, где она нежилась, и несколько женщин, мывшихся по соседству, тоже уставились на меня. Мое тело залито было солнечным светом, падавшим сверху. Я попыталась наклониться, чтобы прикрыть себя, но Хома удержала меня.

— Последний раз, когда я тебя видела, ты выглядела маленькой девочкой. Почти ничего здесь, — сказала она, ткнув мне пальцем в грудь, — а здесь просто ничего. — Она шлепнула меня по бедрам. — И что случилось всего через несколько месяцев!

Это была правда. Я так и не выросла, ноги и руки у меня были маленькими, как у ребенка. Но от шеи до бедер мое тело округлилось на удивление. Мои груди, прежде такие маленькие, были теперь как два спелых яблока, а бедра были круглыми, словно дыни.

— Неужели ты тайно помолвлена?

— Нет, — сказала я.

Можно было предположить, что последнее время я стала есть больше сыра, мяса и хлеба.

— Значит, скоро будешь, — добродушно сказала она.

Хома вертела меня, стараясь разглядеть каждый изгиб.

От стыда я вся покраснела. В хаммаме некуда было спрятаться.

— Твое тело совершенно, как юная роза, — наконец провозгласила она. — Скоро тебя одарят мужем, который, да будет на то воля Аллаха, возлелеет каждый лепесток. И Хома начала петь старую южную свадебную песню, голосом прекрасным, словно у соловья.

Юная горянка посреди цветов,

Волосы твои словно фиалки, а тюльпаны — щеки твои,

Не слушай больше птичьих песен,

Ведь прекрасный молодой пастух идет покорить твое сердце

песней!

Несколько женщин подхватили, а некоторые вскочили и начали притопывать и хлопать в ладоши. Не зная, что делать, я тоже запела. Женщины подбадривали меня, словно это была моя свадьба. Забыв о смущении, выпрямившись во весь рост, я пела.

Когда песня кончилась, женщины стали еще больше смеяться и рискованно шутить.

— Слышала, крепкие молодые пастухи знают, как обращаться со своими женами, — ухмыляясь, сказала одна.

— Отчего бы и нет, они это в стаде видят целыми днями! — воскликнула другая.

Таков был подарок мне от Хомы — воспеть мое созревание в хаммаме перед всеми женщинами, которые могли знать подходящего мужа. Она также показала, что мне самой есть что предложить.

— Теперь ты одна из нас, — одобрительно сказала Хома, — за исключением некоторых подробностей, которые ты скоро узнаешь.

Женщины вернулись к своим банным делам, а Хома начала тереть мне спину киссехом. Она поглядела на Нахид, чье тело по-прежнему было худым и длинным, как кипарис.

— Что бы ты ни ела, Нахид тоже должна есть, — сказала Хома.

Глаза Нахид были закрыты, и она не ответила. Я не могла понять, спит она или просто притворяется.

И почему мы всегда думаем, что у соседей курица вкусней нашего гуся? До конца дня я перестала завидовать тому, что у Нахид такая белоснежная кожа, такие кудрявые волосы и такие изумрудные глаза.


В награду за мою помощь с ковром для Ферейдуна Гостахам обещал показать мне ковер, которому не было равных по красоте, и как-то он наказал мне прийти в шахскую мастерскую после последнего призыва к молитве, чтобы увидеть ковер, который будут бережно хранить веками. Я даже не могла представить себе такое сокровище: в моей деревне ковры использовали, пока те не изнашивались в прах.

Я вышла из квартала Четырех Садов, когда прозвучал последний призыв к молитве. Люди расходились от Лика Мира, ибо призыв означал завершение дня. Торговцы собирали свои товары и готовились отправиться домой. Я прошла мимо человека, несшего корзину неспелого миндаля, который я очень любила. Ядра орехов были мягкими, как сыр, но гораздо вкусней.

В мастерской со станками, где я уже побывала, Гостахам ждал меня. Ни одного рабочего не было, и стояла тишина.

— Салам, — оглядевшись, сказала я. — А где же все?

— Дома, — ответил он. — Иди за мной, да побыстрее.

Он вел меня через комнаты, увешанные коврами на разных степенях завершенности. В конце длинного коридора мы подошли к двери, запертой на большой железный замок, изогнутый, словно скорпион. Посмотрев по сторонам, Гостахам убедился, что поблизости никого нет, достал ключ из кармана рубахи и открыл дверцу. Потом зажег два маленьких светильника и протянул один из них мне. Огонек осветил большой ковер на станке.

Держа перед собой лампы, мы приблизились.

— Смотри внимательнее, — сказал он, поднеся лампу к ковру. — Восемь человек работают над ним уже год, а закончена только четверть.

Сейчас ковер был примерно моего роста, а значит, должен получиться в четыре моих роста. На каждый радж приходилось около восьмидесяти узлов, а узоры были точны, словно на миниатюре. Наездники в оранжевых и зеленых шелковых рубахах, золотых и белых тюрбанах преследовали антилопу и газель. Полосатые тигры и дикие ослы боролись друг с другом, как братья. Музыканты играли на лютнях. Райские птицы чистили перья, распуская свои украшенные драгоценными камнями хвосты. Люди и животные выглядели будто живые, совсем как настоящие. Это был самый прекрасный ковер из всех, что я когда-либо видела.

— Кто может позволить себе такой дорогой ковер?

— Этот мы ткем для покоев шаха. Он олицетворяет самое лучшее на нашей земле — нежнейший шелк, богатые краски, лучших ткачей и художников. Это ковер переживет тебя, меня и даже детей наших детей, когда они станут прахом.

Я вгляделась в ковер пристальнее, стараясь держать лампу на безопасном расстоянии. Взгляд мой остановился на фигурке, сидящей возле кипариса.

— Как им удалось так точно изобразить человека?

— Здесь дело не в фигуре, а, скорее, в лице — такая работа требует высочайшего умения. Другие ткачи кланялись особым искусникам, когда пришлось делать глаза человека. Иначе лицо получилось бы равнодушным, пустым или даже злым.

— А что вы скажете о цветах?

— Они настолько хороши, насколько это нужно для лучшего из ковров, — ответил он с лукавой улыбкой, которой я сперва не поняла. — Посмотри, как сверкает золотая нить, освещая сложность узора. Приглядись, как тусклые цвета — блеклый зеленый, скромный бежевый, бледный голубой — подчеркивают самые насыщенные цвета, словно перья павы подчеркивают красоту павлина.

— Замечательно, — согласилась я. — Чья это работа?

— Моя, — ответил Гостахам, и мы оба рассмеялись.

После этого мы посмотрели на ковер Ферейдуна, который был почти готов. Изображения драгоценных камней в узоре сверкали под светом наших ламп, будто настоящие камни. Гостахам обвел каждый из них тонкой цветной линией, как ювелир заключает камень в серебро или золото. Ковер выглядел очень изящно и женственно; мысленно я сравнила его с охотничьим ковром для шаха.

— Он получился даже красивей твоего наброска, — сказал Гостахам так, будто я сама нарисовала все. Его великодушие не знало границ.

Когда мы покидали мастерскую, я ощутила грусть. Будь я мужчиной, Гостахам сделал бы меня подмастерьем, обучил всем умениям, которыми так хорошо владел. С завистью вспоминались мне молодые ткачи, работавшие в мастерской во время моего прошлого прихода. Они могли целый день посвящать учебе, а я должна была проводить долгие часы на кухне и только после этого могла уделить время ковроделию. Однако у меня было гораздо больше возможностей, чем у многих девушек. — Гостахам взял меня под свою опеку и помогал мне совершенствоваться. За это я каждый день благодарила Аллаха.


Домой я вернулась воодушевленной. Гостахам показал мне жемчужину, на которую дозволено было смотреть лишь немногим; несколько дней назад Хома восхищалась в хаммаме тем, какой я стала женственной. С тех пор как не стало отца, я впервые преисполнилась надеждой.

Проходя через двор, я остановилась, чтобы посмотреть на свой ковер, и увидела его в новом свете. Узор был хорош, слава Гостахаму. Но теперь я понимала, что не слишком постаралась с выбором цветов. Однажды я видела, как Гостахам разглядывает мой ковер со странным выражением лица, словно съел что-то кислое. Хотя он ничего не сказал по поводу моего выбора, он несколько раз замечал, что поможет мне выбрать краски для моего следующего ковра. Теперь я знала, в чем дело. Я выбирала каждый цвет за его собственную красоту и не уделяла внимания тому, как они будут смотреться вместе. Почему я не спросила совета у Гостахама? Я была так одержима мыслями о ковре и так одурманена разнообразием цветов, что бросилась вперед без оглядки. Я сразу не поняла, что узор такой сложности требует мастерства в подборе оттенков. Ночью я едва смогла заснуть. Звезды еще сияли на небе, и я поднялась, чтобы снова посмотреть на ковер. Цвета были не просто плохи, они враждовали между собой. Я ощутила порыв сорвать ковер со станка и начать заново.

То, что хорошо в моей деревне, в городе смотрелось смешно. С самого первого дня в Исфахане мне вечно напоминали о моем скромном происхождении. Я не умела читать и писать, как дети в богатых семьях, одеваться, чтобы быть похожей на цветок, вести себя с утонченностью придворных. Я хотела сиять так же ярко, как все в Исфахане, единственном городе, достойном называться «половиной мира». Возможно, если мой первый ковер покажет, сколь многому я научилась, я избавлюсь от черного действия кометы и мы с матерью ступим на благоуханный путь удачи.

Я никогда не слышала, чтобы кто-то переделывал ковер. В моих ушах будто звучал голос отца, просившего не делать этого, ведь я уже вывязала тысячи узлов. Но потом я вспомнила, как пошла в красильню Ибрагима, открыла секрет бирюзовой краски и выткала ковер, который радовал глаза незнакомцев, хотя поначалу родители не одобрили мой поступок. Я вспомнила, как взяла перо у Гостахама и нарисовала орнамент, который помог ему, хоть он и кричал на меня за то, что я осмелилась взять его вещь.

С тем же яростным желанием я взяла нож, которым отрезала излишки шерсти, и начала перерезать нитку за ниткой. Тысячи и тысячи узлов, связанных мной, начали терять форму; рисунок искажался. Когда Гостахам проснется, я скажу ему, что поняла свою ошибку в выборе цветов. Я попрошу у него совета, и он будет гордиться моей работой.

Еще до рассвета я закончила распускать ковер и теперь снова натягивала нити на станок. Первой увидела то, что я сделала, Гордийе. Она несла из погреба на кухню большой кувшин с кислым вишневым вареньем, когда увидела пустой станок и уничтоженный ковер. Она взвизгнула и уронила кувшин, он вдребезги разбился у ее ног, варенье растеклось липкой кроваво-красной лужей. Через мгновение во двор высыпали слуги. Дрожа, я застыла у станка.